на титульную страницу сайта                                                                                                                                                              

предыдущая                    следующая

ВЕЧЕР ПОЭЗИИ

антология русских стихов

составил А. Чернов

ТОМ V

(42–80 стиха)

В скобках после названия обозначено число стихов в произведении

СОРОК ДВА СТИХА

Диаметр текста – четырнадцатый стих; 0,37;

Золотое сечение – двадцать пятый стих; 0,96 (послелний слог)

Серебряное сечение – двадцать девятый стих; 0,63

Давид Самойлов

ДОМ-МУЗЕЙ

Потомков ропот восхищенный,
Блаженной славы Парфенон!
    

Из старого поэта

...производит глубокое...
    

Из книги отзывов

Заходите, пожалуйста. Это
Стол поэта. Кушетка поэта.
Книжный шкаф. Умывальник. Кровать.
Это штора – окно прикрывать.
Вот любимое кресло. Покойный
Был ценителем жизни спокойной.

Это вот безымянный портрет.
Здесь поэту четырнадцать лет.
Почему-то он сделан брюнетом.
(Все ученые спорят об этом.)
Вот позднейший портрет – удалой.
Он писал тогда оду «Долой»
И был сослан за это в Калугу.
Вот сюртук его с рваной полой –
След дуэли. Пейзаж «Под скалой».
Вот начало «Послания к другу».
Вот письмо: «Припадаю к стопам...»
Вот ответ: «Разрешаю вернуться...»
Вот поэта любимое блюдце,
А вот это любимый стакан.

Завитушки и пробы пера.
Варианты поэмы «Ура!»
И гравюра: «Врученье медали».
Повидали? Отправимся дале.

Годы странствий. Венеция. Рим.
Дневники. Замечанья. Тетрадки.
Вот блестящий ответ на нападки
И статья «Почему мы дурим».
Вы устали? Уж скоро конец.
Вот поэта лавровый венец –
Им он был удостоен в Тулузе.
Этот выцветший дагерротип –
Лысый, старенький, в бархатной блузе
Был последним. Потом он погиб.

Здесь он умер. На том канапе,
Перед тем прошептал изреченье
Непонятное: «Хочется пе...»
То ли песен. А то ли печенья?
Кто узнает, чего он хотел,
Этот старый поэт перед гробом!

Смерть поэта – последний раздел.
Не толпитесь перед гардеробом.

1961

Диаметр – «Вот сюртук его с рваной полой».

Золотое сечение – «Дневники. Замечанья. Тетрадки.».

Серебряное сечение – «Вы устали? Уж скоро конец.» (опорное «о»).

Арсений Тарковский

         ПЕРВЫЕ СВИДАНИЯ

Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И – Боже правый! – ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало: царь.

На свете все преобразилось, даже
Простые вещи – таз кувшин, – когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...

Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.

1962

Диаметр: «Я говорил и знал, что дерзновенно…»

Золотое сечение – «человеческий словарь»,

серебряное – «царь».

Арсений Тарковский

             ПОЭТ

                 Жил на свете рыцарь бедный...
                                     
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.

Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.

Как боялся он пространства
Коридоров! Постоянства
Кредиторов! Он, как дар,
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.

Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой из пике.

Оперенный рифмой парной,
Кончен подвиг календарный, –
Добрый путь тебе, прощай!
Здравствуй, праздник гонорарный,
Черный белый каравай!

Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.

Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.

Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.

Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.

1963

Диаметр: «В диком приступе жеманства…»

Золотое сечение – «словом забавлялся»,

серебряное – «одиночество».

Арсений Тарковский

     ЖИЛИ-БЫЛИ

Вся Россия голодала,

Чуть жила на холоду,

Граммофоны, одеяла,

Стулья, шапки, что попало

На пшено и хлеб меняла
В девятнадцатом году.

Брата старшего убили,

И отец уже ослеп,

Все имущество спустили,

Жили, как в пустой могиле,

Жили-были, воду пили

И пекли крапивный хлеб.

Мать согнулась, постарела,

Поседела в сорок лет

И на худенькое тело

Рвань по-нищенски надела;

Ляжет спать – я то и дело:

Дышит мама или нет?

Гости что-то стали редки

В девятнадцатом году.

Сердобольные соседки

Тоже, будто птицы в клетке

На своей засохшей ветке

Жили у себя в аду.

Но картошки гниловатой

Нам соседка принесла

И сказала:

– Как богато

Жили нищие когда-то.

Бог Россию виноватой

Счел за Гришкины дела.

Вечер был. Сказала:

– Ешьте! –

Подала лепешки мать.

Муза в розовой одежде,

Не являвшаяся прежде,

Вдруг предстала мне в надежде

Не давать ночами спать.

Первое стихотворенье

Сочинял я, как в бреду:

«Из картошки в воскресенье

Мама испекла печенье!»

Так познал я вдохновенье

В девятнадцатом году.

1973

Диаметр – «Поседела в сорок лет».

Золотое сечение – «Нам соседка принесла».

Серебряное – эпитет в стихе «Бог Россию виноватой».

СОРОК ЧЕТЫРЕ СТИХА

Диаметр текста – пятнадцатый стих; 0,01 (первый слог)

Золотое сечение – двадцать восьмой стих; 0,19

Серебряное сечение – тридцатый стих; 0,99 (последний слог)

Дмитрий Веневитинов

К МОЕМУ ПЕРСТНЮ

Ты был отрыт в могиле пыльной,

Любви глашатай вековой,

И снова пыли ты могильной

Завещан будешь, перстень мой.

Но не любовь теперь тобой

Благословила пламень вечный

И над тобой, в тоске сердечной,

Святой обет произнесла...

Нет! дружба в горький час прощанья

Любви рыдающей дала

Тебя залогом состраданья.

О, будь мой верный талисман!

Храни меня от тяжких ран,

И света, и толпы ничтожной,

От едкой жажды славы ложной,

От обольстительной мечты

И от душевной пустоты.

В часы холодного сомненья

Надеждой сердце оживи,

И если в скорбях заточенья,

Вдали от ангела любви,

Оно замыслит преступленье, –

Ты дивной силой укроти

Порывы страсти безнадежной

И от груди моей мятежной

Свинец безумства отврати.

Когда же я в час смерти буду

Прощаться с тем, что здесь люблю,

Тебя в прощанье не забуду:

Тогда я друга умолю,

Чтоб он с руки моей холодной

Тебя, мой перстень, не снимал,

Чтоб нас и гроб не разлучал.

И просьба будет не бесплодна:

Он подтвердит обет мне свой

Словами клятвы роковой.

Века промчатся, и быть может,

Что кто-нибудь мой прах встревожит

И в нём тебя отроет вновь;

И снова робкая любовь

Тебе прошепчет суеверно

Слова мучительных страстей,

И вновь ты другом будешь ей,

Как был и мне, мой перстень верный.

<1826 или 1827>

Диаметр – «От едкой жажды славы ложной».

Золотое сечение – «Прощаться с тем, что здесь люблю»

 Серебряное сечение – «друга умолю» (опорное «ю»).

Михаил Лермонтов

ДУМА

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее – иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом,

И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

Как пир на празднике чужом.

К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы;

Перед опасностью позорно малодушны

И перед властию – презренные рабы.

Так тощий плод, до времени созрелый,

Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,

Висит между цветов, пришлец осиротелый,

И час их красоты – его паденья час!

Мы иссушили ум наукою бесплодной,

Тая завистливо от ближних и друзей

Надежды лучшие и голос благородный

Неверием осмеянных страстей.

Едва касались мы до чаши наслажденья,

Но юных сил мы тем не сберегли;

Из каждой радости, бояся пресыщенья,

Мы лучший сок навеки извлекли.

Мечты поэзии, создания искусства

Восторгом сладостным наш ум не шевелят;

Мы жадно бережем в груди остаток чувства –

Зарытый скупостью и бесполезный клад.

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, 

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови.

И предков скучны нам роскошные забавы,

Их добросовестный, ребяческий разврат;

И к гробу мы спешим без счастья и без славы,

Глядя насмешливо назад.

