на титульную страницу сайта                                                                                                                                                              

предыдущая                    следующая

ВЕЧЕР ПОЭЗИИ

антология русских стихов

составил А. Чернов

 ТОМ VI

  (82–152 стиха)

В скобках после названия обозначено число стихов в произведении

ВОСЕМЬДЕСЯТ ДВА СТИХА

Диаметр текста – двадцать седьмой стих; 0,1

Золотое сечение – пятьдесят первый стих; 0,68

Серебряное сечение – пятьдесят шестой стих; 0,9

Сергей Есенин

ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ночи

Маячить больше невмочь.

Черный человек,

Черный, черный,

Черный человек

На кровать ко мне садится,

Черный человек

Спать не дает мне всю ночь.

Черный человек

Водит пальцем по мерзкой книге

И, гнусавя надо мной,

Как над усопшим монах,

Читает мне жизнь

Какого-то прохвоста и забулдыги,

Нагоняя на душу тоску и страх.

Черный человек

Черный, черный...

«Слушай, слушай, –

Бормочет он мне, –

В книге много прекраснейших

Мыслей и планов.

Этот человек

Проживал в стране

Самых отвратительных

Громил и шарлатанов.

В декабре в той стране

Снег до дьявола чист,

И метели заводят

Веселые прялки.

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

Был он изящен,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою».

«Счастье, – говорил он, –

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым –

Самое высшее в мире искусство».

«Черный человек!

Ты не смеешь этого!

Ты ведь не на службе

Живешь водолазовой.

Что мне до жизни

Скандального поэта.

Пожалуйста, другим

Читай и рассказывай».

Черный человек

Глядит на меня в упор.

И глаза покрываются

Голубой блевотой.

Словно хочет сказать мне,

Что я жулик и вор,

Так бесстыдно и нагло

Обокравший кого-то.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь.

Ночь морозная...

Тих покой перекрестка.

Я один у окошка,

Ни гостя, ни друга не жду.

Вся равнина покрыта

Сыпучей и мягкой известкой,

И деревья, как всадники,

Съехались в нашем саду.

Где-то плачет

Ночная зловещая птица.

Деревянные всадники

Сеют копытливый стук.

Вот опять этот черный

На кресло мое садится,

Приподняв свой цилиндр

И откинув небрежно сюртук.

«Слушай, слушай!–

Хрипит он, смотря мне в лицо,

Сам все ближе

И ближе клонится.–

Я не видел, чтоб кто-нибудь

Из подлецов

Так ненужно и глупо

Страдал бессонницей.

Ах, положим, ошибся!

Ведь нынче луна.

Что же нужно еще

Напоенному дремой мирику?

Может, с толстыми ляжками

Тайно придет «она»,

И ты будешь читать

Свою дохлую томную лирику?

Ах, люблю я поэтов!

Забавный народ.

В них всегда нахожу я

Историю, сердцу знакомую,

Как прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою.

Не знаю, не помню,

В одном селе,

Может, в Калуге,

А может, в Рязани,

Жил мальчик

В простой крестьянской семье,

Желтоволосый,

С голубыми глазами...

И вот стал он взрослым,

К тому ж поэт,

Хоть с небольшой,

Но ухватистой силою,

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою».

«Черный человек!

Ты прескверный гость!

Это слава давно

Про тебя разносится».

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его,

В переносицу...

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

...Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах ты, ночь!

Что ты, ночь, наковеркала?

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один...

И – разбитое зеркало...

14 ноября 1925

С точки зрения версификации, здесь каждая строфа – одно четверостишие (во второй строфе добавлен стих «черный человек, черный человек», а после третьей: «Черный человек, черный, черный!»

Диаметр – «Счастье, – говорил он, – есть ловкость ума и рук…» (начало двадцать седьмого стиха).

Золотое сечение – «Где-то плачет ночная зловещая птица…» (опорное «е»; пятьдесят первый стих).

Серебряное сечение – «Сам все ближе и ближе клонится…» (конец пятьдесят шестого стиха).

Между этими двумя точками находится следующий текст:

Где-то плачет

Ночная зловещая птица.

Деревянные всадники

Сеют копытливый стук.

Вот опять этот черный

На кресло мое садится,

Приподняв свой цилиндр

И откинув небрежно сюртук.

 «Слушай, слушай!–

Хрипит он, смотря мне в лицо,

Сам все ближе

И ближе клонится…

Из этого понятно, какой именно гость пожаловал к поэту.

P.S. Беру на себя смелость исправить строки

«Голова моя машет ушами, //Как крыльями птица.

// Ей на шее ноги // Маячить больше невмочь…».

Не мною замечено, что должно читаться: «…Ей на шее ночи // Маячить больше невмочь…»

«Шея ноги» – сюрреализм, но Есенин не был даже и футуристом.

Просто, как и многие, он писал строчные «г» и «ч» одинаково,

а наборщики люди, как правило, талантливые. В ХХ в. они и не такие перлы сочинили.

ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРИ СТИХА

Диаметр текста – двадцать седьмой стих; 0,42

Золотое сечение – пятьдесят второй стих; 0,3

Серебряное сечение – пятьдесят седьмой стих; 0,58

Александр Аронов

ВЕСЕЛЕНЬКАЯ ИСТОРИЯ

1

Живут это люди
Где-то на горе,
Будто на верблюде,
На самом горбе.

Небо седое
На плечах несут,
Даже коз не доят –
Так сосут.

Проживают люди
Жизнь до дна.
Парня не любит
Девка одна.

2

Теперь это приходит к ним
Дед-борода.
Мне, говорит, охота
Ставить города.

Вот здесь, говорит,
Где глетчер, –
Сто домов.
Двести пятьдесят крылечек,
Пятьсот дымов.

А тем-то что? Ладно.
Валяй, строй.
Самим, говорят, не сладко.
Первобытный строй.

Повесили фонарики,
Взяли топорики,
Заводы, фабрики,
Все такое.

Ресторан, пекарня,
Университет...
А девка парню –
Нет и нет.

3

Ну, он хорошо.
А слезы-то льются.
В подпольщики пошел.
За революцию.

Каторга, ссылка.
Стал он арестант.
Темная посылка,
Бордовый бант.

Наконец, получше нам
Стало вчера.
Посылка получена,
В ней – ура!

И белые, и негры.
Свобода, душа!
...А она нет, говорит,
И ша.

4

Конечно, он нервный.
Рвет пальто.
– Товарищи! Наверно,
Чего-то не то.

У этой, говорит, Дашки
Изо всех девчат
Соски, как карандашики,
В материю торчат.

Тапок на бегу
Сденет, наденет... –
Я, говорит, о деле
Думать не могу.

Мне теперь хоть с крыши,
А не только что...
Ладно, говорят, слышали.
Надень пальто.

Ну, тут они предлагают ему браться
за дело, строить новую жизнь.

