Правка 19 января 2013

Андрей Чернов

КАК СПЕРЛИ ВОРОВАННЫЙ ВОЗДУХ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Содержание части:

ОТ СТЕПАНА РАЗИНА ДО СЕКАЧА. ПРОБЛЕМЫ СО СМЫСЛОМ

РУДИМЕНТЫ ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ ОРФОГРАФИИ:

Капризы «у нея»

Буквы «с» и «з» в приставках

Твердый знак уличает

Тайная месть ятя

Точка над «i»

«ЧЕРНОВИКИ» РОМАНА

О ХОРОШЕМ ОТНОШЕНИИ К ЛОШАДЯМ

Облитая тканью спина

О навозе и пушистом козле

О ХОРОШЕМ ОТНОШЕНИИ К ТЕКСТУ

ОТ СТЕПАНА РАЗИНА ДО СЕКАЧА.

ПРОБЛЕМЫ СО СМЫСЛОМ

Легкость написания тех страниц романа, которые выводились на бумаге «на едином дыхании» (а их немало), выявляет то моцартианское начало в шолоховском творчестве, которое присуще художественному гению.

Феликс Кузнецов

У нежити ни лика, ни облика, – одна личина.

Пословица.

Писатели Василий Кудашёв и Михаил Шолохов (глаза честного человека).

Так расписываются на снимках не просто друзья, а соавторы

Ростовский историк Андрей Венков обратил внимание на такой шолоховский пассаж: «Только в 1918 году история окончательно разделила верховцев с низовцами. Но начало раздела намечалось еще сотни лет назад, когда менее зажиточные казаки северных округов, не имевшие ни тучных земель Приазовья, ни виноградников, ни богатых охотничьих и рыбных промыслов, временами откалывались от Черкасска, чинили самовольные набеги на великоросские земли и служили надежнейшим оплотом всем бунтарям, начиная с Разина и кончая Секачом» (ТД: 6, I, 9).

Поскольку бунтовщика Секача ни русская, ни донская история не знают, а сам Шолохов уклонился от ответа, кто же этот безвестный народный герой (такой вопрос прозвучал из зада на одном из выступлений перед студентами), Венков предположил, что речь про «последнего донского бунтовщика» Фоку Сухорукова. Однако Фока не был самостоятельной фигурой, фольклорной памяти по себе не оставил, и «надежнейшим оплотом» Дон ему не стал. Да и до бунта в разинском его понимании дело не дошло – имело место неповиновение, самовольный уход казаков с «Кубанской линии», куда они были переселены по указу императрицы, и только. Сухоруков подвергнут был позорному наказанию (1793) не в одиночку, но с Трофимом Штугаревым, Саввою Садчиковым, Иваном Подливалиным и Дмитрием Поповым. Но руководил тем «бунтом» не Сухоруков, а уроженец Пятиизбянской станицы Белогорохов, который, впрочем, также не пытался поднять Дон, он предпочел отправились в Петербург с прошением к Екатерине II, где и был арестован…

Поэтому здесь имеется в виду, конечно, не некий неизвестный Секач, а Пугач – Емельян Пугачев. Просто почерк в подлиннике был не особенно разборчив, а самостоятельно продолжить третьим именем ряд «Разин – Булавин…» Шолохов не мог.

Окуда же взялся мифический Секач?

В письме, полученном мною 2 марта 2009 года Андрей Венков пишет:

«Я исхожу из того, что стоявшее в оригинале  слово "Фокою" было написано с "Ф" в виде перечеркнутого в середке "О", а при скорописи оно похоже на "С". Из ошибок в географических терминах видны особенности скорописи оригинала, в частности "л" он (настоящий автор) писал, как "х", а "д", как "б", "хвостиком" вверх, "е" заваливал, оно походило на "о" И "Фокою" можно было прочитать как "Оокого", "Сокого", "Сокочо", а несколькими главами дальше Вёшенский полк ведет бой. И бои в июле Вёшенский полк вел у слободы Секачи. В романе этого нет, а в черновиках могло и быть. Это – догадка, допуск. Но "Пугача" прочитать как "Секача", которого никогда, кстати, не было, невозможно.Сожалею, но я не считаю автором Крюкова. Разговор на эту тему может быть долгим, но для начала укажу на то, что это имя еще в 20-е годы озвучил (намеком) Серафимович, а потом в 30-е годы признание, что Шолохов списывал у Крюкова, выбивали из местных казаков органы. А сами, судя по всему, Шолохову под расписку материалы (для копирования) давали и забирали».

Если в распоряжении Шолохова был многоуровневый черновик, слобода Секачи и впрямь легко могла превратиться в имя мифического бунтаря.

Это, конечно, только версия, но ошибки в понимании протографа многократно встречаются в каждой части романа. Чего стоит, к примеру, такая приписка на полях: «колосистый месЕц» (1/23). Имеется в виду колёсистый месяц – месяц колесом, то есть луна. Сравним: «Конь бочит голову, изогнув колесистую шею…» (3, VII, 288).

Из материалов «черновиков» четвертой части:

«Да я почти что неграмотный! Читаю вовсе тупо» (4, II, 21; по рукописи: 4/14). Ясно, что в протографе было «Читаю вовсе туго». Ср. в дневнике студента-математика: «Боярышкин молчал (у него ломил “кутний”, как он выразился, зуб), а я очень туго вел разговор» (3, XI, 311).

«В низенькой комнате, освещенной крохотной лампенкой…» (4, II, 25). Так и рукописи (4/17). Поскольку в Донском словаре и в СРНГ такого диалектизма нет, можно было бы предположить, что «лампенка» – лампадка протографа (лампат, лампатик – по СРНГ калужское). Разница в двух буквах. (Однако не исключена и «лампенка».)

 «Через два часа наступление возобновилось сызнова» (4, II, 28). Это вульгарная тавтология появилась при позднейшей редактуре. Но в «черновиках» (а, значит, и в протографе) правильно: «началось сызнова» (4/19).

«Очутившись вне действий огня…» (4/29); в издании исправлено: «вне действия». Военный термин, Шолохову неведомый.

«– Вот и я так. С четырнадцатого не вылазию из окопов. Ни угла, ни семьи не было, а вот за кого-то пришлось натдуваться... Кобыла – за делОМ, а жеребенок – так» (4, II, 30). В рукописи: «<служить> надуваться… Кобыла…». Надо: «Кобыла – за дело (отдувается), а жеребенок – так (ни за что, ни про что)».

«Огрубело сердце, зачерствело, будто солончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалости» (4, IV, 51). Но в рукописи невообразимое: «…как солончак не питает воду… сердце… не стало питать жалости» (4/36).

«В ноябре в обним жали морозы» (4, VI, 69). Так и в рукописи (4/49).

Варианты реконструкция этого места в протографе: «В ноябре вобыден жгли (жали?) морозы».

Вобыден – нареч. вологодск. обыден, обыденно, обыденкою, обыденками; об один день, в один или за один день, одним днем, в одни сутки. Вобыден всего не сожнешь. Вобыдень (обыденкой) сделаешь, на обыдень и станет. Обыден – нареч. стар. вологодск. через день. Барщина обыден. (Словарь Даля).

Обыденкою – в течение дня или суток «… абыдёнкай, за адин день, туды и абратна». (Донской словарь).

«– Обыденки съездишь?

– А то чего ж? К вечеру возвернусь» (ТД: 5, XIV, 285).

То есть в том ноябре от наступления до отступления мороза проходило не более суток. Предпочтительней вариант «жгли морозы», ведь «жали» – всего лишь смысловой подхват пригрезившегося переписчику «обжима». Но мороз мало походит на обнимающего и обжимающего бабу мужика, это всего лишь нулевая метафора, псевдо-метафора, родившаяся в мозгу дремучего, но эротически легко возбудимого молодого графомана.

«7 ноября 12-й полк штурмовал высоту «320» (4, IV, 58). В рукописи: «…штурмовал высоты 320» (4/41). Переписчик не знает, что на топографических картах ставится конкретная высота конкретного места. Такой же случай: «…продвинулся до высот «680», что граничат с Голшским перевалом» (4/122);

«Вскоре после Покрова…» (4, V, 65) Но в рукописи: «Незадолгим после Покрова…» (4/48). Что же было в протографе? Мы можем ответить на этот вопрос, поскольку в «черновике» начато и зачеркнуто: «На четве…». То есть в подлиннике фраза звучала: «На четверг после Покрова…» А «незадолгим после» – творчество самого Шолохова. Это его стиль.

«Дарья, вильнув подолом, взбежала на крыльцо …» (4, V, 66). В рукописи: «Дарья, мигнув подолом…» (4/47). Американский шолоховед Герман Ермолаев утверждал: «…и в рассказах (имеются в виду “Донские рассказы” – А. Ч.), и в “Тихом Доне” можно встретить случаи неправильного употребления одних и тех же слов. Так, “мигать” употребляется в смысле “мелькать”: “И пошел... мигая рубахой”, “Дарья, мигнув подолом...” (“Октябрь”, 1928, № 6. С. 55)[1]».

Однако «мигнуть» (донск.) – мелькать, бытро скрыться

«Кирик мигнул смоляно-черной, широкой бородой…» (Крюков. «Ратник»); «…тень от его лохматой папахи размашисто мигала от двери к потолку» («Мечты»); «Жидкий блеск мигал на окошках» («Зыбь»).  – «коза…так махнула по молодому дубняку, что лишь мигнули в глазах казаков сине-сизые глянцевитые раковины копыт да верблюжьего цвета куцый хвост» (ТД: 5, XXII, 328).

Ермолаев не прав. Такое употребление глагола «мигать» – мета донского диалекта и мета языка Крюкова.

РУДИМЕНТЫ ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ ОРФОГРАФИИ

Старинные люди, мой батюшка…

Недоросль

В третьей части «Тихого Дона» дважды встречается в авторской речи написание «конфекты» (3/81). Это норма, принятая в XIX веке. См., например: «…корзины с дорогими кондитерскими конфектами в изукрашенных бумажках» (Н. Лесков. Кадетский монастырь. 1880); «…я не человек уже, а какая-то конфекта, и они хотят меня съесть...» (А. М. Горький. Мужик. 1899.)

Русское слово происходит от немецкого Konfekt, а с петровских времен булочниками и кондитерами на Руси были немцы.

При этом старик Мелехов говорит по новой норме: «конфеты» (3/82). Объяснение может быть только одним: создатель протографа – человек девятнадцатого столетья. Для него «конфеты» – новая, просторечная норма.

Так в переводе «Бесплодных усилий любви» М. А. Кузмина Олоферн говорит: «Я ненавижу таких фантастических фанатиков, таких необщительных, натянутых собеседников, таких палачей орфографии, которые говорят "чиво" вместо "чего", произносят "канфета" вместо "конфекта”…»[2].

Из протографа перекочевало в «черновики» Шолохова и написание «шоффер» (3/25). Шофёр, (шоффёр), [фр. chauffeur] – машинист, правящий при езде автомобилем и присматривающий за его исправностью (Брокгауз и Ефрон[3]). В парижском издании белого офицера Юрия Безсонова, выполненном по старой орфографии, прочтем[4]: «Спокойно, давъ намъ сесть, шофферъ поставилъ на первую скорость...». В печатном тексте «Тихого Дона», конечно, уже «шофер». Но для старомодного автора норма, как во французском, – с двойным «ф».

В рукописи встречаем написание «пенсне» (3/65; 4/14). Но до этого и после «пенснэ» (см., например, 3/122; 3/123; 4/50, 4/76). Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона дает написание: «пенснэ» и определяет этот предмет как «очки, удерживаемые у глаз посредством пружины, зажимающей переносье». (От фр. Pince nez – «сожми нос».) В таком виде находим это слово и в Толковом словаре Ушакова (1935).

Так еще у Алексея Толстого в «Гиперболоиде инженера Гарина», опубликованном в № 9 «Красной нови» за 1926 год, в стихах Ходасевича и в «Даре» Набокова.

Но в Толковом словаре Ожегова (1949) узаконено новое произношение: «пенсне».

Значит, в протографе была старая норма, но Шолохов пару раз написал так, как слышал сам.

Исстари и вплоть до 1956 года слово «черт» русские люди писали, как хотели: «чорт», «чёрт», «черт» (поскольку, если много, то «черти»). Однако каждый автор, разумеется, придерживался какой-то одной, принятой им системы. Но в шолоховских «черновиках»: «Брось к чОртовой матери» (2/38); дважды «чОрт» (2/40); «к чЕертовой матери» (2/45); «чОрт» (2/58); «до чОрта» (2/64); «чОртова сволочь» (2/81); «что за чЕрт» (2/91); «ишь чЕртило» (2/92); «…мать твою чЕрт!» (3/19), но «чОрт с ним» (3/25), «что это за чОрт» (3/32), «ну и чЕрт с вами» (3/41); «один чЕрт» (3/52); «чОрт знает что» (3/71); «чОрт с ним!» (3/77); «осточОртела царева службица» (4/37). Итак, – вновь чересполосица, а, значит, вновь наложение одной системы на другую.