Толпой угрюмою и скоро позабытой

Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда.

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

1838

Диаметр – пауза между стихами «Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз, //

Висит между цветов, пришлец осиротелый...»

Золотое сечение – «Зарытый скупостью...»

Серебряное сечение – «Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви» (опорное «и»).

Давид Самойлов

БРЕЙГЕЛЬ

     (Картина)

Мария была курчава.

Толстые губы припухли.

Она дитя качала,

Помешивая угли.

Потрескавшейся, смуглой

Рукой в ночное время

Помешивала угли.

Так было в Вифлееме.

Шли пастухи от стада,

Между собой говорили:

– Зайти, узнать бы надо,

Что там в доме Марии?

Вошли. В дыре для дыма

Одна звезда горела.

Мария была нелюдима.

Сидела, ребенка грела.

И старший воскликнул: – Мальчик! –

И благословил ее сына.

И, помолившись, младший

Дал ей хлеба и сыра.

И поднял третий старец

Родившееся чадо.

И пел, что новый агнец

Явился среди стада.

Да минет его голод,

Не минет его достаток.

Пусть век его будет долог,

А час скончания краток.

И желтыми угольками

Глядели на них бараны,

Как двигали кадыками

И бороды задирали.

И, сотворив заклинанье,

Сказали: – Откроем вены

Баранам, свершим закланье,

Да будут благословенны!

Сказала хрипло: – Баранов

Зовут Шошуа и Мадох.

И богу я не отдам их,

А также ягнят и маток.

– Как знаешь, – они отвечали,

Гляди, не накликай печали!..–

Шли, головами качали

И пожимали плечами.

1973

Диаметр – «Мария».

Золотое сечение – «А час скончания краток».

(По числу слогов – конец слова «скончания», по числу стихов – «час»).

Традиционная формула взрывается тем смыслом

 который, можно определить как «воспоминание о будущем».

Серебряное сечение – «…Сказали: – Откроем вены»

(совпадает с межстрочной паузой после тридцатого стиха, приходящейся на анжамбеман).

СОРОК ШЕСТЬ СТИХОВ

Диаметр текста – пятнадцатый стих; 0,64

Золотое сечение – двадцать девятый стих; 0,43

Серебряное сечение – тридцать второй стих; 0,36

Кондратий Рылеев

К ВРЕМЕНЩИКУ

Подражание Персиевой сатире «К Рубеллию»

Надменный временщик, и подлый и коварный,

Монарха хитрый льстец, и друг неблагодарный,

Неистовый тиран родной страны своей,

Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!

Ты на меня взирать с презрением дерзаешь

И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь!

Твоим вниманием не дорожу, подлец;

Из уст твоих хула – достойных хвал венец!

Смеюсь мне сделанным тобой уничиженьем!

Могу ль унизиться твоим пренебреженьем,

Коль сам с презрением я на тебя гляжу

И горд, что чувств твоих в себе не нахожу?

Что сей кимвальный звук твоей мгновенной славы?

Что власть ужасная и сан твой величавый?

Ах! лучше скрыть себя в безвестности простой,

Чем, с низкими страстьми и подлою душой,

Себя, для строгого своих сограждан взора,

На суд их выставлять, как будто для позора!

Когда во мне, когда нет доблестей прямых,

Что пользы в сане мне и в почестях моих?

Не сан, не род – одни достоинства почтенны;

Сеян! и самые цари без них – презренны;

И в Цицероне мной не консул – сам он чтим

За то, что им спасен от Катилины Рим...

О муж, достойный муж! почто не можешь, снова

Родившись, сограждáн  спасти от рока злого?

Тиран, вострепещи! родиться может он,

Иль Кассий, или Брут, иль враг царей Катон!

О, как на лире я потщусь того прославить,

Отечество мое кто от тебя избавит!

Под лицемерием ты мыслишь, может быть

От взора общего причины зла укрыть...

Не зная о своем ужасном положенье,

Ты заблуждаешься в несчастном ослепленье.

Как ни притворствуешь и как ты ни хитришь,

Но свойства злобные души не утаишь.

Твои дела тебя изобличат народу;

Познает он – что ты стеснил его свободу,

Налогом тягостным довел до нищеты,

Селения лишил их прежней красоты...

Тогда вострепещи, о временщик надменный!

Народ тиранствами ужасен разъяренный!

Но если злобный рок, злодея полюбя,

От справедливой мзды и сохранит тебя,

Всё трепещи, тиран! За зло и вероломство

Тебе свой приговор произнесет потомство!

1820

Диаметр – «безвестности...»

Золотое сечение – «на лире...».

Серебряное сечение – «от взора общего».

Борис Слуцкий

ТРИБУНА

Вожди из детства моего!

О каждом песню мы учили,

пока их не разоблачили,

велев не помнить ничего.

Забыть мотив, забыть слова,

чтоб не болела голова.

...Еще столица Харьков. Он

еще владычен и державен.

Еще в украинской державе

генсеком правит Косиор.

Он мал росточком, коренаст

и над трибуной чуть заметен,

зато лобаст и волей мечен

и спуску никому не даст.

Иона, рядом с ним, Якир

с лицом красавицы еврейской,

с девическим лицом и резким,

железным

вымахом руки.

Петровский, бодрый старикан,

специалист по ходокам,

и Бáлецкий, спец по расправам,

стоят налево и направо.

А рядышком: седоволос,

высок и с виду – всех умнее

Мыкола Скрыпник, наркомпрос.

Самоубьется он позднее.

Позднее: годом ли, двумя,

как лес в сезон лесоповала,

наручниками загремя,

с трибуны загремят в подвалы.

Пройдет еще не скоро год,

еще не скоро их забудем,

и, ожидая новых льгот,

мы, площадь, слушаем трибуну.

Низы,

мы слушаем верхи,

а над низами и верхами

проходят облака, тихи,

и мы следим за облаками.

Какие нынче облака!

Плывут, предчувствий не тревожа.

И кажется совсем легка

истории большая ноша.

Как день горяч! Как светел он!

Каким весна ликует маем!

А мы идем в рядах колонн,

трибуну с ходу обтекаем.

Диаметр – «Иона, рядом с ним, Якир …» (Смыслово и интонационно диаметр не проявлен.)

Золотое сечение – «наручниками загремя…». (Болевая точка стихотворения.)

Серебряное сечение «еще не скоро их забудем…» (опорное «о»).

Пропорция 4 : 3 – практически совпадает с «лесенкой» в тридцать пятом стихе:

Низы,

мы слушаем верхи

Первая «лесенка» приходится на пропорцию золотого квадрата (46 : Ф² = 17,57).

Это значит, что золотое сечение текста

относится к середине восемнадцатого стиха («железным вымахом руки») также по золотому сечению.

Евгений Рейн

МОНАСТЫРЬ

...Как Волги вал белоголовый
Доходит целый к берегам!