Начнем жить,
Дойдет и до тебя.
– Да у нее мужик
И трое ребят.

Брось ты, дура,
Кончай эту муть.
Там уж придумаем
Чего-нибудь.

Это, брат, будет
Не жизнь, а мед:
И девка полюбит,
И баба поймет.

5

Вот и все вам факты.
И весь сказ.
У нас вот так-то.
А как у вас?

<1960-е>

Диаметр – «взяли топорик».

Золотое сечение – «Товарищи, наверное, чего-то не то…»

Серебряное сечение – «…в материю торчат»

ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ СТИХОВ

Диаметр текста – двадцать девятый стих; 0,1

Золотое сечение – пятьдесят пятый стих; 0,39

Серебряное сечение – шестидесятый стих; 0,99

Александр Кушнер

ПОЙДЕМ ЖЕ ВДОЛЬ МОЙКИ, ВДОЛЬ МОЙКИ...

Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки,

У стриженых лип на виду,

Глотая туманный и стойкий

Бензинный угар на ходу,

Меж Марсовым полем и садом

Михайловским, мимо былых

Конюшен, широким обхватом

Державших лошадок лихих.

Пойдем же! Чем больше названий,

Тем стих достоверней звучит,

На нем от решеток и зданий

Тень так безупречно лежит.

С тыняновской точной подсказкой

Пойдем же вдоль стен и колонн,

С лексической яркой окраской

От собственных этих имен.

Пойдем по дуге, по изгибу,

Где плоская, в пятнах, волна

То тучу качает, как рыбу,

То с вазами дом Фомина,

Пойдем мимо пушкинских окон,

Музейных подобранных штор,

Минуем Капеллы широкой

Овальный, с афишами, двор.

Вчерашние лезут билеты

Из урн и подвальных щелей.

Пойдем, как по берегу Леты,

Вдоль окон пойдем и дверей,

Вдоль здания Главного штаба,

Его закулисной стены,

Похожей на желтого краба

С клешней непомерной длины.

Потом через Невский, с разбегу,

Все прямо, не глядя назад,

Пойдем, заглядевшись на реку

И Строганов яркий фасад,

Пойдем, словно кто-то однажды

Уехал иль вывезен был

И умер от горя и жажды

Без этих колонн и перил.

И дальше, по левую руку

Узнав Воспитательный дом,

Где мы проходили науку,

Вдоль черной ограды пойдем,

И, плавясь на шпиле от солнца,

Пускай в раздвижных небесах

Корабль одинокий несется,

Несется на всех парусах.

Как ветром нас тянет и тянет.

Длинноты в стихах не любя,

Ты шепчешь: читатель устанет! ­

Не бойся, не больше тебя!

Он, ветер вдыхая холодный,

Не скажет тебе, может быть,

Где счастье прогулки свободной

Ему помогли полюбить.

Пойдем же по самому краю

Тоски, у зеленой воды,

Пойдем же по аду и раю,

Где нет между ними черты,

Где памяти тянется свиток,

Развернутый в виде домов,

И столько блаженства и пыток,

Двузначных больших номеров.

Дом Связи – как будто коробка

И рядом еще коробок.

И дом, где на лестнице робко

Я дергал висячий звонок.

И дом, где однажды до часу

В квартире чужой танцевал.

И дом, где я не был ни разу,

А кажется, жил и бывал.

Ну что же? Юсуповский желтый

Остался не назван дворец,

Да словно резинкой подтертый

Голландии Новой багрец.

Любимая! Сколько упорства,

Обид и зачеркнутых строк,

Отчаянья, противоборства

И гребли, волнам поперек!

Твою ненаглядную руку

Так крепко сжимая в своей,

Я все отодвинуть разлуку

Пытаюсь, но помню о ней...

И может быть, это сверканье

Листвы, и дворцов, и реки

Возможно лишь в силу страданья

И счастья, ему вопреки!

Диаметр – «Вдоль здания Главного штаба» (опорное «о»).

Золотое сечение – «Где счастье прогулки свободной»

Серебряное сечение –

«Пойдем же по аду и раю, // Где нет между ними черты...» (опорное «ы»)

ДЕВЯНОСТО ОДИН СТИХ

Диаметр текста – двадцать девятый стих; 0,97 (последний слог)

Золотое сечение – пятьдесят седьмой стих; 0,24

Серебряное сечение – шестьдесят третий стих; 0,03 (первый слог)

Борис Пастернак

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА

Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было Младенцу в вертепе
На склоне холма.

Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе
И небо над кладбищем, полное звезд.

А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой Вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочета
Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали все пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Все будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Все великолепье цветной мишуры...
...Все злей и свирепей дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
– Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, –
Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Все время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность,
Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
– А вы кто такие? – спросила Мария.
– Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
– Всем вместе нельзя. Подождите у входа.

Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звезды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.
Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.

Стихотворение состоит из двух частей.

Восемь четверостиший первой части представляют из себя

чередование стихов четырехстопного анапеста с двухстопным.

Во второй части двустопных стихов не встречается.

Вторая часть с точностью до пяти знаков относится к первой как  Ф² к 1 (т.е. 2,618… : 1).

Точки сечения определяем по сумме знаков:

Диаметр – «И странным виденьем грядущей поры // Вставало вдали все пришедшее после».
Золотое сечение – «И кто-то с навьюженной снежной гряды // Все время незримо входил в их ряды».

Серебряное сечение – «Шло несколько ангелов в гуще толпы. // Незримыми делала их бестелесность».

Главный мотив – незримое виденье.

ДЕВЯНОСТО ДВА СТИХА

Диаметр текста – тридцатый стих; 0,28

Золотое сечение – пятьдесят седьмой стих; 0,86

Серебряное сечение – шестьдесят третий стих; 0,72

Алексей Апухтин

Диаметр первой части равен 12,7 стихам.

Но именно тринадцатый стих сломан лесенкой пополам: сумасшедший узнает жену.

По числу слогов первой части точка диаметра приходится на «Ах, Ма//ша…».

Во второй части золотое сечение – «Лезут всё выше и выше...» (кульминация страха), а серебряное – «Боже, за что эти муки?»

Вторая часть (32 стиха) относится к третьей (20 стихов) по золотому сечению.

ДЕВЯНОСТО ПЯТЬ СТИХОВ

Диаметр текста – тридцать первый стих; 0,24

Золотое сечение – пятьдесят девятый стих; 0,71

Серебряное сечение – шестьдесят пятый стих; 0,76

Александр Межиров

СЕРПУХОВ

Прилетела, сердце раня,

Телеграмма из села.

Прощай, Дуня, моя няня, –

Ты жила и не жила.

Паровозов хриплый хохот,

Стылых рельс двойная нить.

Заворачиваюсь в холод,

Уезжаю хоронить.

В Серпухове на вокзале,

В очереди на такси:

– Не посадим, – мне сказали, –

Не посадим,не проси.