О том, что подлинный автор явно не в ладу с устойчивыми советскими клише (он их просто не знает), говорят и такие строки в «черновиках»: «…официальное сообщение о низвержении Временного правительства» (4/125; поправлено красным карандашом на «о свержении»). «Низвержение» – это высокий штиль, но большевики были свергателями всего высокого и никогда бы так не сказали.

Итак, надо полагать, что протограф «Тихого Дона» был создан человеком, родившимся в XIX столетье и, видимо, неплохо знающим немецкий и французский. Но тогда, по крайней мере, первые части романа должны были писаться по дореформенной орфографии, и какие-то следы этого могут сохраниться и в шолоховских «черновиках».

Такое предположение еще до публикации «черновиков» и «беловиков» романа сделал израильский исследователь Зеев Бар-Селла.

Так и оказалось.

В четвертой части романа помещен исполнительный лист, который получает старик Мелехов (4, VI, 70).В издании он воспроизведен по правилам советской орфографии, но в рукописи это единственная страница, написанная с ерами, ятями и «десятеричным и». По ошибкам, сделанным писцом при копировании старой орфографии (они исправлены лишь при сверке рукописи), увидим, сколь трудна эта работа для Шолохова. Хотя первый ять воспроизведен правильно, второй все-таки заставил Шолохова споткнуться («меъщанина»)… Вот и «i» приходится вписывать поверх «и», и, судя по неряшливым, явно добавленным позднее хвостикам у «а», окончания прилагательных на «аго» тоже кусались.

ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ЛИСТЪ

По Указу* ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО** ВЕЛИЧЕСТВА 1916 года октября 26 дня, я, Донецкаго округа Мировой судья 7-го Участка, слушалъ гражданское Дѣло по иску меъщанина*** Сергѣя**** Мохова съ урядника Пантелiймона***** Мелехова 100 руб. по запродажному письму и, руководствуясь ст. 81, 105, 129, 133, 145, 145-г Уст. Гр. Суд. заочно

опредѣлилъ:

Взыскать съ отвѣтчика, урядника Пантелiймона****** Прокофьева Мелехова въ пользу истца, мѣщанина Сергѣя******* Платоновича Мохова, сто рублей по запродажному письму отъ 2-го iюня 1915 года, а такъ-же три рубля судебныхъ и за веденiе дѣла издержекъ. Рѣшенiе неокончательное; объявить какъ заочное.

Рѣшенiе это, на основанiи 3 пунк. 156 ст. Устава Граждан. Судопр., подлежитъ немедленному исполненiю, какъ вошедшее въ законную силу. <1917 апреля 30 дня. – зачеркнуто А.Ч.> Донецк. окр. Мировой судья 7-го участка по указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО******** ВЕЛИЧЕСТВА, приказалъ: всѣмъ мѣстамъ и лицамъ, до коихъ сiе можетъ относиться, исполнить въ точности настоящее рѣшенiе*********, а властямъ мѣстнымъ, полицейскимъ и военнымъ оказывать исполняющему рѣшенiе ПристОву надлежащее по закону содѣйствiе безъ малѣйшаго отлагательства.

(4/50)

––––––––––––––––––––

* «У» исправлено из «у».

** исправлено, начально «ИМПЕРАТОРСКОГО».

*** так!– А. Ч.

**** исправлено из «Сергея».

***** исправлено из «Пантелиймона».

****** исправлено из «Пантелиймона».

******* исправлено из «Сергея».

******** исправлено, начально «ИМПЕРАТОРСКОГО».

********* исправлено из «рѣшение».

Не понятая, а потому зачеркнутая в «черновике» и не попавшая в печатный текст дата 30 апреля 1917 года, для автора принципиальна. Предварительное решение мирового судьи, принятое на основании указа «ЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА»(так выделено и в рукописи, и в печатном тексте) 26 октября 1916 года (ровно за год до большевистского переворота) должно вступить в силу 30 апреля года 1917. То есть уже после падения монархии. Понятно, что судья писал впрок, не зная, что через четыре месяца император отречется. Шолохов (или тот, кто редактировал его «черновик») принял это за анахронизм и дату зачеркнул, поставив перед ней точку. Документ получился идиотским: предварительное («неокончательное») решение, дающее должнику отсрочку, в нем объявляется «немедленным» и «вошедшим в законную силу».

При этом советские редакторы, дабы избежать «странных сближений» на всякий случай исправили 26 октября (праздничный день!) на 27 октября. И переврали номера статей гражданского судопроизводства: в печатном тексте: «ст. ст.<так! – А.Ч.> 81, 100, 129, 133, 145» (ТД: 4, VI, 70).

Присмотримся к рудиментам дореформенной орфографии в «Тихом Доне».

КАПРИЗЫ «У НЕЯ»

На с. 10 «черновой» рукописи первой части читаем: «…и пахнет возле нея пряННо и сладко черной малиной…» (в издании нет.). С. 16: «губы у нея» (другими чернилами исправлено на «у нее»). С. 25: «…но не было у нея к нему чувства».

«…и пахнет возле нея пряно…». 1/10

«…губы у нея». Правка на «у нее». 1/16.

«…у нея». 1/25.

При этом: «глядел на нее» (с. 12); «глядели на нее» (с. 26).

Церковнославянизмы, которые не могут быть объяснимы контекстом, – примета письма человека XIX или начала XX столетья.

В издании: «…осмелился непочтительно отозваться об ее императорском величестве» (3, XIV, 337). Но в рукописи: «…о ея императорском величестве» (3/63);

Если формы «ея» и «ее», «нея» и «нее» употребляются бессистемно, это означает лишь одно: перед нами осовремененная копия с протографа, выполненного по дореволюционным (до 1918 года) орфографическим нормам.

Чересполосица старых и новых орфографических норм, как и чересполосица грамотных и безграмотных написаний, приводят к непроизвольному самоподрыву репутации рукописи.

ТВЕРДЫЙ ЗНАК УЛИЧАЕТ

Шпионы подобны букве Ъ. Они нужны в некоторых только случаях,

но и тут можно без них обойтись, а они привыкли всюду соваться.

А.С. Пушкин

Шолохов последовательно игнорирует твердый знак и предпочитает даже в середине слова пользоваться двойным апострофом: см., например, в «черновиках» первой части семнадцатую снизу строку на с. 8 рукописи («под”езжая») или двадцать пятую строку сверху на с. 9 («с”язвил»).

Однако на первой же странице: «такъ-же высоко» (исправлено из «макъ-же высоко». Заметив описку, копиист не обратил внимания на то, что машинально скопировал и конечный ер. Он написан точно так, как в скопированном Шолоховым с соблюдением норм старой орфографии судебном решении (см. «такъ-же» на 4/50).

«…такъ-же». 1/1. Исправлено из «макъ-же»;

обычная ошибка для Шолохова: см., на с. 66

«черновиков» второй части, «у вас ить тат»

вместо «у вас ить там»..

«…такъ-же». 4/50.

В четвертой части: «В 318 Черноярскомъ» (4/20; «ъ» замаран); «въ возрасте» (4/23; «въ» перекрыто размашистым «в»); «откуда полк развивалъ наступление» (4/42; «ъ» перечеркнут, но хорошо читается). А вот ер сверху перекрыт широким «л», под коим ясно видно: «тяжко виселъ синий ободок века» (4/81). Еще: «этот верхний покровъ» (4/87; ер зачеркнут, но читается вполне удовлетворительно).

Зачеркнутый «ъ»: «этот верхний покровъ». 4/87. В окончании слова «верхний» писец машинально скопировал «-iй», хотя точку над «i» не поставил.

В «черновиках» второй части (с. 13) встречаем: «за голубою <тенью? спелью?> резных ставень». В последнем слове конечный «ъ» понят как «ь».

В речи казачки Пелагеи, в которой не наблюдается никаких аномальных смягчений согласных на конце существительных: «тарантулов из норь выманували» (ТД: 2 XVIII, 206). Так и в рукописи (2/73).

В третьей части: «– Ну, погоди! Ты ж пристыдила...» (ТД: 3, I, 240). Но в рукописи «…ты жъ…» (3/4) с зачеркнутым ером.

Ер, принятый за ерь: «вашь… хлеб» (3/82).

Еще одно отсутствие еря в третьей части: «пытаясь рОзглядет» (3/67);.

В ряде случаев самоцензура переписчика срабатывает с запозданием и тогда возникают недописанные еры.

Слово «дед» с недописанным конечным ером. 2/59.

А вот в удивительной фразе: «Свежий следъ подреза прорезали тонкУЮ <исправлено на «тонкие» – А. Ч.> полоскИ» (в протографе, видимо, было: «Свежiе слѣды полозьевъ прорѣзали тонкiе полоски»[5], но обилие ятей, конечных еров и «i» сделали это простое высказывание неудобочитаемым. В издании краткое, но бессмысленное: «Подреза прорезали тонкие полоски» (2, XVII, 198). Это при том, что слова «подрез» Донской словарь не знает.

 «Свежий следъ...». 2/67.

На два любопытных случая мне указал Леонидов (ник) на сайте электронного портала «Новый Геродот», где в начале лета 2007 года я предложил обсудить тему «Мародер Шолохов»:

«Во 2-й главе 3-й части Шолохов записал слово “вахмистр” с мягким знаком:
”Бравый лупоглазый вахмистрЬ Каргин с нашивками за сверхсрочную службу…” (с. 10). Шолохов это слово уже воспроизводил, и не в авторской речи, а в речи персонажа – и во вполне традиционной форме: “– Вахмистр баклановскова полка Максим Богатырев” (с. 84). Все последующие, весьма многочисленные «вахмистры» также были нормальными, без мягких знаков. Следовательно, причина могла быть только одна – “ер” в конце слова, плюс короткая память.

В 9-й главе 3-й части рукописи (в печатном тексте – 8-я глава) история повторилась. Здесь Шолохову встретилось редкое слово “портмонет”, и в результате родилась фраза: “– Ты, вот чево... – досадливо перебил Крючков и полез в карман шароваров за потертым портОмонетом” (с. 44).

Написание «портЪмонетом». 3/44.

В этот раз Шолохов лишнюю букву зачеркнул – из-за чего теперь трудно понять была это “o” или же “ь”. Первое все же вероятнее, так как неудобопроизносимый мягкий знак наверное насторожил бы его, а соединительная “о” в составном слове – дело вполне обычное. Видимо, Шолохов так и понял, несмотря на то, что в 9-й главе 2-й части он это слово уже воспроизводил, и опять же – в прямой речи, и в произносительной форме: «Тут мы трогаем дале, а один носатый из партманета вынает десятку и говорит… ” (c. 30).

Опять виноват «ер» в конце слова (точнее в конце его первой его части), так как слово действительно составное, но лишняя буква между «т» и «м» возможна только в том случае, если слово записано по старой орфографии: “портъ-монетъ”».

Если б копиист работал «по памяти» и при том проговаривал текст, он никогда бы не написал «вахмистрь». Да, у любого переписчика, даже самого вдумчивого, внимание то концентрируется, то рассеивается (особенно к концу работы)[6]. Но у этого писца нет стереотипа, нет профессионального навыка: то схватит несколько слов (или даже фразу целиком) и запишет так, как запомнит (сделав при этом собственные орфографические ошибки), то, устав от столь непосильной интеллектуальной работы, перестанет вдумываться в смысл и начнет тупо копировать слово за словом. Так и выходит, к примеру, шолоховские «стОница», «жор» вместо «жар» и «што б» вместо «штаб» (см. выше). Впрочем, в некоторых случаях даже малограмотная копия имеет преимущество перед прилизанным печатным текстом, ведь она дает представление и об оригинале, и о том, что было изуродовано не вполне профессиональными редакторами.

Установка на выпалывание твердых знаков, подводит имитатора.

Оборотная сторона борьбы с ерами (этими злостными сорняками проклятого прошлого на ниве колхозного сочинительства) также представлена в рукописи: «Аксинья… пробует просунут /!/ свою руку в мокрый его рукав» (рукопись, первая часть, с. 22). Эта «описка» означает, что копиист менее всего думал о смысле и конструкции фразы. В четвертой части: «понял, что избежаТ переговоров нельзя» (4/102).

Лес рубят – щепки летят. А потому ликвидируются и попавшие под подозрение мягкие знаки. Вот в речи Ильиничны: «Правды ить не добьеш ся» (2/37).

А вот еще более интересный случай. В дневнике убитого студента (вставка в рукопись третьей части, с. 13) читаем: «На запад идут бои», но в издании: «На западе идут бои». Ясно, что Шолохов принял «е» за конечный «ъ» и потому убрал. Однако это ошибка столь малозаметная (не фактическая, а, скорее, интонационная), что таковой вовсе не кажется. А потому и редакторы вряд ли могли обратить на нее внимание. Но коли так, то текст печатался с машинописи, набранной по какому-то иному протографу (видимо, авторскому).

В том же дневнике: «У Толстого в “Войне и Мир” есть место…» (Конечная гласная в названии толстовского романа принята за ер и потому упразднена.)