                                   Н.Языков

За станцией «Сокольники», где магазин мясной
И кладбище раскольников, был монастырь мужской.
Руина и твердыня, развалина, гнилье –
В двадцатые пустили строенье под жилье.
Такую коммуналку теперь уж не сыскать.
Зачем я переехал, не стану объяснять.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шел коридор верстою, и сорок человек,
Как улицей Тверскою, ходили целый день.
Там жили инвалиды, ночные сторожа,
И было от пол-литра так близко до ножа.
И все-таки при этом, когда она могла,
С участьем и приветом там наша жизнь текла.
Там зазывали в гости, делилися рублем,
Там были сплетни, козни, как в обществе любом.
Но было состраданье, не холили обид...
Направо жил Адамов, хитрющий инвалид.
Стучал он рано утром мне в стенку костылем,
Входил, обрубком шарил под письменным столом,
Где я держал посуду кефира и вина, –
Бутылку на анализ просил он у меня.
И я давал бутылки, и мелочь иногда,
И уходил Адамов. А рядом, занята
Рассортировкой семги, надкушенных котлет,
Закусок и ватрушек, в неполных двадцать лет
Официантка Зоя, мать темных близнецов.
За нею жил расстрига Георгий Одинцов.
Служил он в гардеробе издательства Гослит
И был в литературе изрядно знаменит.
Он Шолохова видел, он Пастернака знал,
Он с Нобелевских премий на водку получал,
Он Юрию Олеше галоши подавал,
Но я-то знал: он тайно крестил и отпевал.
Но дело не в соседях, типаж тут ни при чем, –
Кто эту жизнь отведал, тот знает, что – почем.
Почем бутылка водки и чистенький гальюн.
А то, что люди волки, сказал латинский лгун.
Они не волки. Что же? Я не пойму, Бог весть.
Но я бы мог такие свидетельства привесть,
Что обломал бы зубы и лучший богослов.
И все-таки спасибо за все, за хлеб и кров
Тому, кто назначает нам пайку и судьбу,
Тому, кто обучает бесстыдству и стыду,
Кто учит нас терпенью и душу каменит,
Кто учит просто пенью и пенью аонид,
Тому, кто посылает нам дом или развал
И дальше посылает белоголовый вал.

Диаметр – «не холили обид» (опорное «о»).

Золотое сечение – «Он Шолохова видел»» (опорное «и»).

Серебряное сечение «он тайно крестил и отпевал».

СОРОК СЕМЬ СТИХОВ

Диаметр текста – пятнадцатый стих; 0,96 (последний слог)

Золотое сечение – тридцатый стих; 0,05 (первый слог)

Серебряное сечение – тридцать третий стих; 0,04 (первый слог)

Александр Пушкин

*     *     *

 (2 ноября)

Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?
Пороша есть иль нет? и можно ли постель
Покинуть для седла, иль лучше до обеда
Возиться с старыми журналами соседа?
Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,
И рысью по полю при первом свете дня;
Арапники в руках, собаки вслед за нами;
Глядим на бледный снег прилежными глазами;
Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,
Двух зайцев протравив, являемся домой.
Куда как весело! Вот вечер: вьюга воет;
Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет;
По капле, медленно глотаю скуки яд.
Читать хочу; глаза над буквами скользят,
А мысли далеко... Я книгу закрываю;
Беру перо, сижу; насильно вырываю
У музы дремлющей несвязные слова.
Ко звуку звук нейдет... Теряю все права
Над рифмой, над моей прислужницею странной:
Стих вяло тянется, холодный и туманный.
Усталый, с лирою я прекращаю спор,
Иду в гостиную; там слышу разговор
О близких выборах, о сахарном заводе;
Хозяйка хмурится в подобие погоде,
Стальными спицами проворно шевеля,
Иль про червонного гадает короля.
Тоска! Так день за днем идет в уединенье!
Но если под вечер в печальное селенье,
Когда за шашками сижу я в уголке,
Приедет издали в кибитке иль возке
Нежданная семья: старушка, две девицы
(Две белокурые, две стройные сестрицы), —
Как оживляется глухая сторона!
Как жизнь, о боже мой, становится полна!

Сначала косвенно-внимательные взоры,
Потом слов несколько, потом и разговоры,
А там и дружный смех, и песни вечерком,
И вальсы резвые, и шепот за столом,
И взоры томные, и ветреные речи,
На узкой лестнице замедленные встречи;
И дева в сумерки выходит на крыльцо:
Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!
Но бури севера не вредны русской розе.
Как жарко поцелуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа в пыли снегов!

1829

Диаметр – «скуки яд» (опорное «я»)

Золотое сечение – «Но если под вечер в печальное селенье…».

Серебряное сечение «Нежданная семья: старушка, две девицы …».

СОРОК ВОСЕМЬ СТИХОВ

Диаметр текста – шестнадцатый стих; 0,28

Золотое сечение – тридцатый стих; 0,67

Серебряное сечение – тридцать третий стих; 0,72

Александр Пушкин

ПИР ПЕТРА ПЕРВОГО

Над Невою резво вьются
Флаги пестрые судов;
Звучно с лодок раздаются
Песни дружные гребцов;
В царском доме пир веселый;
Речь гостей хмельна, шумна;
И Нева пальбой тяжелой
Далеко потрясена.

Что пирует царь великий
В Питербурге-городке?
Отчего пальба и клики
И эскадра на реке?
Озарен ли честью новой
Русский штык иль русский флаг?
Побежден ли швед суровый?
Мира ль просит грозный враг?

Иль в отъятый край у шведа
Прибыл Брантов утлый бот,
И пошел навстречу деда
Всей семьей наш юный флот,
И воинственные внуки
Стали в строй пред стариком,
И раздался в честь Науки
Песен хор и пушек гром?

Годовщину ли Полтавы
Торжествует государь,
День, как жизнь своей державы
Спас от Карла русский царь?
Родила ль Екатерина?
Именинница ль она,
Чудотворца-исполина
Чернобровая жена?

Нет! Он с подданным мирится;
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну;
И в чело его целует,
Светел сердцем и лицом;
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.

Оттого-то шум и клики
В Питербурге-городке,
И пальба и гром музыки
И эскадра на реке;
Оттого-то в час веселый
Чаша царская полна,
И Нева пальбой тяжелой
Далеко потрясена.

1835

Написанные к десятилетию декабристского восстания

эти стихи были еще одной неудачной попыткой уговорить Николая I

простить осужденных. Поэтому диаметр и золотое сечение

(шестнадцатый и тридцатый стих)

здесь только риторический ход,  обманка.

Главное приходится на серебро: «Нет! Он с подданным мирится».

Михаил Лермонтов

 ТАМАРА

 В глубокой теснине Дарьяла,

 Где роется Терек во мгле,

 Старинная башня стояла,

 Чернея на черной скале.

 В той башне высокой и тесной

 Царица Тамара жила:

 Прекрасна, как ангел небесный,

 Как демон, коварна и зла.

 И там сквозь туман полуночи

 Блистал огонек золотой,

 Кидался он путнику в очи,

 Манил он на отдых ночной.

 И слышался голос Тамары:

 Он весь был желанье и страсть,

 В нем были всесильные чары,

 Была непонятная власть.

 На голос невидимой пери

 Шел вони, купец и пастух:

 Пред ним отворялися двери,

 Встречал его мрачный евнух.

 На мягкой пуховой постели,

 В парчу и жемчуг убрана,

 Ждала она гостя... Шипели

 Пред нею два кубка вина.

 Сплетались горячие руки,

 Уста прилипали к устам,

 И странные, дикие звуки

 Всю ночь раздавалися там.

 Как будто в ту башню пустую

 Сто юношей пылких и жен

 Сошлися на свадьбу ночную,

 На тризну больших похорон.

 Но только что утра сиянье

 Кидало свой луч по горам,

 Мгновенно и мрак и молчанье

 Опять воцарялися там.

 Лишь Терек в теснине Дарьяла,

 Гремя, нарушал тишину;

 Волна на волну набегала,

 Волна погоняла волну;

 И с плачем безгласное тело

 Спешили они унести;

 В окне тогда что-то белело,

 Звучало оттуда: прости.

 И было так нежно прощанье,

 Так сладко тот голос звучал,

 Как будто восторги свиданья

 И ласки любви обещал.

 1841

Диаметр – «Была непонятная власть».

Золотое сечение – «Сто юношей пылких и жен».

Серебряное сечение – «Но только что утра сиянье».

Борис Пастернак

АВГУСТ

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую,

И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена подушка.

Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по старому,

Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора,

И осень, ясная, как знаменье,

К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,

Нагой, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,

Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами

Соседствовало небо важно,

И голосами петушиными

Перекликалась даль протяжно.

В лесу казенной землемершею

Стояла смерть среди погоста,

Смотря в лицо мое умершее,

Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически

Спокойный голос чей-то рядом.

То прежний голос мой провидческий

Звучал, не тронутый распадом:

 «Прощай, лазурь преображенская

И золото второго Спаса

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины,

Простимся, бездне унижений

Бросающая вызов женщина!