Мы начальников не возим.

Наш обычай не таков.

Ты пройдись-ка пёхом восемь

Километров до Данков...

А какой же я начальник,

И за что меня винить?

Не начальник я – печальник,

Еду няню хоронить.

От безмерного страданья

Голова моя бела.

У меня такая няня,

Если б знали вы, была.

И жила большая сила

В няне маленькой моей.

Двух детей похоронила,

Потеряла двух мужей.

И судить ее не судим,

Что, с землей порвавши связь,

К присоветованным людям

Из деревни подалась.

Может быть, не в этом дело,

Может, в чем-нибудь другом?..

Все, что знала и умела,

Няня делала бегом.

Вот лежит она, не дышит,

Стужей лик покойный пышет,

Не зажег никто свечу.

При последней встрече с няней,

Вместо вздохов и стенаний,

Стиснув зубы – и молчу.

Не скажу о ней ни слова,

Потому что все слова –

Золотистая полόва,

Яровая половá.

Сами вытащили сани,

Сами лошадь запрягли,

Гроб с холодным телом няни

На кладбище повезли.

Хмур могильщик. Возчик зол.

Маются от скуки оба.

Ковыляют возле гроба,

От сугроба до сугроба

Путь на кладбище тяжел.

Вдруг из ветхого сарая

На данковские снега,

Кувыркаясь и играя,

Выкатились два щенка.

Сразу с лиц слетела скука,

Не осталось ни следа.

– Все же выходила сука,

Да в такие холода...

И возникнул, вроде скрипок,

Неземной какой-то звук.

И подобие улыбок

Лица высветило вдруг.

А на Сретенке в клетушке,

В полутемной мастерской,

Где на каменной подушке

Спит Владимир Луговской,

Знаменитый скульптор Эрнст

Неизвестный – глину месит;

Весь в поту, не спит, не ест,

Руководство МОСХа бесит;

Не дает скучать Москве,

Не дает засохнуть глине.

По какой-то там из линий,

Славу богу, мы в родстве.

Он прервет свои исканья,

Когда я к нему приду, –

И могильную плиту

Няне вырубит из камня.

Ближе к пасхе дождь заладит,

Снег сойдет, земля осядет –

Подмосковный чернозем.

По весенней глине свежей,

По дороге непроезжей,

Мы надгробье повезем.

Ну так бей крылом, беда,

По моей счастливой жизни,

И на ней ясней оттисни

Образ няни навсегда.

Родина моя, Россия...

Няня... Дуня... Евдокия...

<1960-е> ?

Диаметр – «К присоветованным людям…»

Золотое сечение – «Выкатились два щенка».

Серебряное сечение – «Неземной какой-то звук».

Фрагмент, заключенный между этими строками,

собственно и является катарсисом стихотворения:

Вдруг из ветхого сарая

На данковские снега,

Кувыркаясь и играя,

Выкатились два щенка.

Сразу с лиц слетела скука,

Не осталось ни следа.

– Все же выходила сука,

Да в такие холода...

И возникнул, вроде скрипок,

Неземной какой-то звук.

И подобие улыбок

Лица высветило вдруг.

ДЕВЯНОСТО ШЕСТЬ СТИХОВ

Диаметр текста – тридцать первый стих; 0,56

Золотое сечение – шестидесятый стих; 0,33

Серебряное сечение – шестьдесят шестой стих; 0,44

Александр Пушкин

ПЕСНЬ О ВЕЩЕМ ОЛЕГЕ

Как ныне сбирается вещий Олег
      Отмстить неразумным хозарам,
Их селы и нивы за буйный набег
      Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.

Из темного леса навстречу ему
      Идет вдохновенный кудесник,
Покорный Перуну старик одному,
      Заветов грядущего вестник,
В мольбах и гаданьях проведший весь век.
И к мудрому старцу подъехал Олег.

 «Скажи мне, кудесник, любимец богов,
      Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
      Могильной засыплюсь землею?
Открой мне всю правду, не бойся меня:
В награду любого возьмешь ты коня».

 «Волхвы не боятся могучих владык,
      А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
      И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.

Запомни же ныне ты слово мое:
      Воителю слава – отрада;
Победой прославлено имя твое;
      Твой щит на вратах Цареграда;
И волны и суша покорны тебе;
Завидует недруг столь дивной судьбе.

И синего моря обманчивый вал
      В часы роковой непогоды,
И пращ, и стрела, и лукавый кинжал
      Щадят победителя годы...
Под грозной броней ты не ведаешь ран;
Незримый хранитель могущему дан.

Твой конь не боится опасных трудов;
      Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
      То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего...
Но примешь ты смерть от коня своего».

Олег усмехнулся – однако чело
      И взор омрачилися думой.
В молчаньи, рукой опершись на седло,
      С коня он слезает, угрюмый;
И верного друга прощальной рукой
И гладит и треплет по шее крутой.

 «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга,
      Расстаться настало нам время;
Теперь отдыхай! уж не ступит нога
      В твое позлащенное стремя.
Прощай, утешайся – да помни меня.
Вы, отроки-други, возьмите коня,

Покройте попоной, мохнатым ковром;
      В мой луг под уздцы отведите;
Купайте; кормите отборным зерном;
      Водой ключевою поите».
И отроки тотчас с конем отошли,
А князю другого коня подвели.

Пирует с дружиною вещий Олег
      При звоне веселом стакана.
И кудри их белы, как утренний снег
      Над славной главою кургана...
Они поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они...

 «А где мой товарищ? – промолвил Олег, –
      Скажите, где конь мой ретивый?
Здоров ли? все так же ль легок его бег?
      Все тот же ль он бурный, игривый?»
И внемлет ответу: на холме крутом
Давно уж почил непробудным он сном.

Могучий Олег головою поник
      И думает: «Что же гаданье?
Кудесник, ты лживый, безумный старик!
      Презреть бы твое предсказанье!
Мой конь и доныне носил бы меня».
И хочет увидеть он кости коня.

Вот едет могучий Олег со двора,
      С ним Игорь и старые гости,
И видят – на холме, у брега Днепра,
      Лежат благородные кости;
Их моют дожди, засыпает их пыль,
И ветер волнует над ними ковыль.

Князь тихо на череп коня наступил
      И молвил: «Спи, друг одинокой!
Твой старый хозяин тебя пережил:
      На тризне, уже недалекой,
Не ты под секирой ковыль обагришь
И жаркою кровью мой прах напоишь!

Так вот где таилась погибель моя!
      Мне смертию кость угрожала!»
Из мертвой главы гробовая змия,
      Шипя, между тем выползала;
Как черная лента, вкруг ног обвилась,
И вскрикнул внезапно ужаленный князь.

Ковши круговые, запенясь, шипят
      На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят;
      Дружина пирует у брега;
Бойцы поминают минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.

1822

Диаметр – «обманчивый вал».