Пример от Леонидова (ник):

«На с. 35-й черновой рукописи второй части пропущена последняя гласная в слове “просто”: “Был в хозяйстве дельный и работящий казак, делал все с рассудком, кой-где и с хитринкой, а когда касался разговор атаманской его службы... тут уж – всяк прост руками разводил приседая на землю от хохота, выворачивавшего нутро”)».

Это не описка, это такое понимание текста: мол, всяк настолько прост, что и сказать ничего не может, только руками разводит. Отсутствие запятой ничего не меняет: следующей запятой также нет, а запятая перед предпоследним словом предложения поставлена красным, то есть при сверке рукописи с протографом (или с уже печатным изданием). И тут же: «попал в Атаманский полк[ъ]» (2/35; ер перекрыт красным крестом).

Размашистое незамкнутое «о» весьма легко принять за «ъ».

В рукописи: поездка «в Миллеров» (2/64). Но в протографе должно ожидаться «в Миллерово». В издании: «по дороге на Миллерово» и «вплоть до Миллерова» (2, VI, 146); «Надо в Миллерово везть…» (2, XVI, 193); «…отвез Мирон Григорьевич сына на Миллерово…» (4, VI, 75) и т. д.

Вместо «безрадостно-дико звучал стук» – «безрадостно дик звучал стук» (3/30). Вновь буква «о» принята за конечный ер.

«А кругом – насколько хватал /!/ глаз – зеленый необъятный простор, дрожащие струи марева, полуденным зноем скованная древняя степь и на горизонте – недосягаем и сказочен – сизый грудастый курган» (ТД: 6, II, 34).

Разумеется, речь не о дальности видимости, ведь дальше горизонта ничего нет, а о широте зрительного охвата (потому и говорится о необъятном просторе, на который, кстати, смотрят не глазом, а глазами): «А кругом – насколько хватал<о> глаз…». Сравним: «Ей не хватало голоса» (ТД: 6, LVI, 361); «Не хватало рабочих рук» (ТД: 7, XIII, 127); «…ей не хватало дыхания» (ТД: 8, III, 327).

«Насколько хватало глаз» – аналог французскому à perte de vue. По-русски это выражение встречается и с глаголом настоящего времени («насколько хватает глаз»), что нередко сбивает с толку малограмотного читателя. Тем более что существует и другая идиома: «глаз выхватил (из сумрака, тьмы, смешения красок и т. п.)».

Подобный предыдущему случай: «Веснушчатое лицо старика Коршунова словно вымыла радость, казался он и чище и не таким уж конопатым». Но тут «чище» – о лице, а не об одежде. Надо: «казалось оно и чище…» В глаголе «о» пропущено, а в «оно» принято за «ъ» и уничтожено (4/51).

Шолохов не слышит звучания письменного слова.

Копируя и правя, он не произносит текст даже про себя.

Можно утверждать, что Шолохов списывал с оригинала,

в котором в конце заканчивающихся на согласную предлогов

(«под», «над», «к», «в», «с») по правилам дореволюционной орфографии

стоял «ъ».

Помня, что еров ему надо бояться пуще чумы,

имитатор убирает «о» в конце предлога «со» и в предлоге «во»

(в продвинутых почерках размашистое незамкнутое «о» напоминает «ъ»).

Так возникли написания, которых никогда бы не появилось,

если б Шолохов делал свою работу со слуха

(не важно, была бы это диктовка, или самостоятельное сочинительство). 

В некоторых случаях, писец принял «ъ» за «ь», и в авторской речи возникло: «Шепотом говорили в станице, что Прокофьева жена ведьмачить» (с. 2); «Не успеють оглянуться…» (с. 9). Этот конечный мягкий знак (в речи автора!) указывает на то, что протограф создан человеком, писавшим с немыми ерами (в данном случае стоял «ъ»: «жена ведьмачитъ», «не успеютъ»), а копиист просто не отрефлексировал орфографическую ситуацию. Это при том, что мягкие неинфинитивные формы глаголов в речи героев мы обнаруживаем нечасто: «– Он оттель зирить, проклятущий, как войска передвигаются» (4/22; но и здесь, скорее всего, в протографе был ер). Одно из исключений – чересполосица мягких и твердых форм в «черновиках» третьей части (с. 5–6): «война будет»; «заберут»; «пишеть Григорий» («ь» зачеркнут красным; кто-то «свой» сверял «черновики» с протографом, впрочем, довольно невнимательно, и вносил правку.); «студенты мутять, небось» («ь» не вымаран); «никак не разделють» («ь» перечеркнут красным). На с. 2 «перебеленной рукописи 1927 года»: «стригеть», «дохаживаеть», «ходить-та», но тут же «ведьмачит». На с. 32 «черновиков» второй части в казачьей речи: «…ишь, голову не повернёть», но «ь» перечеркнут красным карандашом. Смягчение конечного «т», характерное для воссозданного в книге донского диалекта, выдерживается не регулярно. Шолохов убирает «ъ», если тот в протографе читается четко, и превращает в «ь», если «ъ» написан скорописью. Системы нет: она не голове копииста, а в миражах чужого почерка.

Или: «отвязал от перила коня» (с. 17 «черновой» рукописи первой части). Видимо, было: «отвязалъ отъ перилъ коня».

В «черновиках» второй части: «из-под длинных ресниць» (с. 40; «ь» замаран).

Множество таких примеров мы обнаруживаем и в следующих частях шолоховских «черновиков» и «беловиков». Ерь то вымарыватся позднее, то остается на своем месте (при этом отсутствует в издании). Ситуация ясна и банальна в свонй типичности, потому описывать каждый случай просто не имеет смысла.

Аксинья бросает Григорию: «– Как-то ни черт, нужен ты мне!» (с. 15). Так и в издании (ТД: 1, III, 26). Поскольку четырьмя строками раньше Аксинья в сердцах назвала напугавшего ее Григория чертякой, переписчик и вложил ей в уста фразу, смысл которой при переводе на русский примерно таков: ты все же («как-то») не черт («ни черт»), а потому, мол, мне не нужен. (Надо понимать, что молодая казачка, по мысли Шолохова, корчит из себя если не бесовку, то уж во всяком случае, хуторскую ведьму.)

Однако чудовищное с точки зрения и русского языка, и донского его диалекта «как-то ни черт» – очевидно, всего лишь испорченное: «– Как же, на чёрта нужен ты мне!»

Переписчик принял «же» за графически сходное прописное «то», а первое незамкнутое «а» («на черта») за «и», и второе «а» за тот самый зловредный «ъ», на охоту за которым он потратил львиную долю своего интеллекта.

В третьей книге романа читаем: «Конь под ним, как илев» (ТД: 6, LI, 326).

И хотя эти слова произносит не автор, а герой, простой казак, очевидно, что в протографе было совсем иное: «Конь подъ нимъ, аки левъ».

Переписчик принял ер («нимъ аки») за «к», и лев превратился в неведомого Библии (да и науке) «ильва».

Сюда же, видимо, следует приплюсовать и такой пример: «То-то ума у тибе господь отнял» (с. 81). Скорее всего, в протографе стояло: «То-то умъ…», но и на сей раз ер был принят копиистом за «а» (как в случае с «– Как же, на чёрта нужен ты мне!» – 1/15).

Шолоховские «беловики» 5 части целиком подтверждают что:

– переписчик копирует текст с выполненной по дореволюционной орфографии рукописи, в которой он не может отличить еров от ерей;

– переписчик испытывает затруднения в написании твердых и мягких форм окончаний глаголов в третьем лице будущего времени; поскольку донского диалекта не знает.

Беловая рукопись 5 части «Тихого Дона» почти целиком переписана кудрявым почерком одной из сестер М. П. Громославской (жены Шолохова), но страницы 129–134 (последняя до середины) заполнены рукойсамого М. А. Шолохова.

Проиллюстрируем:

«– Сменить его! Казаки вон молодые что гутарют? «Он, – гутарют, – нас в первом же бою предаст!» (5, XXIII, 344). На с. 129 «беловой» рукописи 5 части «…предастЬ» (не исправлено).

«…глаза нам застит его служба в большевиках!..» (345); На с. 130 «беловика» «заститЬ» (не исправлено)..

«– Не смолчит, небось!» (345); На с. 130 «беловика» «смолчитЬ» (не исправлено)..

 «– Мы тебя в кашевары! Сделаешь борщ поганый – до тех пор будем в тебя лить, покеда с другого конца грызь вылезет» (346). В рукописи на с. 131 «вылезатЬ», но «ь» зачеркнут.

 «– Будя! Будя! Ишь какая им веселость!» (347). В рукописи на с. 131 «Аш какая…».

Вновьпереписчик принял ерь за ер и убрал его.

Мягкие формы встречаются в глагольных концовках и у Федора Крюкова. Но так всегда говорят только старики:

«– Хто йдеть?» («Тишь»).

Это реплика сторожа, отставного солдата, о котором сказано: «от колодца поднялась, кряхтя, согбенная стариковская фигура в лохматой шапке, в тулупе, с кривым костылем в руке».

«– Они можуть! – иронически подтвердил старик, склеенный из обрезков: – они так можуть – вот вы чай пить уйдете, они весло совоздують и скроются...» («Мельком». 1914).

Написания в «беловиках» 5 части, свидетельствующие о механическом копировании чужого текста:

«– Поганка вонючая! Руль свой горбатый задрал!» (по изданию 345); На с. 130  «беловика» «задрИл».

«– Тыквами будешь заряжать, картошка замест картечи!» (347). На 131: «ТыкЛами»

Глагол «задрил» и загадочная «тыкла» великолепны. Но мы не найдем их в печатном тексте. Почему? Да потому, что он набирался в типографии с машинописи, а машинопись в Вешенской делалась с крюковского оригинала тамошней машинисткой.

Такие перлы, как «рОскосые, калмыцкие глаза» («беловик» 5 части, с. 131) свидетельствуют не только об уровне общей грамотности переписчика. Они – свидетельства того дремучего (на грани идиотизма) мира, в котором уютно обитает сознание плагиатора.

Вот, к примеру, 17–18 строки сверху на с. 133  беловика 5 части: «скакал по хуторам на снежно-белом красивейшем тонконогом коне». Здесь же (строки 26–27): «часто видели его в Каргине на  белом тонкошерст[н]ом скакуне, по лебединому носившем голову»[7].

Понятно, что конь тонкошеий (ведь оговорено, что шея у коня «лебединая») словно он не конь, а овца.

См. у любимого Крюковым Бунина: «И опять глубоко распахнулась черная тьма, засверкали капли дождя, и на пустоши, в мертвенно-голубом свете, вырезалась фигура мокрой тонкошеей лошади» [И. А. Бунин. Деревня (1909–1910)].

ТАЙНАЯ МЕСТЬ ЯТЯ

Начальник штаба дивизии сотник Копылов открыл комдиву Григорию Мелехову, как он его видит:

«– Ну, как человека крайне невежественного. А говоришь ты как? Ужас! Вместо квартира – фатера, вместо эвакуироваться – экуироваться, вместо как будто – кубыть, вместо артиллерия – антилерия. И, как всякий безграмотный человек, ты имеешь необъяснимое пристрастие к звучным иностранным словам, употребляешь их к месту и не к месту, искажаешь невероятно, а когда на штабных совещаниях при тебе произносятся такие слова из специфически военной терминологии, как дислокация, форсирование, диспозиция, концентрация и прочее, то ты смотришь на говорящего с восхищением и, я бы даже сказал – с завистью» (ТД: 7, X, 92).

Вспомним у Федора Крюкова:

«– Вот грамматике, Серега, поучись, – дружески посоветовал Чалый. – Буква ять у тебя заполнила все слова... Опять вот зефир... И никаких знаков препинания...» («Счастье»).

Ять в рукописи «Тихого Дона». 4/50

На с. 40 «черновиков» второй части» попадается написание «перезд» (переезд). Пропусков букв внутри слова в рукописи Шолохова немного. Такие примеры единичны и объяснимы не описками, но ошибками: сеРЦе; «взвиЗНула» (на с. 2 и 7 «черновиков» первой части) и т. п. Но в слове «переѣздъ» пропущен именно он, зловредный и коварный шолоховский враг – ять.

В продвинутых почерках конца XIX и начала XX веков ять иногда писался неотличимо от «и» (в частности, это можно видеть в почерке Федора Крюкова).

Старорежимый ять в особенно трудных случаях выскакивает против воли переписчика. Вот слова Дарьи Мелеховой: «Я притерпелась, молчу, а самоѣ злость берет…» (3/86). Здесь да и в издании исправлено на «а самою» (рукописная графика «ѣ» и «ю» весьма схожа), но прежний ять оказался перекрыт новой буквой не полностью.

«а самоѣ». 3/86

Сравним с тем, как Шолохов пишет ять, копируя его по документу, сохраняющему дореформенную орфографию.

«Сѣло (вместо Дѣло) по иску меъ(!)щанина Сергѣя Мохова». 4/50

Эта строка показывает, что ять для Шолохова – большая проблема даже тогда, когда он сознательно пытается его копировать. Только в первом случае ять скопирован правильно (впрочем, вместо «Дѣло», равнодушный к смыслу оригинала переписчик вывел «Сѣло»). Уже в двух следующих привычка к новой орфографии и инерция последовательной правки ятя не «е» оказываются выше сил и разумения копииста, а потому первоначально дважды возникает «е», впрочем, в дальнейшем исправленнное.