Я – поле твоего сражения.

Прощай, размах крыла расправленный,

Полета вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство».

1953

Диаметр – «Преображение Господне…»

Золотое сечение – «Стояла смерть среди погоста». (Это болевая точка стихотворения.)

Серебряное сечение «ощутим физически».

Пропорция 4 : 3 – межстрочная пауза после строки «Звучал, не тронутый распадом» (перед началом прямой речи).

Иосиф Бродский

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РОМАНС

Евгению Рейну, с любовью

Плывет в тоске необъяснимой

среди кирпичного надсада

ночной кораблик негасимый

из Александровского сада,

ночной фонарик нелюдимый,

на розу желтую похожий,

над головой своих любимых,

у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой

пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками.

Плывет в тоске необъяснимой

певец печальный по столице,

стоит у лавки керосинной

печальный дворник круглолицый,

спешит по улице невзрачной

любовник старый и красивый.

Полночный поезд новобрачный

плывет в тоске необъяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,

плывет в несчастие случайный,

блуждает выговор еврейский

на желтой лестнице печальной,

и от любви до невеселья

под Новый год, под воскресенье,

плывет красотка записная,

своей тоски не объясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,

дрожат снежинки на вагоне,

морозный ветер, бледный ветер

обтянет красные ладони,

и льется мед огней вечерних

и пахнет сладкою халвою,

ночной пирог несет сочельник

над головою.

Твой Новый год по темно-синей

волне средь моря городского

плывет в тоске необъяснимой,

как будто жизнь начнется снова,

как будто будет свет и слава,

удачный день и вдоволь хлеба,

как будто жизнь качнется вправо,

качнувшись влево.

28 декабря 1961

Если не принимать во внимание усеченных строк, то:

Диаметр – «мертвецы… в обнимку с особняками»

Золотое сечение – «под воскресенье».

Серебряное сечение «холодный вечер».

При пересчете по слогам золотое сечение приходится на «под Новый год» (опорное «о»),

а серебряное сечение «плывет в глазах холодный вечер».

Александр Галич

ОТРЫВОК ИЗ РАДИОТЕЛЕВИЗИОННОГО РЕПОРТАЖА

О ФУТБОЛЬНОМ МАТЧЕ МЕЖДУ СБОРНЫМИ

КОМАНДАМИ ВЕЛИКОБРИТАНИИ И

СОВЕТСКОГО СОЮЗА

...Итак, судья Бидо, который, кстати, превосходно проводит сегодняшнюю встречу, просто превосходно, сделал внушение английскому игроку, – и матч продолжается. И снова, дорогие товарищи болельщики, дорогие наши телезрители, вы видите на наших экранах, как вступают в единоборство центральный нападающий английской сборной, профессионал из клуба «Стар» Боби Лейтон и наш замечательный мастер кожаного мяча, аспирант Московского педагогического института Владимир Лялин – капитан и любимец нашей сборной! В этом единоборстве (кстати, обратите внимание, интересный игровой момент), итак, в этом единоборстве соперники соревнуются не только в технике владения мячом, но в понимании самой, так сказать, природы игры, в умении предугадать и предупредить самые тончайшие стратегические и тактические замыслы соперника...

А он мне все по яйцам целится,

Этот Боби, сука рыжая,

А он у них за то и ценится –

Мистер-шмистер, ставка высшая!

А я ему по-русски, рыжему, –

Как ни целься – выше, ниже ли,

Ты ударишь – я, бля, выживу,

Я ударю – ты, бля, выживи!

Ты, бля, думаешь, напал на дикаря,

А я сделаю культурно, втихаря,

Я, бля, врежу, как в парадном кирпичом –

Этот, с дудкой не заметит нипочем!

В общем, все – сказал по-тихому,

Не ревел,

Он ответил мне по-ихнему –

«Вери вэл...»

...Судья Бидо фиксирует положение вне игры – великолепно проводит матч этот орбитр из Франции, великолепно, по-настоящему спортивно, строго, по-настоящему арбитр международной квалификации. Итак, свободный удар от наших ворот, мяч рикошетом попадает снова к Бобби Лейтону, который в окружении остальных игроков по центру продвигается к нашей штрафной площадке. И снова перед ним вырастает Владимир Лялин. Володя! Володечка! Его не обманул финт англичанина – он преграждает ему дорогу к нашим воротам...

Ты давай из кучи выгляни,

Я припас гостинчик умнику,

Финты-шминты с фигли-миглями –

Это, рыжий, – все на публику!

Не держи меня за мальчика,

Мы еще поспорим в опыте,

Что ж я,бля, не видел мячика?

Буду бегать, где ни попадя?!

Я стою, а он как раз наоборот,

Он, бля, режет, вижу угол у ворот,

Натурально, я на помощь вратарю –

Рыжий – с ног, а я с улыбкой говорю –

Думал вдарить, бля, по-близкому,

В дамки шел?!

А он с земли мне по-английскому –

«Данке шен!...»

...Да, странно, странно, просто непонятное решение – судья Бидо принимает обыкновенный силовой прием за нарушение правил и назначает одиннадцатиметровый удар в наши ворота. Это неприятно, это неприятно, несправедливо и... а... вот здесь мне подсказывают – оказывается, этот судья Бидо просто прекрасно известен нашим специалистам, как один из самых продажных политиканов от спорта, который в годы оккупации Франции сотрудничал с гитлеровской разведкой. Ну, итак, мяч установлен на одиннацатиметровой отметке, кто же будет бить, а, ну, все тот же самый Боби Лейтон, он просто симулировал травму, обыкновенный прием буржуазного спорта. Вот он разбегается, удар!.. Да, досадный и несправедливый гол, кстати, единственный гол за всю эту встречу, единственный гол за полминуты до окончания матча, единственный и несправедливый, досадный гол, забитый в наши ворота.

Да, игрушку мы просерили,

Протютюкали, прозяпали,

Хорошо б она на Севере,

А ведь это ж, бля, на Западе.

И пойдет теперь мурыжево –

Федерация, хренация,

Как, мол, ты не сделал рыжего –

Где ж твоя квалификация?!

Вас, засранцев, опекаешь и растишь,

А вы, суки, нам мараете престиж!

Ты ж советский, ты же чистый, как кристал!

Начал делать, так уж делай, чтоб не встал!

Духу нашему спортивному

Цвесть везде!

Я отвечу по-партийному –

Будет сде...!

<1969–1970>

Полужирным курсивом выделены пропорции фрагментов.

Диаметр всего стихотворного текста – «“Вери вэл...”» (точка пропорции на опорную «е»).

Золотое сечение – «В дамки шел?!»

Серебряное сечение – «Да, игрушку мы просерили» (точка пропорции на опорную «е»).

ПЯТЬДЕСЯТ ДВА СТИХА

Диаметр текста – семнадцатый стих; 0,55

Золотое сечение – тридцать третий стих; 0,14

Серебряное сечение – тридцать шестой стих; 0,45

Николай Некрасов

*     *     *

Еду ли ночью по улице темной,

Бури заслушаюсь в пасмурный день –

Друг беззащитный, больной и бездомный,

Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!

Сердце сожмется мучительной думой.

С детства судьба невзлюбила тебя:

Беден и зол был отец твой угрюмый,

Замуж пошла ты, другого любя.

Муж тебе выпал недобрый на долю:

С бешеным нравом, с тяжелой рукой;

Не покорилась – ушла ты на волю,

Да не на радость сошлась и со мной...

Помнишь ли день, как, больной и голодный,

Я унывал, выбивался из сил?

В комнате нашей, пустой и холодной,

Пар от дыханья волнами ходил.

Помнишь ли труб заунывные звуки,

Брызги дождя, полусвет, полутьму?

Плакал твой сын, и холодные руки

Ты согревала дыханьем ему.

Он не смолкал – и пронзительно звонок

Был его крик... Становилось темней;

Вдоволь поплакал и умер ребенок...

Бедная! слез безрассудных не лей!