Золотое сечение – «А князю другого коня подвели».

Серебряное сечение – «И битвы, где вместе рубились они» (опорное «е»).

Логика пропорций проявляет тему предательства.

По Пушкину, Олег расплатился за то, что поверил кудеснику и прогнал «верного товарища».

Князь и сам это понимает:

Кудесник, ты лживый, безумный старик!

Презреть бы твое предсказанье…

О том же в других стихах: «Сохраню ль к судьбе презренье…»

ДЕВЯНОСТО СЕМЬ СТИХОВ

Диаметр текста – тридцать первый стих; 0,88

Золотое сечение – шестидесятый стих; 0,95

Серебряное сечение – шестьдесят седьмой стих; 0,12

Давид Самойлов

Нету брата у меня.

А-а! Выпятил полтинники на Лорку!

Бой утихал вдали. За лесом грозно,

Как Моисеев куст, пылал костел.

Пришел какой-то чин. Но небольшой.

Он так же был небрит, как эти трое.

За лесом выцветали шумы боя.

Хотелось пить. Нога была чужой.

Солдаты сели есть. Один из них

Достал сухарь. И дал ему. Однако

Есть не хотелось. Думал о своих:

Какая неудачная атака!

Он думал о себе, как о ноге:

Душа была чужой, но не болела.

Он сам не мерз. В нем что-то леденело.

Еще вверху плыл месяц налегке,

Но словно наливался. От еды

Они согрелись. Те, что помоложе,

Подначивали третьего. Похоже,

От них не надо было ждать беды.

Тот, третий, подошел. Он был и мал,

И худ, и стар. И что-то он сказал.

Что – непонятно. Пленный без испуга

Соображал. И понял. Было туго

Вставать. И все ж он встал, держа сухарь.

Уже был месяц розов, как янтарь.

Те тоже подошли. И для чего-то

Обшарили его. Достали фото

Жены и сына. Фото было жаль.

Он поднял руки, но держал сухарь.

Разглядывали фото. И вернули.

И он подумал: это хорошо!

Потом его легонько подтолкнули.

Он сразу понял. И с трудом пошел.

Он мог идти. Он отправлялся в путь.

И это вдруг его приободрило.

«Видать, не очень сильно зацепило...

Дойти бы только... там уж как-нибудь...»

Додумать не успел. Невдалеке

Рвануло эхо. Звук был слишком громок.

Он закричал. И, дергаясь, как кролик,

Свалился навзничь с сухарем в руке.

Упал. И дернулся последний раз.

И остывал, не закрывая глаз.

Три немца прочь ушли. Еще дымился

Костел. И месяц наверху налился

И косо плыл по дыму, как ладья.

СТАРОЖИЛ

Ты это видел?

ПОЭТ

Это был не я.

1970

ПРОПОРЦИИ ВСЕГО ТЕКСТА:

Диаметр – «Как сказано!.. А Пушкин? «Где же кружка?..» (опорное «у»).

Золотое сечение – «Есть не хотелось. Думал о своих // Какая неудачная атака» (опорное «и»).

Серебряное сечение – «От еды // Они согрелись» (опорное «и»).

ПРОПОРЦИИ ПОСЛЕДНЕГО МОНОЛОГА:

Диаметр – «Достал сухарь. И дал ему. Однако.» (опорное «а»).

Золотое сечение – «Уже был месяц розов, как янтарь» (опорное «а»).

Серебряное сечение – «Он поднял руки, но держал сухарь.

ДЕВЯНОСТО ВОСЕМЬ СТИХОВ

Диаметр текста – тридцать второй стих; 0,19

Золотое сечение – шестьдесят первый стих; 0,57

Серебряное сечение – шестьдесят седьмой стих; 0,81

Михаил Лермонтов

БОРОДИНО

– Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые,

Да, говорят, еще какие!

Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина!

– Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя:

Богатыри – не вы!

Плохая им досталась доля:

Немногие вернулись с поля...

Не будь на то господня воля,

Не отдали б Москвы!

Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали,

Ворчали старики:

«Что ж мы? на зимние квартиры?

Не смеют, что ли, командиры

Чужие изорвать мундиры

О русские штыки?»

И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

Построили редут.

У наших ушке на макушке!

Чуть утро осветило пушки

И леса синие верхушки –

Французы тут как тут.

Забил заряд я в пушку туго

И думал: угощу я друга!

Постой-ка, брат мусью!

Что тут хитрить, пожалуй к бою;

Уж мы пойдем ломить стеною,

Уж постоим мы головою

За родину свою!

Два дня мы были в перестрелке.

Что толку в этакой безделке?

Мы ждали третий день.

Повсюду стали слышны речи:

«Пора добраться до картечи!»

И вот на поле грозной сечи

Ночная пала тень.

Прилег я вздремнуть я у лафета,

И слышно было до рассвета,

Как ликовал француз.

Но тих был наш бивак открытый:

Кто кивер чистил весь избитый,

Кто штык точил, ворча сердито,

Кусая длинный ус.

И только небо засветилось,

Все шумно вдруг зашевелилось,

Сверкнул за строем строй.

Полковник наш рожден был хватом:

Слуга царю, отец солдатам...

Да, жаль его: сражен булатом,

Он спит в земле сырой.

 И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! не Москва ль за нами?

Умремте же под Москвой,

Как наши братья умирали!»

И умереть мы обещали,

И клятву верности сдержали

Мы в Бородинский бой.

Ну ж был денек! Сквозь дым летучий

Французы двинулись, как тучи,

И всё на наш редут.

Уланы с пестрыми значками,

Драгуны с конскими хвостами,

Все промелькнули перед нам,

Все побывали тут.

Вам не видать таких сражений!

Носились знамена, как тени,

В дыму огонь блестел,

Звучал булат, картечь визжала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел.

Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!..

Земля тряслась – как наши груди;

Смешались в кучу кони, люди,

И залпы тысячи орудий

Слились в протяжный вой...

Вот смерклось. Были все готовы

Заутра бой затеять новый

И до конца стоять...

Вот затрещали барабаны –

И отступили басурманы.

Тогда считать мы стали раны,

Товарищей считать.

Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя:

Богатыри – не вы.

Плохая им досталась доля:

Немногие вернулись с поля.

Когда б на то не Божья воля,

Не отдали б Москвы!

1837

Диаметр – «Что тут хитрить...»

Золотое сечение – И умереть мы обещали...».

Серебряное сечение – «Уланы с пестрыми значками...»

То есть смыслово проявлено только золотое сечение.

Стихотворение, видимо, написано к 25-летнему юбилею Бородинской годовщины,

то есть летом или в начале осени

СТО ДЕСЯТЬ СТИХОВ

Диаметр текста – тридцать шестой стих; 0,01 (первый слог)

Золотое сечение – шестьдесят восьмой стих; 0,71

Серебряное сечение – семьдесят пятый стих; 0,99 (последний слог)

Гаврила Державин

БОГ

О ты, пространством бесконечный,

Живый в движеньи вещества,

Теченьем времени превечный,

Без лиц, в трех лицах божества!