Пример этот ставит жирный крест на возможном, казалось бы, предположении о том, что Шолохов, учившийся в детстве по старым орфографическим нормам, остался им верен, а потому они непроизвольно выскакивают из-под его руки и спустя девять лет после реформы.

Еще один ять легко реконструируется из дикого написания «милости Венеценосца» (3/108); Очевидно, что в протографе стояло: «милости Вѣнценосца». То есть после начального «в» до легко узнаваемого «ц» в обоих случаях по четыре вертикально поставленных крючка, а потому «ѣн» писец легко принял за «ене» (по логиге: венец – венеценосец). По сути отличие только в нижней петле ера, входящего в диграф ятя.

«…милости Венеценосца». 3/108

«…милости Вѣнценосца». Реконструкция правильной графики

Предвижу возражения, мол у Шолохова написано именно «Венценосца», просто это «ц» такая, похожая на «щ». Однако других подобных написаний в «черновиках» ТД мы не знаем. Шолохов пишет «ц» как «у» (только с короткой петелькой). Уже в первой строке первой страницы «черновиков» 1926 года такую графику мы встречаем дважды:

Ять ставился в окончаниях дательного и предложного падежей существительных единственного числа. Поэтому «письмо об ГригориЮ» (3, XVI, 354 и 3/78) – это испорченное «письмо об Григориѣ».

«…впасть въ Еллинскую вѣру». Фрагмент рукописи Ф. Крюкова «Булавинский бунт». Ять здесь легко принять за «ю».

В рукописи первой части романа третья строка первого абзаца на с. 13 начинается словом «сенцы» (сени). Буква, стоящая в этом слове на месте «е» – один в один прописная латинская «R». Ниже строкой (и ровно под этим местом) в эпитете «мертвячим» вновь та же графема[8]. Возможны два объяснения: первое – перед нами соединение палочного «i» и строчного кириллического «е». Это механически скопированный «ять», причем в удобном для южнорусских говоров написании (диграф «iе»). В древности ять и звучал как «ие», но в украинском дал «и», а в русском «е». Но второе возможное объяснение более вероятно – переписчик начал копировать ять, но спохватился, и тогда сбоку от мачты прилепилось «е». Однако в любом случае налицо механическое копирование протографа.

В дневнике убитого студента на с. 3/8 вставки вместо «без некоторых» обнаруживаем «без нИкоторых». Однако «е» не только под ударением[9], оно еще и графически нисколько не похоже на «и». Все разъяснится, если мы вспомним, что слово «некоторый» писалось через «ѣ».

«без нИкоторых». 3/8 вставки

Несколько примеров мены ятя на «ы» (и наоборот) обнаружил в рукописи Шолохова Зеев Бал-Селла:

«бел­ка» вме­с­то «был­ка»;

«мны» (!) вме­с­то «мне»;

«же­ны» вме­с­то «же­не»[10]

Полагаю, этих иллюстраций достаточно, чтобы понять, что мы имеем дело со списком с протографа, в котором наличествовал не понятый в ряде случаев переписчиком ять. (А поскольку переписчиком, пусть и подставным, был сам Шолохов, выходит, что писателя Шолохова в природе просто не существовало. )

Перейдем к менее очевидному случаю.

Зеев Бар-Селла предполагает, что Шолохов в одной текстологической ситуации дважды принял за «ы» букву «ѣ» (на письме ять выглядел как «ѣ», то есть как комбинация I+Ъ) и сначала в рассказе «Коловерть», а потом в первом абзаце «Тихого Дона»  появилась «сырая галька»[11].

В рассказе читаем: «…сплюнул  на сырую, волнами нацелованную гальку».

В беловике романа: «сырая изломистая кайма нацелованной волнами гальки».

В первом издании 1928 года галька «серая». Бар-Селла считает, что такое чтение, видимо, предложенное вешенской машинисткой, восходит к крюковскому протографу.

Однако это, казалось бы, безупречное текстологическое построение можно оспорить: в третьем томе встречается «пахнущая мелом и сыростью омытая галька» (6, LX, 386).

При этом в романе эпитеты «сырая» и «нацелованная» появляются только в третьей рукописи (в первых двух черновых они отсутствуют). Но «Коловерть»-то опубликована в 1925, то есть за два года до того, как Шолохов начал писать роман. Зеев-Барселла справедливо указывает, что уже найдя данную вербальную формулу в рассказе и повторяя ее в романе, автор не стал бы тратить титанические усилия (три редакции!) на поиск уже раз обретенного: «Каков же вывод? А вывод простой: “3-я редакция” – это вовсе не беловик! Это – новодел, имитация беловой рукописи».

Согласимся. Однако с одной оговоркой: перед нами не просто имитация, а модернизированная в плане орфографии более-менее точная копия с авторского беловика. Как две предшествующих редакции – копии с черновиков Крюкова. Именно копирование и подвело Шолохова: сравнив тексты, Бар-Селла без труда определил, что сначала, а что потом.

Поищем подобные примеры:

«Неглубокий, чуть выше человеческого роста, ров был залит на полчетверти водой. Пахло илом, прелой хвоей и пресным бархатисто-мягким запахом дождя. Казаки, подобрав полы шинелей, сидели на корточках, курили, расплетали серую рвущуюся нить разговоров» (4, II, 32–33). «Серая рвущуюся нить», на первый взгляд, звучит вполне складно. Какие у солдат в окопе разговоры? Ну, конечно, серые, как их шинели…

Но это взгляд барчука и дезертира, взгляд того, кто полагает, что серая окопная скотинка только и умеет, что мычать.

Вот и выше было совсем иное: «Отсыревшие голоса вяло потянули песню и замолкли» (2, XV, 137). А еще: «некованые копыта выбивали сырой гул» (6, III, 40).

Судя по этому, в первом примере читалось: «…расплетали сырую рвущуюся нить разговоров». Образ восходит не к фронтовому, а к рыбачьему быту: это определит и подтвердит каждый, кто хоть раз на рыбалке расплетал сырую «бороду» спутавшейся лесы.

ТОЧКА НАД «i»

Перовое «десятеричное и» мы встречаем в «черновиках» второй части: «Григорiй <исправлено на «Григорий» – А. Ч.> не чувствуя боли вскочил на ноги» (2/68).

«Григорiй…» с правкой окончания на «-ий». 2/68

Такой же случай: «Армию мы не можем отдать» (4/64 bis; «армию» первоначально записано с «i»).

«Армiю» с правкой окончания на «-ию». 4/64 bis

 «…283-й Павлоградский и 284-й Венгровский полки 71 дивизии» (4/19). Но написано «Венгровскiй», и точка над строкой позже зачеркнута другими чернилами, да и после «з» в слове «дивизии» «iи» переправлено на «ии» (но точка над буквой «i»осталась).

«284 Венгровскiй» (точка над «i» зачеркнута). 4/19

Вот и в «черновике» третьей части на с. 5 вдруг читаем: «Расходилась, как бондарскiй конь». А еще: «ДмитрЕй Донской» (3/71), что соответствует написанию «Дмитрiй Донской».

«ДмитрЕй Донской». 3/71

Прелестно и такое: «– С радостОю вас» (4/52; за незамкнутое «о» принято написание «съ радостiю»).

«– С радостОю вас…». 4/52

А вот и еще: «оливковые узкiе кисти рук» (4/92; исправлено на «оливковую узкую кисть руки», но точка над «i» не зачеркнута).

И еще: «– …Мы сами скоро вокат на такой дистанцЕи будем» (4/124). В подлиннике могло быть лишь одно – «…дистанцiи…». Но графику рукописного строчного «i» от графики строчного «е» принципиально отличает лишь наличие верхней точки.

«Десятеричное и» провоцирует и на такие ошибки: «на третЬий день» (3/13).

Итак, графическое эхо «и десятеричного» около десяти раз встречается в «черновиках» первой–четвертой частей романа. Объяснить это можно только наличием «i» в протографе.

«ЧЕРНОВИКИ» РОМАНА

Глухие к слову «крюковеды», в основном историки и журналисты, просто не «слышат» слова, не чувствуют языка, в упор не видят обрыва, который отделяет шолоховский текст от вполне заурядных рассказов Ф. Крюкова…

Феликс Кузнецов. Крах «крюковедения»

Продолжим нашу плюшкинскую работу, ведь такова нормальная (и единственно приемлемая) археологическая практика – поднимать все, что может быть артефактом. И если сам не можешь атрибуировать, надо отдать за бровку, где другие, те, кто не в «яме» с ножом, а у стола и с лупой, смогут разобраться, что именно ты поднял (керамику, или вымытый вчерашним дождем из бровки кусок асфальта). А случаи и в языке, и в поле бывают самые трудные: пока, какое-нибудь коровье ребро в Волхове не помоешь, не разберешь, что на нем – следы ножа при затрапезной разделке, или руны.

А еще есть такое ценное приспособление – грохот (оно, кстати, упомянуто в ТД). Это большое сито, подвешенное на столбах. Туда в нормальных экспедициях бухают отвал. И просеивают, прежде чем выкинуть. Да, там заведомо много простых камешков. Но уж извините. Таков этот слой.

Однако что для одних мусор, для археолога и текстолога – клад.

Покажем структуру этого «культурного слоя». В этой структуре очень важны не любые описки, а невозможные написания (типа «стОница»). (Не потому, что их вагон с тележкой, а потому что они системны и о многом говорят.) Не станем судить о писце Шолохове по своему опыту школьных изложений, диктантов или студенческого конспектирования (вспомним, что и котенок считает катящийся клубок шерсти или прыгающую на нитке бумажку живыми существами). У нашего копииста опыта конспектирования нет (он успел закончить то ли два, то ли четыре класса начальной школы). Кроме того, текст свидетельствует, что данный писец практически необучаем: в соседних строках может написать два одинаковых слова совершенно по-разному.

Перейдем к последовательному чтению «черновиков». Чтобы излишне не утомлять читателя, начнем сразу со второй части «Тихого Дона»:

С. 1: «…казаков, причастных к разбойному на баржу нОпадению»; «на плОвучих виселицах»; «черИнками для ножей»; «бурЯн-копытник»; «в стОнице» (в станице).

С. 2: «торговал всем, что надо в сельском немудром хозяйстве» (так и в издании –2, I, 114). Но по-русски – надо «немудреном». То и тут: «Приходя с игрищ, она Наталье одной рассказывала немудрые свои секреты» (3/4; в издании 3, I, 240). И еще: «…мывших посуду после немудрого полуднования» (6, LXI, 407). Ясно, что переписчик по невнимательности пропустил две буквы в середине слова, поскольку: «И чего там мудреного?» (3, I, 243); «Ведь этак и замерзнуть немудрено»; 5, XVIII, 303);

С. 2: «Последнее время даже сельскИ-хозяйственными машинами снабжал» (в авторской речи); «стояли возле… лавкой» (позднее красным исправлено на «лавки»);

С. 3: «послушать равномерный гул вальцов, шестеРН»; «с трудом вы <!> прастывая ноги»; «с чОвканьем» (с чавканьем);

С. 4: «…и теперь уж беСзлобно и весело улыбался». В издании правка: «и теперь ужЕ беЗзлобно и весело улыбался» (с. 117; «е» в «уже» принято за конечный «ъ» и удалено); «с расстОновкой»; «ухАдившего».

С. 5: «тощий, с недимый <или «с недеемый» – А. Ч.> огромным самолюбием» (снедаемый).

С. 10: «с /!/ просонок шаря по полу чирики» (вместо «на полу»); «зажимая в горсть оконную ручку» (в издании: «сжимая оконную ручку»; с. 125).

С. 11–12: «…выбившихся из под косИнки волос» (некая «кòсинка»).

С. 12: «На лице Митьки блудила виноватость…» (так и в издании; с. 126); «нарощеной молодой атавой» (отавой); «Пошла, держа в откинутой руке наниз /!/ анную на таловую хворостинку рыбу» (понятно переписчиком как «держа… на низ»);.

С. 13: «– Кто такой есть? Полицевскай, с уды!» (понято как ироническая идиома: сам Митька – полицейский, то ли идущий с удочкой, то ли сорвавшийся с удочки; в издании: «Полицевский, сюда!); «– Нехай хуть трошки сопли уПрет!» (утрет).

С. 14: «– Што супротив ничаешь?» (То ли это такой глагол «ничать», то ли понято как «что же ты не надеешься (не чаешь) на что-то другое»? Однако в издании: «– Что супротивничаешь?»)

С. 15: в речи деда Гришаки: «Отдасть с руками и с потрохами» (позднее «ь» зачеркнут красным карандашом; в протографе был, конечно, «ъ»).

С. 16: о собаках: «потом научились валять баб на землю» (в издании исправлено: валить); «загрызли до смерти телку отца Панкратия да пОру атепинских кабанков-зимнухов» (надо: пАру); «а от остОльных с трудом отбили его проходившие мимо казаки».