С горя да с голоду завтра мы оба

Так же глубоко и сладко заснем;

Купит хозяин, с проклятьем, три гроба –

Вместе свезут и положат рядком...

В разных углах мы сидели угрюмо.

Помню, была ты бледна и слаба,

Зрела в тебе сокровенная дума,

В сердце твоем совершалась борьба.

Я задремал. Ты ушла молчаливо,

Принарядившись, как будто к венцу,

И через час принесла торопливо

Гробик ребенку и ужин отцу.

Голод мучительный мы утолили,

В комнате темной зажгли огонек,

Сына одели и в гроб положили...

Случай нас выручил? Бог ли помог?

Ты не спешила печальным признаньем,

Я ничего не спросил,

Только мы оба глядели с рыданьем,

Только угрюм и озлоблен я был...

Где ты теперь? С нищетой горемычной

Злая тебя сокрушила борьба?

Или пошла ты дорогой обычной

И роковая свершится судьба?

Кто ж защитит тебя? Все без изъятья

Именем страшным тебя назовут,

Только во мне шевельнутся проклятья –

И бесполезно замрут!..

август 1847 

Диаметр – «труб заунывные звуки».

Золотое сечение – «Я задремал» (тридцать третий стих; самое короткое предложение, всего три слога).

Серебряное сечение – «гробик ребенку» (с акцентом пропорции на «ребенку»).

Александр Блок

НЕЗНАКОМКА

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

Вдали над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный

Бессмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой терпкой и таинственной

Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

«In vino veritas!» кричат.

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено,

И все души моей излучины

Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

24 апреля 1906

Диаметр – И каждый вечер друг единственный…».

Золотое сечение  – «И веют древними поверьями».

На золотом сечении – ключ к смыслу всего стихотворения.

Как и в случае с пушкинским «чудным мгновеньем», блоковская Незнакомка

не женщина, а муза. Тайный, хотя и лежащий на самом видном месте

смысл этого стихотворения: вино помогает поэту разглядеть и услышать музу.

Серебряное сечение – середина стиха «И в кольцах узкая рука».

(Напомним, что серебряное сечение – это и есть длина кольца минус его диаметр).

Дмитрий Кедрин

ЗОДЧИЕ

Как побил государь

Золотую Орду под Казанью,

Указал на подворье свое

Приходить мастерам.

И велел благодетель, –

Гласит летописца сказанье, –

В память оной победы

Да выстроят каменный храм.

И к нему привели

Флорентийцев,

И немцев,

И прочих

Иноземных мужей,

Пивших чару вина в один дых.

И пришли к нему двое

Безвестных владимирских зодчих,

Двое русских строителей,

Статных,

Босых,

Молодых.

Лился свет в слюдяное оконце,

Был дух вельми спертый.

Изразцовая печка.

Божница.

Угар и жара.

И в посконных рубахах

Пред Иоанном Четвертым,

Крепко за руки взявшись,

Стояли сии мастера.

«Смерды!

Можете ль церкву сложить

Иноземных пригожей?

Чтоб была благолепней

Заморских церквей, говорю?»

И, тряхнув волосами,

Ответили зодчие:

«Можем!

Прикажи, государь!»

И ударили в ноги царю.

Государь приказал.

И в субботу на вербной неделе,

Покрестясь на восход,

Ремешками схватив волоса,

Государевы зодчие

Фартуки наспех надели,

На широких плечах

Кирпичи понесли на леса.

Мастера выплетали

Узоры из каменных кружев,

Выводили столбы

И, работой своею горды,

Купол золотом жгли,

Кровли крыли лазурью снаружи

И в свинцовые рамы

Вставляли чешуйки слюды.

И уже потянулись

Стрельчатые башенки кверху.

Переходы,

Балкончики,

Луковки да купола.

И дивились ученые люди,

Зане эта церковь

Краше вилл италийских

И пагод индийских была!

Был диковинный храм

Богомазами весь размалеван,

В алтаре,

И при входах,

И в царском притворе самом.

Живописной артелью

Монаха Андрея Рублева

Изукрашен зело

Византийским суровым письмом...

А в ногах у постройки

Торговая площадь жужжала,

Торовато кричала купцам:

«Покажи, чем живешь!»

Ночью подлый народ

До креста пропивался в кружалах,

А утрами истошно вопил,

Становясь на правеж.

Тать, засеченный плетью,

У плахи лежал бездыханно,

Прямо в небо уставя

Очесок седой бороды,

И в московской неволе

Томились татарские ханы,

Посланцы Золотой,

Переметчики Черной Орды.

А над всем этим срамом

Та церковь была –

Как невеста!

И с рогожкой своей,

С бирюзовым колечком во рту, –

Непотребная девка

Стояла у Лобного места

И, дивясь,

Как на сказку,

Глядела на ту красоту...

А как храм освятили,

То с посохом,

В шапке монашьей,

Обошел его царь –

От подвалов и служб

До креста.

И, окинувши взором

Его узорчатые башни,

«Лепота!» – молвил царь.

И ответили все: «Лепота!»

И спросил благодетель:

«А можете ль сделать пригожей,

Благолепнее этого храма

Другой, говорю?»

И, тряхнув волосами,

Ответили зодчие:

«Можем!

Прикажи, государь!»

И ударили в ноги царю.

И тогда государь

Повелел ослепить этих зодчих,

Чтоб в земле его

Церковь

Стояла одна такова,

Чтобы в Суздальских землях

И в землях Рязанских

И прочих

Не поставили лучшего храма,

Чем храм Покрова!

Соколиные очи

Кололи им шилом железным,

Дабы белого света

Увидеть они не могли.

Их клеймили клеймом,

Их секли батогами, болезных,

И кидали их,

Темных,

На стылое лоно земли.

И в Обжорном ряду,

Там, где заваль кабацкая пела,

Где сивухой разило,

Где было от пару темно,

Где кричали дьяки:

«Государево слово и дело!» –

Мастера Христа ради

Просили на хлеб и вино.

И стояла их церковь

Такая,

Что словно приснилась.

И звонила она,

Будто их отпевала навзрыд,

И запретную песню

Про страшную царскую милость

Пели в тайных местах

По широкой Руси

Гусляры.

1938

Стихотворение написано пятистопным анапестом,

и каждый стих разбит, как минимум, на два.

Диаметр – «Лился свет в слюдяное оконце» (опорное «о»).

Золотое сечение – стих «Непотребная девка стояла у Лобного места».

Пропорция попадает на начало стиха, но по смыслу акцентировано именно то,

что, казалось бы, является фоном: место казней на Болотной площади было как раз у Лобного места.

Серебряное сечение – ударное «о» в слове «взором» (стих «И окинувши взором…»).

То есть, серебряная пропорция выделяет фигуру царя «в шапке монашьей» (не монаршей!),

любующегося «лепотой» храма непосредственно перед тем, как замыслить ослепление зодчих.

Владимир Луговской

КУРСАНТСКАЯ ВЕНГЕРКА

Сегодня не будет поверки,

Горнист не играет поход.

Курсанты танцуют венгерку, –

Идет девятнадцатый год.

В большом беломраморном зале

Коптилки на сцене горят,

Валторны о дальнем привале,

О первой любви говорят.

На хорах просторно и пусто,

Лишь тени качают крылом,

Столетние царские люстры

Холодным звенят хрусталем.

Комроты спускается сверху,

Белесые гладит виски,

Гремит курсовая венгерка,

Роскошно стучат каблуки.

Летают и кружатся пары –

Ребята в скрипучих ремнях

И девушки в кофточках старых,

В чиненых тупых башмаках.

Оркестр духовой раздувает

Огромные медные рты.

Полгода не ходят трамваи,

На улице склад темноты.

И холодно в зале суровом,

И надо бы танец менять,

Большим перемолвиться словом,

Покрепче подругу обнять.

Ты что впереди увидала?

Заснеженный черный перрон,

Тревожные своды вокзала,

Курсантский ночной эшелон?

Заветная ляжет дорога

На юг и на север – вперед.