Дух всюду сущий и единый,

Кому нет места и причины,

Кого никто постичь не мог,

Кто все собою наполняет,

Объемлет, зиждет, сохраняет,

Кого мы называем: Бог.

Измерить океан глубокий,

Сочесть пески, лучи планет

Хотя и мог бы ум высокий, –

Тебе числа и меры нет!

Не могут духи просвщенны,

От света твоего рожденны,

Исследовать судеб твоих:

Лишь мысль к тебе взнестись дерзает,

В твоем величьи исчезает,

Как в вечности прошедший миг.

Хаоса бытность довременну

Из бездн ты вечности воззвал,

А вечность, прежде век рожденну,

В себе самом ты основал:

Себя собою составляя,

Собою из себя сияя,

Ты свет, откуда свет истек.

Создавый всe единым словом,

В твореньи простираясь новом,

Ты был, ты есть, ты будешь ввек!

Ты цепь существ в себе вмещаешь,

Ее содержишь и живишь;

Конец с началом сопрягаешь

И смертию живот даришь.

Как искры сыплются, стремятся,

Так солнцы от тебя родятся;

Как в мразный, ясный день зимой

Пылинки инея сверкают,

Вратятся, зыблются, сияют,

Так звезды в безднах под тобой.

Светил возженных миллионы

В неизмеримости текут,

Твои они творят законы,

Лучи животворящи льют.

Но огненны сии лампады,

Иль рдяных кристалей громады,

Иль волн златых кипящий сонм,

Или горящие эфиры,

Иль вкупе все светящи миры –

Перед тобой – как нощь пред днем.

Как капля, в море опущенна,

Вся твердь перед тобой сия.

Но что мной зримая вселенна?

И что перед тобою я?

В воздушном океане оном,

Миры умножа миллионом

Стократ других миров, – и то,

Когда дерзну сравнить с тобою,

Лишь будет точкою одною;

А я перед тобой – ничто.

Ничто! – Но ты во мне сияешь

Величеством твоих доброт;

Во мне себя изображаешь,

Как солнце в малой капле вод.

Ничто! – Но жизнь я ощущаю,

Несытым никаким летаю

Всегда пареньем в высоты;

Тебя душа моя быть чает,

Вникает, мыслит, рассуждает:

Я есмь – конечно, есть и ты!

Ты есть! – природы чин вещает,

Гласит мое мне сердце то,

Меня мой разум уверяет,

Ты есть – и я уж не ничто!

Частица целой я вселенной,

Поставлен, мнится мне, в почтенной

Средине естества я той,

Где кончил тварей ты телесных,

Где начал ты духов небесных

И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров, повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь – я раб – я червь – я Бог!

Но, будучи я столь чудесен,

Отколе происшел? – безвестен;

А сам собой я быть не мог.

Твое созданье я, создатель!

Твоей премудрости я тварь,

Источник жизни, благ податель,

Душа души моей и царь!

Твоей то правде нужно было,

Чтоб смертну бездну преходило

Мое бессмертно бытие;

Чтоб дух мой в смертность облачился

И чтоб чрез смерть я возвратился,

Отец! – в бессмертие твое.

Неизъяснимый, непостижный!

Я знаю, что души моей

Воображении бессильны

И тени начертать твоей;

Но если славословить должно,

То слабым смертным невозможно

Тебя ничем иным почтить,

Как им к тебе лишь возвышаться,

В безмерной разности теряться

И благодарны слезы лить.

1784

Диаметр – «Так солнцы от тебя родятся…»

Золотое сечение – «Тебя душа моя быть чает…» (опорное «а»).

Серебряное сечение – «Частица целой я вселенной».

Выпишем то, что между этими стихами.

Катарсисная полнота этого фрагмента уже в том,

что здесь нам явлена триада постижения Непостижимого:

…Тебя душа моя быть чает,

Вникает, мыслит, рассуждает:

Я есмь – конечно, есть и ты!

Ты есть! – природы чин вещает,

Гласит мое мне сердце то,

Меня мой разум уверяет,

Ты есть – и я уж не ничто!

Частица целой я вселенной…

СТО ДВЕНАЦАТЬ СТИХОВ

Диаметр текста – тридцать шестой стих; 0,65

Золотое сечение – семидесятый стих; 0,22

Серебряное сечение – семьдесят седьмой стих; 0,35

Александр Пушкин

Диаметр – «И что же? всё по пустякам. // Желал ты славы – и добился…»

Золотое сечение – «Ты беспокойною душой». (Акцент пропорции на «бес»).
Серебряное сечение – «Сказать ли?».

СТО ДВАДЦАТЬ СТИХОВ

Диаметр текста – тридцать девятый стих; 0,2

Золотое сечение – семьдесят пятый стих; 0,16

Серебряное сечение – восемьдесят второй стих; 0,8

Александр Блок

НА ПОЛЕ КУЛИКОВОМ

1

Река раскинулась. Течет, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят стога.

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь – стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной –

В твоей тоске, о, Русь!

И даже мглы – ночной и зарубежной –

Я не боюсь.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь...

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль...

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль...

И нет конца! Мелькают версты, кручи...

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

Закат в крови!

Закат в крови! Из сердца кровь струится!

Плачь, сердце, плачь...

Покоя нет! Степная кобылица

Несется вскачь!

7 июня 1908

2

Мы, сам-друг, над степью в полночь стали:

Не вернуться, не взглянуть назад.

За Непрядвой лебеди кричали,

И опять, опять они кричат...

На пути – горючий белый камень.

За рекой – поганая орда.

Светлый стяг над нашими полками

Не взыграет больше никогда.

И, к земле склонившись головою,

Говорит мне друг: «Остри свой меч,

Чтоб недаром биться с татарвою,

За святое дело мертвым лечь!»

Я – не первый воин, не последний,

Долго будет родина больна.

Помяни ж за раннею обедней

Мила друга, светлая жена!

8 июня 1908

3

В ночь, когда Мамай залег с ордою

Степи и мосты,

В темном поле были мы с Тобою, –

Разве знала Ты?

Перед Доном темным и зловещим,

Средь ночных полей,

Слышал я Твой голос сердцем вещим

В криках лебедей.

С полунόчи тучей возносилась

Княжеская рать,

И вдали, вдали о стремя билась,

Голосила мать.

И, чертя круги, ночные птицы

Реяли вдали.

А над Русью тихие зарницы

Князя стерегли.

Орлий клёкот над татарским станом

Угрожал бедой,

А Непрядва убралась туманом,

Что княжна фатой.

И с туманом над Непрядвой спящей,

Прямо на меня

Ты сошла, в одежде свет струящей,

Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу

На стальном мече,

Освежила пыльную кольчугу

На моем плече.