С. 17: «Аксинья при встречах Омутно улыбалась…». В издании поправлено: «смутно», и казалось бы, редакторы правы. Но Леонидов в электронной нашей переписке обратил внимание на то, что речь об омуте страсти, в который Аксинья затягивает Григория: «”А Аксинья при встречах омутно улыбалась, темнея зрачками роняла вязкие, тинистые слова”. Шолохов этот смысл понял, и даже сумел улучшить фразу, заменив «вязкие, тинистые слова» на «вязкую тину слов».

Признаем правоту Леонидова, но с одним уточнением: Шолохов не улучшил, он просто копировал не с того варианта, который пошел в печать после редакторы. Отстоять же правоты этой метафоры он не мог, потому что сам ее не понимал.

С. 19: «…хутор, зажирев ший от урожая». Копиист, разбирающий чужой текст буквально «по складам», машинально делает пробел в слове «зажиревший», поскольку в его мозгу смысловая членораздельность уже реализована: хутор, зажирев… После этого он замечает, что слово еще не закончилось, и спроста приписывает на некотором расстоянии «…ший». Он не подозревает, что выдает себе с головой, поскольку этот случай вовсе не единичный. См., например, на с. 20 в самом ее конце: «Стол ярничаю» (столярничаю).

Вновь с. 19: «Хутор, зажиревший от урожая, млел под сентябрьским прохладным сугревом, протянувшись над Доном, как бисерная змея поперек дороги». Так и в издании (с. 134). Но хутор растянут по правому берегу, и по смыслу требуется, конечно, «вдоль дороги».

В данном случае эта описка может принадлежать и автору протографа.

Нечто похожее мы встречаем у Крюкова в рассказе «Станичники», где «поперек» означает навстречу: «Он не бежал, а шел колеблющейся походкой поперек улицы, и по лицу его текла кровь. А людской поток обтекал его и мчался с шумным ропотом и криками в одну сторону. И, глядя на это дико мчавшееся испуганное стадо, трудно было удержаться от соблазна погони и ударов... Что-то подымалось внутри – дикое, жестокое, опьяняющее... И, не рассуждая, повинуясь лишь охватившему его хищному возбуждению, Андрей размахнулся и нанес первый удар мещанину в коричневом пиджаке.

– Ай батюшки! – услышал он воющий крик уже позади себя, врезываясь в бегущую толпу и продолжая размахивать плетью...»

И еще с. 19: «перетирая в ладонях раСдвоенную бороду»; «СтепОн» (Степан); «Уволенный с мельницы Давыдка-Мальцовщик <переправлено на «вальцовщик» – А. Ч.> целыми ночами просиживал у Валета в саманной завоЩицкой, и тот, по /!/ сверкивая злыми глазами…»; «девят /!/ сот пятый год»; «накинутый в /!/ напашку пиджак»; «отвез на базар четыре пОры кормленых уток» (четыре пары);

С. 20: «в полверсте от дороги». Так и в издании (с. 137); надо «в полуверсте», но для переписчика эта ошибка характерна (см. на с. 10 дневника студента-медика); И в «черновиках»: «в полверсте» (3/48); «в полверсте расстояния» (4/22)

С. 22: «остреньким взглядом сведеНых в кучу глаз»; «косая поперечная морщина, рубцевавшая белый покатый лоб, двигалась медленно и тяжело, словно изВнутри толкаемая ходом каких-то скрытых мыслей» (так и на с. 12 «черновиков» 1925 года).

С. 23: «с звериным беСзастенчивым любопытством»; «вышел проводить пахОрей»; так и ниже, на с. 24 (однако на с. 9 «черновиков» первой части: «на пахАте», на с. 38 второй части «в пахАту»), «пахАта» (3/48) и т. д.

С. 24: «Пантелей Прокофьевич запрЕг лошадей…» (так и: «запрЕг» – 2/81); «бежал в прискОчку».

На полях этой страницы, в которой описана драка на мельнице казаков с тавричанами, Шолохов синим карандашом поставил размашистую резолюцию: «Коротко о нац.розни: казаки – хохлы». Однако вся сцена восходит к Иоакимовской летописи Василия Татищева. Это там при крещении Новгорода, чтобы остановить побоище, одна из противоборствующих сторон поджигает посад: «Добрыня со всеми кто был при нем приспел и повелел у берега некие дома зажечь, чем люди более всего устрашены были, побежали огонь тушить; и тотчас прекратилась сеча, и тогда старшие мужи, придя к Добрыне, просили мира».

С. 25: «Низко пригинаясь…» (в авторской речи; в издании «пригибаясь»); «под жилеткой круглым яйцом катался жОвот» (живот); «тОвричанин» (тавричанин; выше, да и ниже, это слово несколько раз написано правильно; другой пример того, что переписчик крайне невнимателен и не способен к обучению, явлен тут же: «завозчицкая» и – через строку! – «завощицкая»); «стОрик-тавричанин» (но «стариковской» – 2/79)..

По-русски нельзя сказать «поскакал по направлению на нас». Можно: «поскакал на нас» или «поскакал по направлению к нам». Можно: «шаря по полу», можно «нашаривая на полу что-то», но нельзя: «шаря по полу что-то». Приемлемо «научились валить баб на землю», приемлемо «научились валять баб», но смешно «научились валять баб на землю».

С. 26 «Одну добротную искру в сухой слежалый камыш крыши — и дымом схватится хутор...» (2, V, 144). Почти так и по рукописи: «…и дымком схватится хутор...». Но по смыслу: «дымом охватится хутор». Так и: «предвкушал то восхищение, которое охватит» Аксинью (3, XXIV, 400).

С. 37. По зиме старик Мелехов ругает прихворнувшую жену: «– Говорил дуре, не лазь в воду осеньёй». Что за слово «осенья»? В издании исправлено на «осенью» (2, VIII, 155). Однако в донском диалекте есть наречие «осенёсь» [осинись, асинёсь] – прошлой осенью. Иногородний Шолохов казачьего диалекта не знает: в чужой рукописи он принял «-ёсь» за «-ьёй».

С. 47. «Перед сном тщетно старался припомнить что-то гнетущее в мыслях, несловленное» (2, X, 171). В рукописи «…что-то гнетущее, в мыслях не словленное» (то есть «не пойманное»). Запятая правильно стоит в рукописи, но надо «в мыслях не высловленное» (редкое слово, не попавшее даже в словарь Даля). Параллели: «и насказал нам с три короба, а всего, что он делал, все-таки не высловил» и «чтоб я могла тебе это как надо высловить» (Н. Лесков. «Запечатленный ангел»); «Не высловить на скудном языке…» (Максимилиан Волошин. «Дом поэта»).

С. 49. Григорий Мелехов нанимается кучером к Листницому. По изданиию:

«– Мне нужен кучер. Условия твои?

– Я не дорого прошу...» (2, XI, 174)

Но в рукописи «Я не дорогу прошу» (позднее исправлено на «не дорого»).

С. 50. Младший Листницкий о романе Григория и Аксиньи «– Романтическая история» (2, XI, 175). Но в рукописи невозможное: «– Романическая история».

С. 50. Григорий приходит в Ягодное наниматься кучером: «…сидел у порога старый губатый человечина» (2, XI, 175). («Тихон, губатый, здоровенный и дурковатый казак..» – 2, XIV, 187). Видимо, в протографе было «старый губатый человечек). Словарь Ушакова приводит иллюстрацию из Льва Толстого: «Вышел дядька Николай, маленький, чистенький человечек…» (Л. Толстой. «Детство». Глава I).

С. 51. Портрет старика Листницкого. По начальному варианту рукописи: «Близко к переносице сидели узкие, цвета капустного листа, глазки». Исправлено красным карандашом на «…сидели острые глаза». По изданию: «Близко к переносице сидели выцветшие глаза» (2, XI, 176). Метафора убита в два приема.

С. 54. Копиист не всегда может сразу разобрать слово. Пример: «Митька бил его по морде, по бокам, в хрипе безобразной ругани, не обращая внимания на…, который тянул его сзади за ремень». Оставлено место и после красным карандашом вписано «Михея». Так и на 2/74 в словах «слушал рассказ Михея» имя это вписано другими чернилами (черными) поверх какого-то иного слова. Вот и в рукописях третьей части оставлен пробел для названия города: «в районе….» Вписано другими чернилами «Шевелья». В издании «Шевеля» (3/107).

С. 54. «Мирон Григорьевич забежал к ней на перед». По изданию: «Мирон Григорьевич забежал наперед» (2, XIII, 181).

С. 60. «– Аксинья – красивая баба, – говорил сотник, задумчиво глядя повыше Григорьевых глаз, блудя улыбкой» (2, XIV, 188). Это не единственный пример того, что копиист не различает глаголов «блуждать» и «блудить».

С. 67. О нарядах: «вынимаются из под испода сундуков».

С. 70. «…к баераку» (и еще полдюжины подобных написания на этой странице, в том числе «днище баераки»). И несколько раз на с. 71. В Донском словаре есть буерак (балка), боерак, барьяк, бойрак, баирак, баярак, барак, борак но баерака нет.

С. 70. «Жеребец просил поводья…» (вместо «просил поводьев»; в издании исправлено).

С. 70. «Григорий спустился на низ…». В издании «на низ» отсутствует (2, XVII, 202).

С. 71. «Припадая к шее жеребца остро взвонявшей ся пóтом он вихрился в буйной скачке» (в издании выделенное опущено; можно предположить, что в протографе было «остро вонявшей пóтом»).

Однако в другом месте: «Казаки сидели на седлах вокруг огня, сушили взвонявшиеся от пота и сырости портянки» (4, VIII, 90).

С. 72. По изданию: «Григорий подскакал на полминуты раньше пана, прыгнул с седла, упал на колени, относя за спину руку с охотничьим ножом.

– Вон он!.. Исподний!.. В глотку!.. – запыхавшимся знакомым голосом крикнул подбежавший казак с занозой. Он, сопя, прилег рядом с Григорием и, оттягивая кожу на шее вгрызавшегося в волчье брюхо кобеля, пятерней стреножил волка. Под вздыбленной, двигающейся под рукой жесткой шерстью Григорий нащупал трубку горла, коротко дернул ножом» (2, XVII, 203).

В Донском словаре «исподний» – только исподнее. Казак должен был кричать: «– Вон он!.. Исподнизу!.. В глотку!..»

С. 74. «…подтрунивала над молодой занозистой бабенкой Фосей» (2/74). Это первое упоминание о казачке Фросе и копиист просто не знает, как ее зовут. Имя написано неправильно, поскольку параллельные мачты и «ф» и «р» образуют подобие петли письменного «ф» (мачта плюс соединительный штрих). Но уже в следующей строке – «Фроска».

С. 75. «Лукинична высунула в дверь распокрытую голову» (2/75). В издании: «Лукинична высунулась в дверь» (2, XVIII, 209).

С. 75. В авторской речи: «болтал… рватыми локтями» (2/75).

С. 75. Копиист не только дописывает, но и сокращает текст, если этого требуют цензурные соображения. «Лукинична на ночь затопляла печь, что-бы порОньше отстряпаться и выпечь пасхи». Но пасху не пекут. В издании: «Лукинична на ночь затапливала печь, чтоб пораньше отстряпаться и ко времени выпечь куличи» (2, XVIII, 209). К какому времени?.. Ясно, что в протографе было: «…и к Пасхе выпечь куличи».

С. 76. «Мирон Григорьевич, застегая на ширинке широких шаровар длинный ряд пуговиц…» (пропущен слог: «застегИВая», поскольку копииста вполне устраивает и такой русский язык).

С. 77. По изданию: Двухуровневый черновик: «…вошла, путаясь ногами в подоле, кусая распухшие, искусанные в кровь губы» (2, XVII, 211; так и в рукописи, только «в кровь» добавлено на полях красными чернилами). Это два сведенных вместе варианта: «кусая распухшие губы» и «кусая в кровь губы».

С. 80. «…пожевывая у с улыбался Петро». Слово «ус» принято за два предлога.

С. 89. Бессмысленная правка. Григорий и его отец едут верхом: «До первого хутора рысили молча…», но тут же «рысили» исправлено на «бежали». По изданию: «До первого хутора ехали молча…» (2, XXI, 228).

С. 92. По изданию: «Ветер нес по площади запах конской мочи и подтаявшего снега» (2, XXI, 234). По рукописи: «Ветер перевеивал запах конской мочи и подтаявшего снега…». Как можно перевеивать запахи? В протографе, очевидно, было: «ветер перевивал…» А «перевеивал» – это эхо только что переписанного: «Ветер перевеивал хрушкий, колючий снег, по двору текла, шипя, серебристая поземка» (2, XXI, 223).

Перелистаем третью часть романа:

В первом томе трижды встречается удивительное прилагательное – «москлявый»: «с чернозубым моСклявеньким офицером» (3, I, 243 и 3/6); «смуглую москлявенькую девушку девушку в форме гимназистки» (3, XIV, 338, но «москлявенькую девушку в форме учащейся; 3/63). Так и «москлявый и смуглый казачок станицы Мигулинской» (1, XIX, 96). Шолохов производит это прилагательное, видимо, от клички «москаль», не замечая того, что казачок из Мигулинской москалем может стать только в страшном сне.