Тревога, тревога, тревога!

Россия курсантов зовет!

Навек улыбаются губы

Навстречу любви и зиме,

Поют беспечальные трубы,

Литавры гудят в полутьме.

На хорах – декабрьское небо,

Портретный и рамочный хлам;

Четверку колючего хлеба

Поделим с тобой пополам.

И шелест потертого банта

Навеки уносится прочь.

Курсанты, курсанты, курсанты,

Встречайте прощальную ночь!

Пока не качнулась манерка,

Пока не сыграли поход,

Гремит курсовая венгерка...

Идет девятнадцатый год.

1940

Диаметр – «Летают и кружатся пары» (опорное «у»).

Золотое сечение – начала стиха «Заветная ляжет дорога».

Серебряное сечение – середина стиха «Россия курсантов зовет».

Александр Галич

ПАМЯТИ ЖИВАГО

Посвящается О. Ивинской

...Два вола, впряженные в арбу,
подымались по крутой дороге. Несколько
грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?»
– спросил я их. – «Из Тегерана». – «Что
вы везете?» – «Грибоеда».

                    А. С. Пушкин. “Путешествие в Арзрум”.

Опять над Москвою пожары,
И грязная наледь в крови.
И это уже не татары,
Похуже Мамая – свои!

В предчувствии гибели низкой
Октябрь разыгрался с утра,
Цепочкой, по Малой Никитской
Прорваться хотят юнкера.

Не надо, оставьте, отставить!
Мы загодя знаем итог!
А снегу придется растаять
И с кровью уплыть в водосток.

Но катится снова и снова

– Ура! – сквозь глухую пальбу.
И челка московского сноба
Под выстрелы пляшет на лбу!

Из окон, ворот, подворотен
Глядит притаясь дребедень.
А суть мы потом наворотим
И тень наведем на плетень!

И станет далекое близким,
И кровь притворится водой,
Когда по Ямским и Грузинским
Покой обернется бедой!

А ты до беспамятства рада,
У Иверской купишь цветы,
Сидельцев Охотного ряда
Поздравишь с победой ты.

Ты скажешь – пахнуло озоном.
Трудящимся дали права!
И город малиновым звоном
Ответит на эти слова.

О, Боже мой, Боже мой, Боже!
Кто выдумал эту игру!
И снова погода, похоже,
Испортится хочет к утру.

Предвестьем Всевышнего гнева,
Посыплется с неба крупа.
У церкви Бориса и Глеба
Сойдется в молчании толпа.

И тут ты заплачешь. И даже
Пригнешься от боли тупой.
А кто-то нахальный и ражий,
Взмахнет картузом над толпой!

Нахальный, воинственный, ражий
Пойдет баламутить народ!..
Повозки с кровавой поклажей
Скрипят у Никитских ворот...

Так вот она ваша победа!
Заря долгожданного дня!

–Кого там везут?
– Грибоеда.
Кого отпевают?
– Меня!

<1971>

«Образцом» для этой баллады послужили стихи не Юрия Живаго, а Владимира Луговского. Это с его «Курсантской венгеркой»

(см. предыдущий текст) полемизирует Галич.

После шестой строфы в печатных изданиях следуют два довольно темных четверостишия, которые Галич на известных мне пленках не читает:

И станет преступное дерзким,
И будет обидно, хоть плачь,

Когда протрусит Камергерским
В испарине страха лихач!

Свернет на Тверскую, к Страстному,
Трясясь, матерясь и дрожа,
И это положат в основу
Рассказа о днях мятежа.

Если все же учесть эти строки, то:

Золотое сечение – «Трудящимся дали права».

Серебряное сечение – «Боже!» (опорное «о»; конец сорок первого стиха).

Однако, если в этом тексте и впрямь лишь пятьдесят два стиха (как и у Луговского),

то золотое сечение падает на второй ударный слог строки

«О, Боже мой, Боже мой, Боже!»

Диаметр – «Из окон, ворот, подворотен…» (опорное «о»).

Серебряное сечение – «погода… испортиться хочет…».

Колебания Галича, должен ли главный стих звучать в золотой,

или в серебряной области текста, больше иного многого говорят о том,

как форма диктует поэту свою волю.

При этом прием троекратное повторение одного слова,

Галич также заимствовал у Луговского,

у которого сорок седьмой стих звучит: «Курсанты, курсанты, курсанты».

Но у старшего поэта это не молитва,  политриторика

(к тому же не без анахронизма: красных курсантов звала в бой не Россия,

а мировая революция и Коммунистический интернационал).

ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ СТИХА

Диаметр текста – восемнадцатый стих; 0,19

Золотое сечение – тридцать четвертый стих; 0,37

Серебряное сечение – тридцать седьмой стих; 0,81

Денис Новиков

КАРАОКЕ

Обступает меня тишина,

предприятие смерти дочернее.

Мысль моя, тишиной внушена,

прорывается в небо вечернее.

В небе отзвука ищет она

И находит. И пишет губерния.

 

Караоке и лондонский паб

мне вечернее небо навеяло,

где за стойкой услужливый краб

виски с пивом мешает, как велено.

Мистер Кокни кричит, что озяб.

В зеркалах отражается дерево.

 

Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,

к микрофону выходит на подиум,

подставляя колени и грудь

популярным, как виски, мелодиям,

норовит наготою сверкнуть

в подражании дивам юродивом

 

и поет. Как умеет поет.

Никому не жена, не метафора.

Жара, шороху, жизни дает,

безнадежно от такта отстав она.

Или это мелодия врет,

мстит за рано погибшего автора?

 

Ты развей мое горе, развей,

успокой Аполлона Есенина.

Так далеко не ходит сабвей,

это к северу, если от севера,

это можно представить живей,

спиртом спирт запивая рассеянно.

 

Это западных веяний чад,

год отмены катушек кассетами,

это пение наших девчат

пэтэушниц Заставы и Сетуни.

Так майлав и гудбай горячат,

что гасить и не думают свет они.

 

Это все караоке одне.

Очи карие. Вечером карие.

Утром серые с черным на дне.

Это сердце мое пролетарии

микрофоном зажмут в тишине,

беспардонны в любом полушарии.

 

Залечи мою боль, залечи.

Ровно в полночь и той же отравою.

Это белой горячки грачи

прилетели за русскою славою,

многим в левую вложат ключи,

а Модесту Саврасову – в правую.

 

Отступает ни с чем тишина.

Паб закрылся. Кемарит губерния.

И становится в небе слышна

песня чистая и колыбельная.

Нам сулит воскресенье она,

и теперь уже без погребения.

 

1996

Диаметр – «в подражании дивам юродивом» (опорное «а»)

Золотое сечение – «пэтэушниц Заставы и Сетуни»

Серебряное сечение – «Это все караоке одне...»

ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЬ СТИХОВ

Диаметр текста – восемнадцатый стих; 0,51

Золотое сечение – тридцать четвертый стих; 0,99 (последний слог).

Серебряное сечение – тридцать восьмой стих; 0,49

Александр Пушкин

*     *     *

…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор – и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я – но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
                           Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет – уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.

Вот холм лесистый, над которым часто
Я сиживал недвижим – и глядел
На озеро, воспоминая с грустью
Иные берега, иные волны...
Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно, синея, стелется широко;
Через его неведомые воды
Плывет рыбак и тянет за собой
Убогий невод. По брегам отлогим
Рассеяны деревни – там за ними
Скривилась мельница, насилу крылья
Ворочая при ветре...
                                    На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят – одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко, – здесь, когда их мимо
Я проезжал верхом при свете лунном,
Знакомым шумом шорох их вершин
Меня приветствовал. По той дороге
Теперь поехал я и пред собою
Увидел их опять. Они всё те же,

Все тот же их, знакомый уху шорох –
Но около корней их устарелых
(Где некогда все было пусто, голо)
Теперь младая роща разрослась,
Зеленая семья; кусты теснятся
Под сенью их как дети. А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ,
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему все пусто.
      

                                     Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.