И когда, наутро, тучей черной

Двинулась орда,

Был в щите Твой лик нерукотворный

Светел навсегда.

14 июня 1908

4

Опять с вековою тоскою

Пригнулись к земле ковыли.

Опять за туманной рекою

Ты кличешь меня издали'...

Умчались, пропали без вести

Степных кобылиц табуны,

Развязаны дикие страсти

Под игом ущербной луны.

И я с вековою тоскою,

Как волк под ущербной луной,

Не знаю, что делать с собою,

Куда мне лететь за тобой!

Я слушаю рокоты сечи

И трубные крики татар,

Я вижу над Русью далече

Широкий и тихий пожар.

Объятый тоскою могучей,

Я рыщу на белом коне...

Встречаются вольные тучи

Во мглистой ночной вышине.

Вздымаются светлые мысли

В растерзанном сердце моем,

И падают светлые мысли,

Сожженные темным огнем...

 «Явись, мое дивное диво!

Быть светлым меня научи!»

Вздымается конская грива...

За ветром взывают мечи...

31 июля 1908

5

И мглою бед неотразимых

Грядущий день заволокло.

Вл. Соловьев

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла,

И, словно облаком суровым,

Грядущий день заволокла.

За тишиною непробудной,

За разливающейся мглой

Не слышно грома битвы чудной,

Не видно молньи боевой.

Но узнаю тебя, начало

Высоких и мятежных дней!

Над вражьим станом, как бывало,

И плеск и трубы лебедей.

Не может сердце жить покоем,

Недаром тучи собрались.

Доспех тяжел, как перед боем.

Теперь твой час настал. – Молись!

23 декабря 1908

Полужирным курсивов в каждой главке выделены ее диаметр, золотое и серебряное сечение.

Диаметр всего цикла –

Говорит мне друг: «Остри свой меч,

Чтоб недаром биться с татарвою,

За святое дело мертвым лечь!»

Золотое сечение – «Был в щите Твой лик нерукотворный».

Серебряное сечение – «Степных кобылиц табуны».

На золотом сечении разгадка того, к кому обращается поэт.

Это Богоматерь. (Впрочем, с реминисценциями из ходыновской Ярославны.)

СТО ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ СТИХА

Диаметр текста – сороковой стих; 0,47

Золотое сечение – семьдесят седьмой стих; 0,63

Серебряное сечение – восемьдесят пятый стих; 0,53

Владимир Набоков

СЛАВА

И вот, как на колесиках, вкатывается ко мне некто

восковой, поджарый, с копотью в красных ноздрях,

и сижу, и решить не могу: человек это

или просто так – разговорчивый прах.

Как проситель из наглых, гроза общежитий,

как зловещий друг детства, как старший шпион

(шепелявым таким шепотком: а скажите,

что вы делали там-то?), как сон,

как палач, как шпион, как друг детства зловещий,

как в балканской новелле влиянье, как их,

символистов – но хуже. Есть вещи, вещи,

которые... даже... (Акакий Акакиевич

любил, если помните, «плевелы речи»,

и он, как Наречье, мой гость восковой),

и сердце просится, и сердце мечется,

и я не могу. А его разговор

так и катится острою осыпью под гору,

и картавое, кроткое слушать должно

и заслушиваться господина бодрого,

оттого что без слов и без славы оно.

Как пародия совести в драме бездарной,

как палач, и озноб, и последний рассвет –

о, волна, поднимись, тишина благодарна

за эту трехсложную музыку. Нет,

не могу языку заказать эти звуки,

ибо гость говорит, и так веско,

господа, и так весело, и на гадюке

то панама, то шлем, то фуражка, то феска:

иллюстрации разных существенных доводов,

головные уборы, как мысли вовне;

или, может быть – было бы здорово,

если б этим шутник указывал мне,

что я страны менял, как фальшивые деньги,

торопясь и боясь оглянуться назад,

как раздваивающееся привиденье,

как свеча меж зеркал, уплывая в закат.

Далеко от лугов, где ребенком я плакал,

упустив аполлона, и дальше еще

до еловой аллеи с полосками мрака,

меж которыми полдень сквозил горячо.

Но воздушным мостом мое слово изогнуто

через мир, и чредой спицевидных теней

без конца по нему прохожу я инкогнито

в полыхающий сумрак отчизны моей.

Я божком себя вижу, волшебником с птичьей

головой, в изумрудных перчатках, в чулках

из лазурных чешуй. Прохожу. Перечтите

и остановитесь на этих строках.

Обращение к несуществующим: кстати,

он не мост, этот шорох, а цепь облаков,

и, лишенные самой простой благодати

(дохожденья до глаз, до локтей, до висков),

«твои бедные книги,» сказал он развязно,

«безнадежно растают в изгнанье. Увы,

эти триста листов беллетристики праздной

разлетятся – но у настоящей листвы

есть куда упадать, есть земля, есть Россия,

есть тропа вся в лиловой кленовой крови,

есть порог, где слоятся тузы золотые,

есть канавы – а бедные книги твои,

без земли, без тропы, без канав, без порога,

опадут в пустоте, где ты вырастил ветвь,

как базарный факир, то есть не без подлога,

и недолго ей в дымчатом воздухе цвесть.

Кто в осеннюю ночь, кто, скажи-ка на милость,

в захолустии русском, при лампе, в пальто,

среди гильз папиросных, каких-то опилок

и других озаренных неясностей, кто

на столе развернет образец твоей прозы,

зачитается ею под шум дождевой,

набегающий шум заоконной березы,

поднимающей книгу на уровень свой?

Нет, никто никогда на просторе великом

ни одной не помянет страницы твоей:

ныне дикий пребудет в неведенье диком,

друг степей для тебя не забудет степей.

В длинном стихотворении «Слава» писателя,

так сказать, занимает проблема, гнетет

мысль о контакте с сознаньем читателя.

К сожаленью, и это навек пропадет.

Повторяй же за мной, дабы в сладостной язве

до конца, до небес доскрестись: никогда,

никогда не мелькнет мое имя – иль разве

(как в трагических тучах мелькает звезда)

в специальном труде, в примечаньи к названью

эмигрантского кладбища и наравне

с именами собратьев по правописанью,

обстоятельством места навязанных мне.

Повторил? А случалось еще, ты пописывал

не без блеска на вовсе чужом языке,

и припомни особенный привкус анисовый

тех потуг, те метанья в словесной тоске.

И виденье: на родине. Мастер. Надменность.

Непреклонность. Но тронуть не смеют. Порой

перевод иль отрывок. Поклонники. Ценность

европейская. Дача в Алуште. Герой».

 И тогда я смеюсь, и внезапно с пера

 мой любимый слетает анапест,

 образуя ракеты в ночи, так быстра

 золотая становится запись.