Во всех трех случаях перед нами испорченное копиистом «мозглявый» – тщедушный (см. словарь Даля). И поскольку единой «формы учащихся» в 1914 году не было, разумеется, в рукописи было скопировано правильно: девушка одета в форму гимназистки. Шолохов-редактор сумел испортить и эту деталь. (Но в издании правильное «гимназистки», а, значит, текст набирался не с этой рукописи Шолохова.)

«Невидя выровнялась Дуняшка в статную и по-своему красивую девку» (3, I, 240 и 3/4). Что это за удивительное «невидя»? Популярные словари молчат. Электронный Национальный корпус русского языка тоже. И только в СРНГ находим: «Не’видя – 1. Назаметно, невидимо (ворон., тамб.. сарат). 2. Скоро, без больших усилий (Ссылка на «Поднятую целину»).

«Офицер зацепившись шпорой о коврик у порога пришел к столику…» (3/7). Пришел через всю комнату? Но так можно сказать только о малыше, делающем первые шаги. При издании редакторы догадались поправить: «прошел»; 3, I, 244)».

Штокман при аресте «закусил нижнюю губу вобратую внутрь» (3/7; в издании нет). Без комментариев.

«Где-то назади… в тумане…» (3/10; в авторской речи) и «Назади в сером мареве пыли…» (3/26); И вдруг литературное: «Впереди рябил…» (3/28). Так в шолоховской рукописи. Но так и в авторской речи у Крюкова: «Безмолвные фигуры в белых куртках и штанах с клеймами назади таскали от одной двери к другой медные, ярко начищенные жбаны» («В камере № 380»). А за несколько строк до этого, как и в случае с «шолоховским текстом»: «Впереди – “мальчик”, за ним – я, сзади – надзиратель».

Вот и в издании в авторской речи: «Повернулся и, нечаянно увидев в зеркале свое отображение с пышными складками назади, плюнул, чертыхнулся, медведем полез из широчайших штанин» (6, XIX, 152).

«Пытался Григорий вспомнить проеханный путь…» (3/10; в авторской речи).

В рукописи: «Григорий остро воспринимал каждый звук, на колки чувств туго навинчивались нервы» (3/24). Но слово «колки» написано неразбочиво («к-лки»). По изданию: «Григорий остро воспринимал каждый звук, нервы его все более взвинчивались». (3, V, 267).

 В рукописи: «в промежножьях» (3/31; вместо «в промежностях»?). Но может быть и не попавшим в Словарь Даля и Донской словарь диалектизмом. Тем более, что СРНГ фиксирует екатеринбургское «промежно’ги».

В изданиях романа трижды употреблено выражение «перед строй». «Полковник… боком поставил лошадь перед строй» (3, VII, 288). Так и в «черновой» (3/39), так и в «беловой» рукописи: «…перед строй» («беловики» третьей части, с. 8), так и в другом месте: «выскакал перед строй» (3/28), но есть и правильное «перед строем» (3/21). Если «перед строй» – военный термин (увы, обнаружить таковой нам не удалось), то в таком случае нормальное «перед строем» выглядит сомнительно.

Речь мальчишки-поляка, предупреждающего казаков о появлении немцев: «– Козак, козак, пшишел герман! Герман пшишел оттонд» (3, VIII, 295). Но в «черновой» рукописи: «…пшишел, от-то!» (3/46). Видимо, этот монолог должен сопровождаться указательным жестом: польское «одтонд» – отсюда. В детском московском языке полвека назад оно (наравне с «Атас!») звучал повсеместно: «Атанда!» (в смысле: валим отсюда). То, что переписчик слова не понял и заменил его на бессмысленное «от-то», а в издании текст дан правильно, говорит: а) перед нами не «черновики», а копия с чужой рукописи; б) перепечатка для набора осуществлялась с непосредственно с авторского протографа.

«Герман пшишел, от-то!». 3/46

В дедовой молитве: «святой Дмитрий Сослуцкий» (3/55). В издании исправлено: «Святой Дмитрий Солунский» (3, VI, 278). Поскольку имеется в виду листок с текстом заговора начала XIX века (или даже ранее), то тут или ошибка Шолохова, или его же злой умысел, стёб в духе красной журналистики «Крокодила» и «Безбожника».

Короткая фраза: «Едуна фронт» (3/62; это не «фронт едунá», это «еду на фронт»);

В рукописи: «…по убиенном воине ГригориЕ» (3/78). В издании: «…пригласили попа Виссариона и родных на поминки по убиенном воине Григории» (3, XVI, 355). Но надо «по убиенному… Григорию».

«Вся любовь ее к Гришке перекинулась на дочь, и особенно после того, как убедилась Аксинья в том, что подлинно от Гришки понесла она ребенка. Доказательства являла жизнь неопровержимые: темнорусые волосы девочки вывалялись, новые росли черные и курчавые; меняли цвет и глаза, чернея, удлиняясь в разрезе. С каждым днем девочка все разительнее запохаживалась на отца, даже улыбка отсвечивала мелеховским, Гришкиным, звероватым» (3, XIX, 365). Но так и в рукописи: «темнорусые волосы девочки вывалялись» (3/87). По СРНГ «выва’ливаться» – погибнуть, пропасть (иркут., перм., свердл.).

В письме молодого Листницкого отцу: «Прости за некоторую несвязАность…» (3/63; имеется в виду несвязность изложения). Генерал Листницкий отвечает сыну: «…а об себе мне нечего писать…» (3/109) и говорит Аксинье «Бежи, скажи Никитичу…» (3/109). Но во всем первом томе романа даже и неграмотные казаки говорят только «беги», «надбеги», «выбеги» (1, IV, 31; 1, XVII, 84; 2, IV, 131; 2, IV, 139, 2, XIII, 181; 3, V, 269; 3, VIII, 295; 3, XXII, 382). Еще из речи старика-генерала: «– ОбскакОвай слева!..» (2/71). А Листницкий-сын размышляет так: «Завтра о этом, а сейчас спать…» (3/112). И склонят существительные так: «в нашем полкЕ» (4/10); К однополчанам он же обращается с такими словами: «…до сей поры многие больные вопросы между нами остались не вырешенными» (4/78; вместо «неразрешенными»). Это не речь двух родовитых и интеллигентных офицеров, это язык и стиль баек лейб-гвардии атаманца Ивана Авдеича Синилина по прозвищу Брех: «Приезжаю в полночь, весь в грязе, и прямо иду к самому. Меня это разные-подобные князья с графьями не пускать, а я иду. Да... Стучусь. “Дозвольте, ваше инператорское величество, взойтить”. – “А это кто таков?” – спрашивает. “Это я, – говорю, – Иван Авдеич Синилин”. Поднялась там смятенья, – слышу, сам кричит: “Марея Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар, Иван Авдеич приехал!”» (ТД: 2, VII, 153).

Ложащийся веером поток вечерних лучей «сплетался в вакханальный спектр красок» (3/65); Но сначала было написано «скипетр красок».

В издании: «…ночью очухался и пополоз. И пополоз он, по звездам дорогу означая, и напал на раненого нашего офицера» (3, XVI, 356–357). В рукописи: «…и пополез. И полоз он… и напал…» (3/80). Это требует перевода на русский язык: «…ночью очухался и пополз. И полз он, по звездам дорогу узнавая, и наполз на раненого нашего офицера…»

В рукописи: «набродили на память слова» (3/81). В издании: «набредали на память слова» (3, XVII, 358).

«Там, где нынче мельчает жизнь, как речка на перекате, мельчает настолько, что видно поганенькую ее россыпь, – завтра идет она полноводная, богатая...» (3, XVIII, 362). В рукописи «буднюю поганенькую ее россыпь» (3/84), но и в это трудно поверить.

Копиист никогда не читал Евангелия: «…под кустом дикого торна» (3/89; то есть терна).

А вот раненый Григорий приезжает на лечение в Москву, в Снегиревку:

За железной тесьмой ограды маслено блеснула вода пруда, мелькнули перильчатые мостки с привязанной к ним лодкой. Повеяло сыростью.

«Воду, и то в неволю взяли, за железной решеткой, а Дон...» – неясно думал Григорий. Под резиновыми шинами пролетки зашуршали листья.

Около трехэтажного дома извозчик остановился. Поправляя шинель, Григорий соскочил.

– Дайте мне руку. – Сестра нагнулась.

Григорий забрал в ладонь ее мягкую маленькую ручку, помог сойти.

– Пóтом солдатским от вас разит, – тихонько засмеялась прифранченная сестра и, подойдя к подъезду, позвонила.

– Вам бы, сестрица, там побывать, от вас, может, и ишо чем-нибудь завоняло, – с тихой злобой сказал Григорий.

Дверь отворил швейцар.

(3, XXI, 378; по рукописи 3/106)

Ложь – лишь в одном слове. И не в том дело, что Григорий не мог оскорбить сестру милосердия (хоть это маловероятно, во всяком случае, в данной ситуации), а в том что: а) казак, тем более этот, никогда не признается незнакомой барышне, что ему на войне было страшно; б) отсутствует какая бы то ни было реакция оскорбленной. Поэтому ложь – слово «сказал». Было «подумал», либо «пробормотал себе под нос» (барышня-то отошла звонить), либо что-то еще. Об этом говорит и выражение «с тихой злобой», то есть со злобой не высказанной вслух. Шолохов исправил всего лишь слово, но правка отторгается органикой текста. Наше счастье, что текст столь целен, а правщик столь убог. К сожалению, в иных случаях редакторские правки и даже вставки могут быть неопознаваемы (во всяком случае, на нашем уровне работы с текстом).

«На третий день после приезда Евгений допоздна просидел у деда Сашки в конюшне, слушая бесхитростные его рассказы о былой привольной на Дону жизни, о старине» (3, XXII, 386). Но в рукописи: «о былой привАльной…» (3/112). Такие ошибки делаются только когда человек переписывает неизвестный ему чужой текст, который он даже не удосужился заранее просмотреть.

В клинике Григорий, беседуя с черниговским уроженцем большевиком Гаранжой, жалуется, что не понимает его языка. На что тот бросает: «– Ось тоби! Що ж ты, куркуль…» (3/114). При чем тут куркуль – совершенно неясно. Что было в протографе? Ответ в опубликованном тексте: «–Не тарахти! Не понимаю хохлачьего твоего языка, – перебивал его Григорий. – Ось тоби! Що ж ты, москаль, не понимаешь?» (3, XXIII, 389). По  рукописи: «ОтправЕте меня домой» (3/118). В издании эти слова Григория переданы корректно: «Отправьте меня домой!». Шолохов принял ерь за «е». Вновь убеждаемся, что текст набирался не с шолоховской рукописи (Редактор или корректор поправили бы на «отправите».)

В песне, которую слышит Григорий, вернувшись на Донщину после ранения, – странная строчка:

На завалах мы стояли, как стена.
Пуля сыпалась, летела, как пчела.
А и что это за донские казаки —
Они рубят и сажают на штыки.

(3, XXIV, 396)

Разумеется, речь о сбое ритма в третьей строке: «А и что это за донские казаки…» Так и в рукописи (3/119). Но в казачьих песнях: «Ай спасибо тебе, царь белый, что поил нас, что кормил…»; «Ай ты гой еси, турецкой царь…»; «Ай же вы гости азовские…»; «Ай, полно, полно нам, братцы, крушиться…»; «Ай, да на славной было, братцы, на речушке…»

Стих должен звучать: «Ай что это за донские казаки…» Глухой не только к стиху, но и вообще к русскому слову, копиист сломал размер стиха и никогда этого не понял.

Писателя, столь смутно представляющего себе нормы языка, можно сравнить только музыкантом без музыкального слуха, или со слепым живописцем.

ДНЕВНИК СТУДЕНТА-МАТЕМАТИКА

Сделаем еще один замер. Обратимся к дневнику погибшего на Германской войне студента (часть третья; «черновая рукопись», страницы вставки). Можно утверждать, что и эта часть переписана с протографа, выполненного по дореволюционной орфографии: «На галстукъ <две последние буквы зачеркнуты, а потом перекрыты размашистым «к»> даже извозчики обращают внимание» (с. 3). Таким же образом исправлено и на с. 7: «Кто приложил руку къ ее развитию». Вновь с. 3: «Пишу эти строки, а волос дыбом...» За «ъ» принято конечное «ы». В издании исправлено: «волосы» (ТД: 3, XI, 313). С. 11: «…и их отрядик поскакал по направлению на нас» (вновь неверно интерпретирован «ъ», очевидно, что в протографе было «къ намъ»).

«Был дождь, тепленький такой, приятный. Мы шли по Моховой, плиты тротуара резал косой ветер» (ТД: 3, XI, 313).

Как это представить?

В рукописи (с. 3): «косой дождь», но другими (красными) чернилами поправлено: «ветер». Избавлялся от повтора и не заметил вопиющей глупости правки.