1835

Стихи разностопные, поэтому считаем по числу слогов:

Диаметр – «Иные берега, иные волны...».

Золотое сечение – «По той дороге».

Серебряное сечение – «Но около корней их устарелых <…> Теперь младая роща…».

Только в точках золотого и серебряного сечения в этом стихотворении

подряд идут столько слогов на «о» (четыре и пять!).

Это при том, что, полагаю, все стихотворение стилизовано под умеренно окающий

(для слуха коренного москвича) псковский говор.

ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ СТИХОВ

Диаметр текста – восемнадцатый стих; 0,83

Золотое сечение – тридцать пятый стих; 0,61

Серебряное сечение – тридцать девятый стих; 0,17

Александр Пушкин

БЕСЫ

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин...
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!

«Эй, пошел, ямщик!..» – «Нет мочи:
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.

Посмотри: вон, вон играет,
Дует, плюет на меня;
Вон – теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой».

 Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк;
Кони стали... «Что там в поле?» –
«Кто их знает? пень иль волк?»

Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вот уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин...
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.

Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...

1830

Диаметр – «Дует, плюет на меня» (о бесе).

Золотое сечение – «Вот уж он далече скачет» (вновь о бесе).

Серебряное сечение – «Вижу: духи собралися».

Александр Кочетков

БАЛЛАДА О ПРОКУРЕННОМ ВАГОНЕ

– Как больно, милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, –

Как больно, милая, как странно

Раздваиваться под пилой.

Не зарастет на сердце рана,

Прольется чистыми слезами,

Не зарастет на сердце рана –

Прольется пламенной смолой.

– Пока жива, с тобой я буду –

Душа и кровь нераздвоимы, –

Пока жива, с тобой я буду –

Любовь и смерть всегда вдвоем.

Ты понесешь с собой повсюду –

Ты понесешь с собой, любимый, –

Ты понесешь с собой повсюду

Родную землю, милый дом.

– Но если мне укрыться нечем

От жалости неисцелимой,

Но если мне укрыться нечем

От холода и темноты?

– За расставаньем будет встреча,

Не забывай меня, любимый,

За расставаньем будет встреча,

Вернемся оба – я и ты.

– Но если я безвестно кану –

Короткий свет луча дневного, –

Но если я безвестно кану

За звездный пояс, в млечный дым?

– Я за тебя молиться стану,

Чтоб не забыл пути земного,

Я за тебя молиться стану,

Чтоб ты вернулся невредим.

Трясясь в прокуренном вагоне,

Он стал бездомным и смиренным,

Трясясь в прокуренном вагоне,

Он полуплакал, полуспал,

Когда состав на скользком склоне

Вдруг изогнулся страшным креном,

Когда состав на скользком склоне

От рельс колеса оторвал.

Нечеловеческая сила,

В одной давильне всех калеча,

Нечеловеческая сила

Земное сбросила с земли.

И никого не защитила

Вдали обещанная встреча,

И никого не защитила

Рука, зовущая вдали.

С любимыми не расставайтесь!

С любимыми не расставайтесь!

С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них, –

И каждый раз навек прощайтесь!

И каждый раз навек прощайтесь!

И каждый раз навек прощайтесь!

Когда уходите на миг!

1932

Диаметр – «От жалости неисцелимой…» (опорное «и»).

Золотое сечение – «молиться» (четвертая строфа, пятый стих).

Серебряное сечение начало стиха «Трясясь в прокуренном вагоне» (пятая строфа, третий стих).

                                                 
ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ СТИХОВ

Диаметр текста – девятнадцатый стих; 0,46

Золотое сечение – тридцать шестой стих; 0,85

Серебряное сечение – сороковой стих; 0,54

Владимир Маяковский

ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛОШАДЯМ

Били копыта,

Пели будто:

– Гриб.

Грабь.

Гроб.

Груб.–

Ветром опита,

льдом обута

улица скользила.

Лошадь на круп

грохнулась,

и сразу

за зевакой зевака,

штаны пришедшие Кузнецким клёшить,

сгрудились,

смех зазвенел и зазвякал:

– Лошадь упала!

– Упала лошадь! –

Смеялся Кузнецкий.

Лишь один я

голос свой не вмешивал в вой ему.

Подошел

и вижу

глаза лошадиные...

Улица опрокинулась,

течет по-своему...

Подошел и вижу –

За каплищей каплища

по морде катится,

прячется в шерсти...

И какая-то общая

звериная тоска

плеща вылилась из меня

и расплылась в шелесте.

«Лошадь, не надо.

Лошадь, слушайте –

чего вы думаете, что вы сих плоше?

Деточка,

все мы немножко лошади,

каждый из нас по-своему лошадь».

Может быть,

– старая –

и не нуждалась в няньке,

может быть, и мысль ей моя казалась пошла,

только

лошадь

рванулась,

встала на ноги,

ржанула

и пошла.

Хвостом помахивала.

Рыжий ребенок.

Пришла веселая,

стала в стойло.

И всё ей казалось –

она жеребенок,

и стоило жить,

и работать стоило.

1918

В стихотворении 150 слов.

Диаметр – пауза между «…голос свой не вмешивал в вой ему» и «Подошел».

Золотое сечение – «…чего вы думаете, что вы сих плоше».

Серебряное сечение – «…все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь».

ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТЬ И ДВА ДЕСЯТЫХ СТИХА

Диаметр текста – девятнадцатый стих; 0,84

Золотое сечение – тридцать седьмой стих; 0,59

Серебряное сечение – сорок первый стих; 0,36

Александр Пушкин

ПОЛКОВОДЕЦ

У русского царя в чертогах есть палата
Она не золотом, не бархатом богата;
Не в ней алмаз венца хранится за стеклом;
Но сверху донизу, во всю длину, кругом,
Своею кистию свободной и широкой
Ее разрисовал художник быстроокой.
Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн,
Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен.
Ни плясок, ни охот, – а всё плащи, да шпаги,
Да лица, полные воинственной отваги.
Толпою тесною художник поместил
Сюда начальников народных наших сил,
Покрытых славою чудесного похода
И вечной памятью двенадцатого года
Нередко медленно меж ими я брожу
И на знакомые их образы гляжу,
И, мнится, слышу их воинственные клики.
Из них уж многих нет; другие, коих лики
Еще так молоды на ярком полотне,
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой ...
                                    Но в сей толпе суровой
Один меня влечет всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним – и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжелой.
      Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится, и, мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом – густая мгла;
За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,

Он, кажется, глядит с презрительною думой.
Свою ли точно мысль художник обнажил,
Когда он таковым его изобразил,
Или невольное то было вдохновенье, –
Но Доу дал ему такое выраженье.

    О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой:
Всё в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
В молчанье шел один ты с мыслию великой,
И, в имени твоем звук чуждый невзлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою.

И тот, чей острый ум тебя и постигал,
В угоду им тебя лукаво порицал...
И долго, укреплен могущим убежденьем,
Ты был неколебим пред общим заблужденьем;
И на полупути был должен наконец
Безмолвно уступить и лавровый венец,
И власть, и замысел, обдуманный глубоко, –
И в полковых рядах сокрыться одиноко.
Там, устарелый вождь, как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, –
Вотще! –

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .   

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .   

    О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущей поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!

1835

В первой части (до двух строк точек) 53,2 стиха.

Диаметр – «слышу их воинственные клики».

Золотое сечение – «вдохновенье»

Серебряное сечение – «Непроницаемый для взгляда черни дикой».

Вместе со второй частью в стихотворении 59,2 стиха.

Диаметр – «Еще так молоды на ярком полотне».

Золотое сечение – «Непроницаемый для взгляда черни дикой»

Серебряное сечение –

Народ, таинственно спасаемый тобою,

Ругался над твоей священной сединою.

Ради этого двустишия форма и была перекорежена.

Оборвав стих, но не отказавшись от написанного,

поэт добавил шестистишие коды

и тем резко усилил пропорциональные акценты.

(Любимый прием русского военного искусства –

использование отвлекающего маневра с последующим ударом засадного полка.)