 И я счастлив. Я счастлив, что совесть моя,

 сонных мыслей и умыслов сводня,

 не затронула самого тайного. Я

 удивительно счастлив сегодня.

 Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та, –

 а точнее сказать я не вправе.

 Оттого так смешна мне пустая мечта

 о читателе, теле и славе.

 Я без тела разросся, без отзвука жив,

 и со мной моя тайна всечасно.

 Что мне тление книг, если даже разрыв

 между мной и отчизною – частность?

 Признаюсь, хорошо зашифрована ночь,

 но под звезды я буквы подставил

 и в себе прочитал, чем себя превозмочь,

 а точнее сказать я не вправе.

 Не доверясь соблазнам дороги большой

 или снам, освященным веками,

 остаюсь я безбожником с вольной душой

 в этом мире, кишащем богами.

 Но однажды, пласты разуменья дробя,

 углубляясь в свое ключевое,

 я увидел, как в зеркале, мир и себя

 и другое, другое, другое.

1942, Уэльслей, Масс.

Диаметр – «…меж которыми полдень сквозил горячо» (опорное «о»).

Золотое сечение: 

В длинном стихотворении «Слава» писателя,

так сказать, занимает проблема…

Серебряное сечение: «…в специальном труде, в примечаньи к названью».

Золотое сечение первой части: «есть канавы, а бедные книги твои».

Серебряное сечение: «…в захолустии русском».

Диаметр второй части – «Это тайна та-та, та-та-та-та, та-та».

Золоте сечение второй части – «Но под звезды я буквы подставил».

Серебряное сечение второй части – «А точнее сказать я не вправе».

Великие стихи, над которыми г-н Сальери должен был бы всплакнуть:

ничего интересного по золотосеребряным сечениям не просматривается...

Может, и впрямь гениальность творения не в пропорциях?

Занимает проблема, гнетет...

Ни фига себе золото...

СТО ТРИДЦАТЬ ДВА СТИХА

Диаметр текста – сорок третий стих; 0,02

Золотое сечение – восемьдесят второй стих; 0,58

Серебряное сечение – девяностый стих; 0,98 (последний слог)

Михаил Яснов

ДВЕНАДЦАТЬ

1.

Бросил писать. Не хватило таланта или

работоспособности. Всё оказалось в силе

духа, в жизненной силе и в ежедневном труде.

Запил. Оброс бородой. В бороде,

как в старинном английском лимерике,

поселились птицы. Потом появились мымрики

и стали клянчить на выпивку. Он бороду окунал

в водку, в широкий бокал,

чтобы всем хватало. Мымрики расплодились.

Когда мы его хватились,

он был уже выбрит, сидел на Пряжке

и птицам, как крошки, бросал из окон бумажки.

2.

Бросил писать, потому что понял нелепость

этих защитных стен. Как ни строил крепость,

она уже не спасала от передряг.

Тут-то и объявился незримый враг:

предательство. Долго не мог понять, кто предал, – он ли, его ли?

Вдруг очутился в бескрайнем поле.

Трижды пытался – бороться, смириться, забыться,

но страница

оставалась нетронутой. Комкал ее. И ком

в горле стоял колом.

3.

Бросил писать, потому что влюбился. Стало

совершенно понятно, что прежде писал от накала

комплексов, одиночества, лицедейства.

Превратился в отца семейства

и разве что утешался экспромтами к датам.

Стал общительным, в меру богатым,

чтобы жить нараспашку. Однако,

когда он умер от рака,

нашелся его дневник: он так себе и не смог

простить, что бросил писать. И этим себя обрек.

4.

Бросил писать. Избавился от геморроя

и принялся за строительство. Роя,

копая, стругая, таская камни, доски, фанеру,

наконец-то обрел – пожалуй, не веру, но меру

и вкус: не к стихам, так к фанере, доскам, камням.

Так уставал, что порой напивался в хлам.

Но думал, все время думал: не о судьбе, об оснастке.

Дом постепенно строился и что-то росло на участке.

Ездил туда через день, через два, через три. Через четыре года

жена ушла. Наконец-то пришла свобода

ездить туда ежедневно, что ни день упиваться в дым.

Что-то мы редко видимся с ним.

5.

Бросил писать, потому что старость подкралась.

Оставалась какая-то малость,

чтобы все устроить, понять, но не вышло. Отказывала голова

и не срабатывал организм. Едва

просыпался, как начинал себя сомненьями мучить,

а плоть начинала сперва досаждать, а потом канючить

и требовала покоя. Он засыпал

в кресле и засыпал

пеплом старенький плед, залатанный кем-то из прежних

жен. А из впечатлений вовсе не стало внешних,

только те, что внутри. Но уже

было неясно, где: вне души? за душой? в душе?..

6.

Бросил писать, потому что схватился сдуру

за халтуру: редактуру и корректуру.

Было уже не до славы, но хотя бы побыть на плаву.

Ринулся в прозу. Месяц за месяцем мучил главу

повести, так и застрявшей на первых страницах.

Вскоре халтуры прибавилось. Разве что ночью приснится

зыбкое нечто, влекущее нечто, – казалось, вот-вот...

Сон исчезал. И манили аванс и расчет.

Правил. Писал на полях. Относился с душой.

Но поля были собственностью. Чужой.

7.

Бросил писать, потому что дышал на ладан.

Вера спасла. Предпочел греховным балладам

пенье в церковном хоре. Светлел душой.

Стал называть стихотворство паршой.

Приходил и склонял, и доводы были вески,

но чем-то напоминали повестки

в военкомат: было столь же тоскливо и неотвратимо,

и пахло, словно от детского карантина.

Слава богу, исчез, превратился в забытое фото, в горсточку праха.

Только что выпустил книжку «Звезда монаха».

8.

Бросил писать, но сначала рванул на Запад.

Быстро вписался. Прятал глаза под

широкополой шляпой, на шее носил платок.

Быстро влился в общий поток.

Стал издаваться, поскольку его успели

на родине поприжать. Но, в общем, не было цели

и смысла, смысла и цели не было, хоть убей.

И вышло само собой, что он никто, и ничей,

и никому, и никак, и нигде на свете.

Быстро осел в заштатном университете

и разъезжает по конференциям с темой: «О

прилагательных цвета в романах Ивлина Во».

9.

Бросил писать, потому что кругом евреи.

После первой же стопки дурея,

садился спиной к стене и смотрел в окошко, набычась,

что-то пытаясь в уме разделить и вычесть.

Сумма никак не сходилась, и все получалось так,

что жизнь у него украли. А он-то, чудак, простак,

думал, что все как по маслу. Теперь ни масла, ни хлеба,

и небо, если вглядеться, чужое небо.

Даже та, что в стакане, хотя и звалась «Московской»,

явно была отравой жидовской.

Вылил к чертовой матери! Кто-то его надоумил

купить по дешевке спирту. Наутро умер.

10.