«На углу Тверской мы расстались. Мы поцеловались к великому изумлению какой-то дамы» (ТД: 3, XI, 313). В рукописи (с. 5) замечательный образ, ради которого и выстраивалась фраза: «…каракулевой дамы». (Такая же изумленная дама в каракулевом пальто мелькает в очерке Крюкова «Обвал», разница лишь в том, что дама петербуржанка и изумлена она не поцелуем, а революцией.) Но именно этот эпитет и зачеркнут.

«Сегодня решил купить себе на белье» (ТД: 3, XI, 315). Так и в рукописи. Видимо, пропущено слово «шелку». Пропущено, поскольку переписчику и так кажется гладко.

И это характерно для человека, который по-русски пишет (простите, переписывает) так:

С. 4: «плиты троТУРа» (но правильное «по тротуару» (4/75). С. 7: «нОчало» (но так и на 2/57: «внОчале»), «шмОток» (шматок); «Меня осыпало жОром» (с. 7; так и на 4/107: «жор загребали»). Но в издании: «Меня осыпало жаром» (с. 317) и «жар загребали» (4, XVII, 158) .

(Сомнительные написания «а», исходя из известной презумпции, мы интерпретируем в пользу переписчика.)

С. 6: «Вспоминали Донщинку». Так и в издании (с. 316). Не поняв слова «Донщина», переписчик, видимо, решил, что это имя или кличка. И почему-то (очевидно, на всякий случай) решил употребить в уменьшительно-пренебрежительном виде.

С. 8: «без нИкоторых» (без некоторых). С. 9: «послал нас шестерых в реЕкогносцировку»; «полусожжеНое». С. 10: «кожаННая подкладка»; «в полверсте» (так и в другом случае на 3/48); «стены какого-то сожжеНого завода»; «мимо этого пепелищЕ»; «мы пригиНаясь шли» (это в речи студента-математика московского университета!); вновь «сожжеНого». С. 11: «…что-то крикнул резким гортОнным голосом…»; «вскОрабкался». С. 13: «раСгружая» (разгружая);. С. 14: «писОрям» (писарям).

По изданию: «Работа покинута мною. Я покинут Елизаветой» (с. 317). В рукописи сначала было «Университет покинут мной. Я покинут Елизаветой» (с. 8). Но тут же первое слово зачеркнуто и сверху вписано «Работа» (с правкой на «покинута»). Правка бессмысленна, ведь это пишет студент-математик. Он хотя и подрабатывает время от времени где-то (как практически любой студент), но речь-то о том, что он разочаровался в деле своей жизни и бросает университет: запись в дневнике от 4 июля, а это значит, что из-за романа с Лизой летнюю сессию студент не сдавал и уже отчислен.

Переписчик плевал не только на стиль, но на смысл. За это текст мстит:

С. 9: «…никогда не думал, что станут мыслить» (вместо «стану мыслить»; впрочем, «т» не дописана, копиист в последний момент поймал себя за руку).

С. 11: «крикнул резким гортОнным голосом» (видимо, что-то вроде картонного, только звонче).

С. 13: «трОнспорт с ранеными».

Тут же: «Те же глаза, овал лица, но <!> с, волосы». Это, естественно, не союз «но» с предлогом «с», а просто обыкновенный девичий «носик». Имитатор даже не удосуживается заранее прочитать копируемую фразу. Он лепит текст так, как по первости видит и понимает. Надо полагать, он весьма спешит, и, к тому же знает, что эти плоды его трудов в печать не пойдут. А если так, то, скорее всего, перед нами «черновики», на живую нитку изготовленные весной 1929 года для рапповской комиссии по делу о плагиате Шолохова.

По изданию: «Григорий накрыл лицо убитого батистовым, найденным в кармане хозяина платком и поехал в штаб, изредка оглядываясь» (с. 325). Но по рукописи (с. 14 вставки в третью часть) четко: «…и поехал в штОб изредка оглядываясь. Книжку передал в штаб <другими чернилами добавлено «е», то есть «в штабе» – А.Ч.> писОрям…». Ясно, что переписчик, не вдумываясь в смысл фразы, просто копировал слово за словом, а потому «в штаб» прочитал как «в что б» (см. «штоб» как «что б», например, 2/43); «штОбы» (3/89); в смысле штабы; тут же «в штОбах» с исправлением «о» на «а». И всё это из-за написания «чтоб» через «ш»: «…Сашка, чтоб лошадей забыл напоить?» – 2/58);

В отличие от штабных писарей, Шолохов совершенно не заинтересовался текстом дневника убитого студента.

Добавим, что не только в журнальном варианте 1928-го, но и в издании 1941 года сохраняется удивительная интрига: приятель называет студента Тимофеем (так на с.1 вставки в третью часть рукописи), а возлюбленная – Александром Ивановичем (с. 4). То есть целых тринадцать лет редакторам не приходило в голову, что дневник Тимофея/Александра в таком виде для публикации не пригоден.

Подтверждается вывод, сформулированный Зеевым Бар-Селлой на материале шолоховского рассказа «Обида»: перед нами «копия грамотного оригинала, снятого малограмотным человеком»[12].

Об том же говорят следы борьбы переписчика с дореволюционной орфографией протографа, представленная полным спектром тех ошибок, которые и должен был совершить малограмотный писец.

Перед нами то, что выдает себя за черновики романа, но ни в коей мере ими не является. Это имитирующая перечерненный беловик копия с неизвестного протографа. Сделана она, как установила государственная экспертиза, рукой М.А.Шолохова. Мы же только показали, что изготовитель этой подделки менее всего годится на роль автора романа: этот копиист – существо и инфантильное, и дремучее. В десятках случаев оно (существо) просто не понимает переписываемого текста. Рудименты дореформенной орфографии в рукописи и в печатном тексте романа – прямые улики шолоховского плагиата. И это достаточное текстологическое доказательство того, что «Тихий Дон» написал не Шолоховым.

О ХОРОШЕМ ОТНОШЕНИИ К ЛОШАДЯМ

Зеев Бар-Селла обратил внимание на следующий текст в ранних редакциях второго тома «Тихого Дона»: «Балка, по которой двигались в обход, была засыпана снегом. Местами доходил он лошадям до пояса». Позже это будет исправлено на «…до брюха» (ТД: 5, XII, 262). В свойственной ему наивно-эмоциональной манере исследователь восклицает: «И вот эдакая глупость держалась в романе целых 15 лет – лишь в 1945 году Шолохов смекнул, что снег доходил лошадям "до брюха"! <…> Что могло заставить читать "пояс" там, где написано "пузо"? Только почерк автора романа. А значит, что в этом почерке "у" было сходно с "о", а букву "з" можно было при некотором усилии принять за "яс"...»[13].

И действительно: «…тверда земля, и растет по ней трава сильная, духовитая, лошади по пузо» (ТД: 3, I, 243). И еще: «вода подходила лошадям по пузо» (3, V, 271 и 3/27).

Другой пример, который приводит Бар-Селла:

«Человек десять конных молча, в беспорядке ехали по дороге. На площади впереди выделялась осанистая, тепло одетая фигура».

Именно так в издании 1930 г. Но что значит площадь на степной дороге?

Через два года редакторы поправили: «На пол-лошади (то есть полкорпуса лошади) впереди выделялась осанистая, тепло одетая фигура». Очевидно, что в протографе, как заметил Бар-Селла, было написано сокращенно: «п.лошади» или «п/лошади». (Но это, скорее всего, означает, что в начале 1930-х кто-то из правщиков еще держал в руках протограф.)

«Нет, не ладилось у Шолохова с лошадьми... » – резюмирует Зеев Бар-Селла.

Справедливое это замечание подтвердим еще тремя примерами:

«Лошади поворачивались к ветру спиной…» (ТД: 8; XIII, 434).

Попытайтесь это вообразить…

Или столь же трагикомическое: «В упор в лошадиную морду выстрелил Игнат, сел, широко расставив ноги, сплюнул на сырую, волнами нацелованную гальку и ворот рубахи защитной разорвал до пояса» [М. А. Шолохов. Коловерть (1925)].

Не рубаху разорвал до пояса, а ворот рубахи…

Редкий эпитет «острая спина» звучит в первом томе «Тихого Дона»: «Садился у подзёмки на табуретке, остро сутулил спину…» (ТД: 2, XIV, 189).

Что это значит?

Перед нами развитие авторской метафоры Федора Крюкова:

«Старая серая кобыла Корсачная, уже с час запряженная в арбу, уныло слушала эти пестрые, давно знакомые ей звуки бестолково-радостного волнения и суеты. Она знала, что предвещают они двухнедельную полосу тяжелой, изнурительной, выматывающей все силы работы. Бока у Корсачной были желтые от навоза, шея местами облезла, а спина – острая, как пила…» («Зыбь»).

Кобылу мы видим сбоку. Пила – это ее хребет с торчащими, как зубья пилы позвонками. Стало быть, и в «Тихом Доне» человек сел в профиль к рассказчику, наклонился к своим коленям, и мы увидели его хребет, острый, похожий на зубья пилы.

Подтверждение такого чтения находим в том же «Тихом Доне»:

«Клячи… были худы до ужаса. Острые хребтины их были освежеваны беспрестанными ударами кнутов, обнажали розовые в красных крапинках кости с прилипшими кое-где волосками шерсти» (ТД: 4, III, 32). Или в «черновиках» о Петре Мелехове: «жОвотом навалтваясь на острую хребтину лошади» (2/81).

 «Зыбь» написана в 1909-м, но вошла в книгу «Рассказы. Т.1», где автор собрал свои лучшие повести и рассказы 1908–1911 гг. Вышла книга в 1914-м.

Молодой Владимир Маяковский в 1915-м превратил «острую спину-пилу» во «флейту-позвоночник», и эта метафора стала названием поэмы (есть тут и такие строки: «Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным…»), а тремя годами позднее воплотилась в стихи «Хорошее отношение к лошадям» (это, в частности, о том, что старых лошадей не кнутом надо поднимать, а добрым словом).

Заметим, что знаменитые «шолоховские метафоры», о которых столь восторженно и так много любит рассуждать официальное шолоховедение, – верная примета крюковского стиля. Ограничимся такими примерами:

– «…ветер сыпнул им в лицо горстями белых отрубей» (Крюков. «Группа Б. IV. Праздники)

– «…красноречивые доспехи нищеты» (Крюков. «Сеть мирская»).

– «…выползали свинцово-серые облака, круглые, как пузатые чайники» (Крюков. «Зыбь»).

– «Мать оглядывалась и грозно потрясала пальцем. Зося изо всех сил крепилась, но все-таки фыркала, словно бутылка игристого квасу…» (Крюков. «Группа Б». VI. «Зося»).

ОБЛИТАЯ ТКАНЬЮ СПИНА

Вот еще украденная у Крюкова метафора:

Проза Крюкова не однократно позволяет проследить рождение метафоры. К примеру, знаменитое:

«По артериям страны, по железным путям к западной границе гонит взбаламученная Россия серошинельную кровь» (ТД:3, VII, 289)

Вот о том же:

«По шоссе густой серой смолой текли знакомые шинели, потемневшие до пояса, давно не просыхавшие, измятые, свинцово-тяжелые. Хмурые и молчаливые, точно не выспавшиеся, шагали люди не в ногу, цепляясь штыками. Качался кое-где всадник на тощей лошади, торчали как журавцы, шесты санитаров. Чуть шевелились издали серые ряды, как туча пешей саранчи. Останавливались на заторах, стояли долго, с терпеливым равнодушием ждали чего-то, снова шевелились по чьей-то команде. И, казалось, нет им конца, нет перерыва» (Крюков. «Группа Б.» VI. «3ося»).

А сравнение солдат с саранчой взято из лихой и бравурной казачьей песни (одной из тех, что так люто ненавидел Ф. Д. Крюков):

Мы по горочкам летали
Наподобье саранчи.
Из берданочков стреляли
Все донские казачки.

(ТД: 4, III, 45)

(Первые две строки приведены на этой странице дважды.)

О НАВОЗЕ И ПУШИСТОМ КОЗЛЕ

С животным миром у Шолохова какие-то свои, особые отношения:

Вот во второй книге «по мерзлым слиткам скотиньего навоза топчется...» Кто бы вы думали?.. «…пушистый козел» (ТД: 5, VIII, 228).

Пушистый... В непогоду... («Пасмурными теплыми днями», когда «лужинами и проталинами цветет оттепель».) По навозу...

(Вариант «пушистого кота» не рассматриваем, поскольку коты не любители навозных прогулок.)

По «Грамматическому словарю» А. А. Зализняка (обратному словарю русского языка, в котором слова расставлены по алфавиту строго в обратном порядке их чтения, так что «пушистый» надо искать на букву «й») тут могли быть следующие варианты: «губастый», «чубастый», рогастый», «пузастый», «кудластый», «ушастый», «рожистый» (в смысле мордастый). И еще «брудастый», но брудастый кобель явится в следующем абзаце.

Однако все эти варианты – в мимолет:

« – …Приехал на́ гости к Мохову, купцу, энтот самый сотник. Погоди, чей он прозвищем? Кубыть, Листницкий. Такой из себя тушистый, сурьезный» (ТД: 1, VIII, 46)[14]. Тушистый – тучный. У Зализняка этот диалектный эпитет не отмечен.