ШЕСТЬДЕСЯТ СТИХОВ

Диаметр текста – двадцатый стих; 0,1

Золотое сечение – тридцать восьмой стих; 0,1

Серебряное сечение – сорок первый стих; 0,9

Михаил Лермонтов

ТРИ ПАЛЬМЫ

     Восточное сказание

В песчаных степях аравийской земли

Три гордые пальмы высоко росли.

Родник между ними из почвы бесплодной,

Журча, пробивался волною холодной,

Хранимый, под сенью зеленых листов,

От знойных лучей и летучих песков.

И многие годы неслышно прошли;

Но странник усталый из чуждой земли

Пылающей грудью ко влаге студеной

Еще не склонялся под кущей зеленой,

И стали уж сохнуть от знойных лучей

Роскошные листья и звучный ручей.

И стали три пальмы на бога роптать:

«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?

Без пользы в пустыне росли и цвели мы,

Колеблемы вихрем и зноем палимы,

Ничей благосклонный не радуя взор?..

Не прав твой, о небо, святой приговор!»

И только замолкли – в дали голубой

Столбом уж крутился песок золотой,

Звонком раздавались нестройные звуки,

Пестрели коврами покрытые вьюки,

И шел, колыхаясь, как в море челнок,

Верблюд за верблюдом, взрывая песок.

Мотаясь, висели меж твердых горбов

Узорные полы походных шатров;

Их смуглые ручки порой подымали,

И черные очи оттуда сверкали...

И, стан худощавый к луке наклоня,

Араб горячил вороного коня.

И конь на дыбы подымался порой,

И прыгал, как барс, пораженный стрелой;

И белой одежды красивые складки

По плечам фариса вились в беспорядке;

И с криком и свистом несясь по песку,

Бросал и ловил он копье на скаку.

Вот к пальмам подходит, шумя, караван:

В тени их веселый раскинулся стан.

Кувшины звуча налилися водою,

И, гордо кивая махровой главою,

Приветствуют пальмы нежданных гостей,

И щедро их поит студеный ручей.

Но только что сумрак на землю упал,

По корням упругим топор застучал,

И пали без жизни питомцы столетий!

Одежду их сорвали малые дети.

Изрублены были тела их потом,

И медленно жгли до утра их огнем.

Когда же на запад умчался туман,

Урочный свой путь совершал караван;

И следом печальный на почве бесплодной

Виднелся лишь пепел седой и холодный;

И солнце остатки сухие дожгло,

А ветром их в степи потом разнесло.

И ныне все дико и пусто кругом –

Не шепчутся листья с гремучим ключом:

Напрасно пророка о тени он просит –

Его лишь песок раскаленный заносит

Да коршун хохлатый, степной нелюдим,

Добычу терзает и щиплет над ним.

1839

Диаметр – «Столбом уж крутился песок золотой» (опорное «о»).

Золотое сечение – «В тени их веселый раскинулся стан».

Серебряное сечение – «И пали без жизни питомцы столетий» (опорное «е»).

Удивительна эта образная перекличка

между поднявшимся золотым столбом мертвого песка

и падением «питомцев столетий».

Ярослав Смеляков

ЖИДОВКА

Прокламация, забастовка,
Пересылки огромной страны.
В девятнадцатом стала жидовка
Комиссаром гражданской войны.

Ни стирать, ни рожать не умела,
Никакая не мать, не жена.
Лишь одной революции дело
Понимала и знала она.

Только мысли, подобные стали,
Пронизали ее бытие.
Все враги перед ней трепетали,
И свои опасались ее.

Неопрятна, как истинный гений,
И бледна, как пророк взаперти...
Никому никаких снисхождений
От нее никогда не найти.

Брызжет кляксой чекистская ручка,
Светит месяц в морозном окне,
И молчит огнестрельная штучка
На оттянутом сбоку ремне.

Но по-своему движутся годы,
Возникают базар и уют,
И тебе настоящего хода
Ни вверху, ни внизу не дают.

Время все-таки вносит поправки,
И тебя еще в твой наркомат
Из почетной, но долгой отставки
С уважением вдруг возвратят.

В неподкупном своем кабинете,
В неприкаянной келье своей
Простодушно, как малые дети,
Ты допрашивать станешь людей.

И начальники нового духа,
Веселясь и по-свойски грубя,
Безнадежно отсталой старухой,
Наконец, посчитают тебя!

Все мы стоим того, что мы стоим,
Будет справлен по-скорому суд,
И тебя самоё под конвоем
Неизвестно куда повезут.

Никакой самой малой поблажки –
Одинаков железный режим.
Проститутки, торговки, монашки
Окружением станут твоим.

Ничему не сдаваясь, однако, –
Ни письма, ни посылочки нет, –
В полутемных и низких бараках
Проведешь ты четырнадцать лет.

И старухе, уже востролицей,
Сохранившей свой яростный взгляд,
В подобревшее лоно столицы,
Наконец, возвратиться велят...

В том районе, просторном и новом,
Получив, как писатель, жилье,
В отделении нашем почтовом
Я стою за спиной у нее.

И смотрю, удивляясь не слишком –
Впечатленьями жизнь не бедна –
Как свою пенсионную книжку
Сквозь окошко толкает она.

февраль 1963, Переделкино

Диаметр – начало стиха «…на оттянутом сбоку ремне».

Золотое сечение – начало стиха «Будет справлен по-скорому суд…» (опорное «у»).

Серебряное сечение – «Ничему не сдаваясь, однако»

Печатается по списку И. О. Фонякова и по публикации в журнале «День и Ночь». Красноярск, № 3–4, 2002.

Публикация в «Строфах века» (сост. Е. А. Евтушенко) более похожа на вольный пересказ.

Борис Слуцкий

             НЕМКА

Ложка, кружка и одеяло.
Только это в открытке стояло.

– Не хочу. На вокзал не пойду
с одеялом, ложкой и кружкой.
Эти вещи вещают беду
и грозят большой заварушкой.

Наведу им тень на плетень.
Не пойду.– Так сказала в тот день
в октябре сорок первого года
дочь какого-то шваба иль гота,

в просторечии немка; она
подлежала тогда выселенью.
Все немецкое населенье
выселялось. Что делать, война.
Поначалу все же собрав
одеяло, ложку и кружку,
оросив слезами подушку,
все возможности перебрав:
– Не пойду! (с немецким упрямством)
Пусть меня волокут тягачом!
Никуда! Никогда! Нипочем!

Между тем надежно упрятан
в клубы дыма Казанский вокзал,
как насос, высасывал лишних
из Москвы и окраин ближних,
потому что кто-то сказал,
потому что кто-то велел.
Это все исполнялось прытко.
И у каждого немца белел

желтоватый квадрат открытки.

А в открытке три слова стояло:
ложка, кружка и одеяло.

Но, застлав одеялом кровать,
ложку с кружкой упрятав в буфете,
порешила не открывать
никому ни за что на свете
немка, смелая баба была.

Что ж вы думаете? Не открыла,
не ходила, не говорила,
не шумела, свету не жгла,
не храпела, печь не топила.
Люди думали – умерла.

– В этом городе я родилась,
в этом городе я и подохну:
стихну, онемею, оглохну,
не найдет меня местная власть.

Как с подножки, спрыгнув с судьбы,
зиму всю перезимовала,
летом собирала грибы,
барахло на «толчке» продавала
и углы в квартире сдавала.
Между прочим, и мне.

                                          Дабы
в этой были не усомнились,
за портретом мужским хранились
документы. Меж них желтел
той открытки прямоугольник.

Я его в руках повертел:
об угонах и о погонях
ничего. Три слова стояло:
ложка, кружка и одеяло.

Диаметр – «Пусть меня волокут тягачом».

Золотое сечение – «Что ж вы думаете? Не открыла»

(опорное «о» – эмоциональный всплеск).

Серебряное сечение – «Люди думали – умерла» (опорное «а»).

ШЕСТЬДЕСЯТ ОДИН СТИХ