Бросил писать, потому что не смог совладать

с языком. Он хотел овладеть, со-владеть, а пришлось соблюдать

правила, от которых тошнило, но иных сотворить не смог

и следил за другими, плюясь от несносных строк.

Верность принципам превратилась в цепную ревность.

Речь спала в словаре, напоказ выставляя царевность,

но каким поцелуем какой новоявленный Даль

оживил бы ее? О, проклятый словраль!

Так тянуло войти в пословицу – но входил постепенно в раж.

Вышел в люди сухим из воды на дорогу в тираж.

11.

Бросил писать, потому что невыносимо

стало писать, потому что судьба скосила

близких друзей, потому что учителя

умерли, потому что не стало для

легких воздуха, а для души не стало

дружества, потому что перелистала

книгу судьбы мгновенная жизнь, и в ней

не обнаружилось ни высоких идей,

ни, как ни странно, тьмы этих низких истин,

кроме того, что мир во всем ненавистен

тем, кто хочет писать, но в помыслах чист –

и потому оставляет девственным лист.

12.

Бросил писать. Ночью вскочил: не спится.

К утру на руках и ногах отросли копытца.

Глянул в зеркало и увидел ослиные уши.

Бросился вон из дома. К вечеру стало хуже.

Ветер носил его по земле. Потом подошел человечек

и нацепил ему на уши белый венчик

из роз, а другой на него уселся верхом

и поехал в столичный город. С грехом

пополам он повез седока, под его угловатою плотью качаясь.

Я остался один.

Больше мы не встречались.

1999

Диаметр – «Наконец-то пришла свобода // ездить туда ежедневно, что ни день упиваться в дым».

Золотое сечение – Но, в общем, не было цели // и смысла, смысла и цели не было …»

Серебряное сечение – «Бросил писать, потому что кругом евреи. // После первой же стопки дурея…».

СТО СОРОК СТИХОВ

Диаметр текста – сорок пятый стих; 0,56

Золотое сечение – восемьдесят седьмой стих; 0,53

Серебряное сечение – девяносто шестой стих; 0,44

Василий Жуковский

СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

Элегия

(Вторая редакция перевода из Грея)

Уже бледнеет день, скрываясь за горою;

Шумящие стада толпятся над рекой;

Усталый селянин медлительной стопою

Идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.

В туманном сумраке окрестность исчезает...

Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;

Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,

Лишь слышится вдали рогов унылый звон.

Лишь дикая сова, таясь, под древним сводом

Той башни, сетует, внимаема луной,

На возмутившего полуночным приходом

Ее безмолвного владычества покой.

Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,

Которые окрест, развесившись, стоят,

Здесь праотцы села, в гробах уединенных

Навеки затворясь, сном непробудным спят.

Денницы тихий глас, дня юного дыханье,

Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,

Ни ранней ласточки на кровле щебетанье –

Ничто не вызовет почивших из гробов.

На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,

Их в зимни вечера не будет веселить,

И дети резвые, встречать их выбегая,

Не будут с жадностью лобзаний их ловить.

Как часто их серпы златую ниву жали

И плуг их побеждал упорные поля!

Как часто их секир дубравы трепетали

И пόтом их лица кропилася земля!

Пускай рабы сует их жребий унижают,

Смеяся в слепоте полезным их трудам,

Пускай с холодностью презрения внимают

Таящимся во тьме убогого делам;

На всех ярится смерть – царя, любимца славы,

Всех ищет грозная... и некогда найдет;

Всемощныя судьбы незыблемы уставы:

И путь величия ко гробу нас ведет!

А вы, наперсники фортуны ослепленны,

Напрасно спящих здесь спешите презирать

За то, что грόбы их непышны и забвенны,

Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.

Вотще над мертвыми, истлевшими костями

Трофеи зиждутся, надгробия блестят,

Вотще глас почестей гремит перед гробами –

Угасший пепел наш они не воспалят.

Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалою

И невозвратную добычу возвратит?

Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;

Надменный мавзолей лишь персть их бременит.

Ах! может быть, под сей могилою таится

Прах сердца нежного, умевшего любить,

И гробожитель-червь в сухой главе гнездится,

Рожденной быть в венце иль мыслями парить!

Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,

Угрюмою судьбой для них был затворен,

Их рок обременил убожества цепями,

Их гений строгою нуждою умерщвлен.

Как часто редкий перл, волнами сокровенный,

В бездонной пропасти сияет красотой;

Как часто лилия цветет уединенно,

В пустынном воздухе теряя запах свой.

Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный,

Защитник сограждан, тиранства смелый враг;

Иль кровию граждан Кромвель необагренный,

Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.

Отечество хранить державною рукою,

Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,

Дары обилия на смертных лить рекою,

В слезах признательных дела свои читать –

Того им не дал рок; но вместе преступленьям

Он с доблестями их круг тесный положил;

Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьям

И быть жестокими к страдальцам запретил;

Таить в душе своей глас совести и чести,

Румянец робкия стыдливости терять

И, раболепствуя, на жертвенниках лести

Дары небесных муз гордыне посвящать.

Скрываясь от мирских погибельных смятений,

Без страха и надежд, в долине жизни сей,

Не зная горести, не зная наслаждений,

Они беспечно шли тропинкою своей.

И здесь спокойно спят под сенью гробовою –

И скромный памятник, в приюте сосн густых,

С непышной надписью и рѐзьбою простою,

Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.

Любовь на камне сем их память сохранила,

Их лѐта, имена потщившись начертать;

Окрест библейскую мораль изобразила,

По коей мы должны учиться умирать.

И кто с сей жизнию без горя расставался?

Кто прах свой по себе забвенью предавал?

Кто в час последний свой сим миром не пленялся

И взора томного назад не обращал?

Ах! нежная душа, природу покидая,

Надеется друзьям оставить пламень свой;

И взоры тусклые, навеки угасая,

Еще стремятся к ним с последнею слезой;

Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;

Наш камень гробовой для них одушевлен;

Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,

Еще огнем любви для них воспламенен.

А ты, почивших друг, певец уединенный,

И твой ударит час, последний, роковой;

И к гробу твоему, мечтой сопровожденный,

Чувствительный придет услышать жребий твой.

Быть может, селянин с почтенной сединою

Так будет о тебе пришельцу говорить:

«Он часто по утрам встречался здесь со мною,

Когда спешил на холм зарю предупредить.

Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,

Поднявшей из земли косматый корень свой;

Там часто, в горести беспечной, молчаливой,

Лежал, задумавшись, над светлою рекой;

Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами,–

Когда мы с поля шли и в роще соловей

Свистал вечерню песнь,– он томными очами

Уныло следовал за тихою зарей.

Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,

Он часто уходил в дубраву слезы лить,

Как странник, родины, друзей, всего лишенный,

Которому ничем души не усладить.

Взошла заря – но он с зарею не являлся,

Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;

Опять заря взошла – нигде он не встречался;

Мой взор его искал – искал – не находил.