Прибавим сюда же: «– Живот растрес? Для такой сурьезной комплекции дорогу починить бы надо...» (Крюков. «На речке Лазоревой»).

Таких испорченных мест в романе довольно много. Ряд авторских прочтений Шолохова, свидетельствующих о его непонимании копируемого текста, выявлены нашими предшественниками (Мезенцев, Медведев, Зеев Бар-Селла, Макаровы, Венков, Самарин). Приведу еще лишь одно место из XXI главы второй части (с. 225). Вот диалог Григория и Аксиньи:

«– Будь она проклята, служба твоя, разлучница!

– Приду в отпуск.

– В отпуск, – эхом стонала Аксинья, всхлипывая и сморкаясь в рубаху, – покеда придешь, в Дону воды много стекет...

– Не скули... Как дождь осенью, так и ты: одно да добро» (См. также 2/87).

Смысл последней реплики Григория очевиден: бабьи слезы, что осенний дождь – одинаково бесполезны.

Что стояло в тексте вместо нелепого «одно да добро»?

Очевидно, «однова добра…».

При десятках переизданий и том объеме мелочной правки, которая была проделана за несколько десятилетий, это должен был заметить и «автор», и редакторы. Не заметили.

Почему?

Полагаю, потому, что стихия народной речи для Шолохова и его единомышленников была стихией не просто чужой, но столь же враждебной, как и разрушенный ими традиционный быт казачества.

О ХОРОШЕМ ОТНОШЕНИИ К ТЕКСТУ

Графоман – существо творческое, стремящееся даже в простую копию добавить что-то свое: Графоману лень просто переписать фразу «Ну, долгие проводы – лишние слезы». Он смастерит собственное, пусть и комическо-бессмысленное: «Ну, дальние проводы – лишние слезы» (ТД: 7, VIII, 77). (Как-будто кто-то из домашних собирается провожать оконенного казака прямо до линии фронта.)

Графоман во фразу «Бой только начинался» добавит «что» после «только», но, конечно, не поправит «начинался» на «начался» (ТД: 7, X, 94).

Сам себе творец, он существует вне языкового поля.

Вновь обратимся к «черновикам» первой части романа.

«Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой» (ТД: 1, I, 10; так и в «черновой» рукописи на с. 2). Здесь переписчиком после «до тех пор» пропущено «не».

Поскольку такого в печатном тексте романе немало (и в самых гладких на первый взгляд местах), мы не можем оставить проблему выявления ляпов и анахронизмов будущим поколениям редакторов. Хотя и отдаем себе отчет в том, что вряд ли эта задача под силам одному читателю. Не станем более обращать внимания и на описки, нам интересны совсем иные примеры.

Займемся не просто безграмотными написаниями, а ошибками, говорящими о неверном прочтении переписчиком оригинала. Итак, перед нами вновь «черновики» первой части:

С. 2. Мавра говорит: «И што он, милушки, нашел в ней хорошева? Хуть бы баба, а то так, тьфу! Ни ж…, ни пуза, одна страма!»

В печатном тексте исправлено: «Ни заду, ни пуза, одна страма». Но речь идет как раз про беременность турчанки Мавра и сообщает в конце того же абзаца. Цитирую дальше по печатному тексту: «…У нас девки глаже ее выгуливаются. В стану – перервать можно, как оса; глазюки — черные, здоровющие, стригеть ими, как сатана, прости бог. Должно, на-сносях дохаживает, ей-бо!...» (ТД: 1, I, 10).

Первое: пузо-то («на сносях дохаживает») как раз большое. Турчанка родит недоношенного, но тот выживет, и, значит, месяц беременности у нее не менее чем восьмой.

Второе: уж если на кого и не похожа беременная женщина, то на осу.

Текст явно испорчен переписчиком.

С. 4. По изданию: «Отсюда и повелись в хуторе горбоносые, диковато-красивые казаки Мелеховы, а по-уличному – Турки» (ТД: 1, I, 12). Заметим, что хотя это авторская речь, в рукописи четко выведено: «по улишному». Так и на с. 5: «буднишные шаровары». В издании: «будничные шаровары». Вновь «ш» вместо «ч», поскольку переписчик писал, как сам говорил. Когда же он мог сконцентрироваться, то копировал точно и в рукописи возникали правильные написания: «на станичном отводе», «по уличному прозвищу», «сничтожить» (с. 3). Один автор не может одновременно шокать и чокать. Следовательно, «авторов» два. Один пишет грамотно, другой так, как написали бы герои «Тихого Дона», или как первый автор, когда он передает их речь: «Григорий, вставай, што-ли», «коли хошь» (оба случая на с. 5); «што ж» (с. 6) и т. д.

С. 5. В рукописи: «над Доном дымом встал туман». Исправлено чернилами на «дыбом». По изданию: «…Над Доном на дыбах ходил туман» (ТД: 1, II, 13). Человек, услышавший звук этих стихов (я не оговорился) никогда не опишется, переписывая столь роскошную и по метафоре, и по звуку строку: «НАД ДОНОМ ДЫбОМ встал туМаН». (А сравнить туман с дымом – это первый, самый примитивный уровень образного мышления.) Правка в рукопись внесена, очевидно, при сверке с протографом.

С. 6. «Возле баркаса, хлюпнула вода, и словно слитый из красной меди огромный аршина в полтора сазан с<о> стоном прыгнул вверх, изогнув лопушистый хвост, сдвоив, грохнул по воде». Зачеркнуто «полтора» и фиолетовыми (а не черными орешковыми) чернилами сверху поправлено: «два». Слева на полях такими же фиолетовыми чернилами написано «2А» (два аршина). Правка не писателя, а рыбака. Два аршина – 1 м 42 см. Меж тем в любой энциклопедии прочтем: «Сазан – (Cyprinus carpio), рыба семейства карповых отряда карпообразных. Длина до 1 м, вес до 12 кг». То есть полтора аршина – это именно «огромный» сазан (больше не бывает), а двухаршинный – это уже из рассказов деда Щукаря. В печатном тексте: «Возле баркаса, хлюпнув, схлынула вода, и двухаршинный, словно слитый из красной меди, сазан со стоном прыгнул вверх, сдвоив по воде изогнутым лопушистым хвостом» (ТД: 1, II, 15). Но не только здесь весовые масштабы протографа представляются копиисту мелковатыми: «Подбежал к сараю, где хранился отмол – пятьсот с лишком пудов хлеба…». Красным карандашом «пятьсот» перечеркнуто и сверху вписано «тысяча» (2/26). Пример того же рода: «Григорий пришел в имение Листницких Ягодное часов в девять утра» (2/50). Правка красным карандашом: «в восемь утра». Так и с расстоянием дневной ездки Григория и его отца. По «черновой рукописи»: «За день сделали верст 60» (2/89). По изданию: «За день сделали верст семьдесят» (2, XXI, 228).

С. 7. В рукописи фраза, которой нет в издании: «Перехватив треснувшее удилище, Григорий снова подтянул измученного сазана к баркасу». Хорошая фраза. Но Шолохов дописывает сверху одно лишь слово, и фраза становится языковой глупостью: «треснувшее пополам удилище» (пополам – это переломленное, а треснувшее – это вдоль).

С. 7. «Леса с пронзительным брунжаньем зачертила воду, за ней коротеньким полотном стояла вода». В издании: «Леса, пронзительно брунжа, зачертила воду, за ней косым зеленоватым полотном вставала вода» (ТД: 1, II, 16). Редакторский вариант не многим лучше варианта переписчика. Что же тут могло быть на самом деле? Поскольку отец и сын Мелеховы ловят сазана не на стремнине, а в заводи, за корягой, мой рыбачий (и литературный) опыт подсказывает, что возможен лишь один вариант: «Леса с пронзительным брунжаньем зачертила воду, за ней колотилась полотном стоялая вода». ( См.: «стоялый жеребец»; ТД: 6, XIII, 117.)

С. 23. Слова Аксиньи: «– Моченьки моей нету! Ноги с пару сошлись»).

В издании исправлено – «зашлись» (ТД: 1, IV, 35).

Особенные проблемы испытывает копиист с некоторыми именами свих героев.

Аксинья в тексте рукописи названа то так, то многократно Анисьей. Причем на одной странице, даже в одном предложении могут встречаться оба варианта.

Хотя на 8 странице рукописи «Анисья», уже на 15-й трижды Аксинья, она же четырежды на 16-й, два раза на 17-й, пять раз на 18-й (здесь же "Аксютка"), далее раз на 19-й, трижды на 20-й, четырежды на 21-1 и тут же вновь "Аксютка", и еще многократно на 22, 23, 24, 25, 26, 28, 29, 30, 31, 32, 33

Однако на с. 34 дважды Анисья (сверху синим карандашом переправлено на «Аксинья») и дальше: Анисья – Аксинья – Анисья – Анисья

С. 35: Аксинья – Анисья

С. 36: пять раз Аксинья и однажды Анисья

С. 37: трижды Анисья – дважды Аксинья – Анисья – дважды Аксинья

С. 38: трижды Аксинья – Анисья

С. 47: четыре раза Аксинья

С. 48: Анисья – дважды Аксинья – Ксюша – Аксинья –дважды Анисья – трижды Аксинья

С. 49: дважды Аксинья – Анисья – Аксинья – дважды Анисья – дважды Аксинья –Анисья

С. 50: Аксинья

С. 55: Анисья – шесть раз, потом Аксинья – три

С. 56: Аксинья трижды – Ксюша – Аксинья трижды и после трижды Анисья

С. 57: Анисья – Аксинья – Анисья четырежды – Аксинья

С. 58: Анисья – Аксютка – Анисья – Анисья – Аксинья – Аксинья

С. 59: Анисья – Аксинья – Аксинья – Анисья – Аксинья – Аксинья – Анисья

С. 60: четырежды Анисья (и тут же Иван Семенович)

С. 61: Аксютка

С. 72: Аксинья и Анисья

С. 73: Аксинья

С. 80: Аксинья и Анисья.

Изредка мелькнет Анисья и в «черновиках» второй части романа (с. 18, 41, дважды 53, 57 и дважды 61 «черновиков» второй части с позднейшей правкой красным карандашом на «Аксинью»). На с. 48 сбоку на полях размашистая «резолющия»: «Дать Анисью и разговор с бабой».

Итак, Шолохов оба имени считает вариантами одного: «Страх ли поднял Аксинью, или снесла бабья живучая натура, но Анисья...» (с 49 «черновиков» первой части).

Но откуда такое могло быть в протографе?

А такого и не было.

Путаница говорит, что в протографе стояло в одних случаях «Анисья», а в других просто «А» (ведь это были именно черновики). А потом появилась «Аксинья», и автор также обозначил новое имя буквой «А». Переписывая, Шолохов каждый раз расшифровывал так, как ему казалось нужным, ведь «Анисья» и впрямь может показаться уменьшительным от «Аксиньи».

Для народа это разные имена и разные календарные события.

По Далю:

1. АКСИНЬИ-ПОЛУХЛЕБНИЦЫ или ‑полузимницы, в народе, день 24 января. Половина зимних запасов съедена; прошла половина времени от старого до нового хлеба; озимое зерно пролежало половину срока до исхода. Цены на хлеб до нового устанавливаются. Какова Аксинья, такова и весна. Метель на полузимницу - корм подметает, корма будут плохи. Полузимница пополам, да не равно (делит зиму): к весне мужику тяжеле.

2. АНИСЬИ-ЖЕЛУДОЧНИЦЫ, в народе, день 30 декабря. Варят свиную требуху, гадают о зиме, по черевам, по печени и селезенке.

Но юный люмпен об этом не знал.

Взаимообразные превращения происходят с именами других героев романа.

Пантелей Прокофьевич Мелехов.

С. 15: Дважды Иван Семенович (правка другими чернилами на «Пант. Прок.»). С. 17: Дважды Иван Семенович; «отец» (правка другими чернилами на «Пант. Прок.»). С. 18: Иван Семенович С. 21: Иван Семенович. С. 22: Иван Семенович. С. 23: Иван Семенович. С. 24: «дядя Иван» и дважды Иван Семенович.

С. 1: Мелехов Прокофий (отец Пантелея Прокофьевича): С. 4: трижды Пантелей, и уточняется, что он назван по деду (16/XI);

С. 4 (низ): дважды Иван Андреевич, но отчество зачеркнуто и теми же чернилами исправлено на «Семенович». С. 6: Иван Андреевич – исправлено теми же чернилами на «Семенович»; Иван Семенович. С. 7: Дважды Иван Семенович. С. 8: Дважды Иван Семенович. С. 29: дважды Иван Семенович. С. 30: пять раз Иван Семенович. С. 31: Иван Семенович. С. 32: дважды Иван Семенович. С. 33: пять раз Иван Семенович. С. 34: шесть раз Иван Семенович. С. 35: четырежды Иван Семенович. С. 50: Иван Семенович. С. 51: «Семеныч» и трижды Иван Семенович. С. 52: пять раз Иван Семенович. С. 53: четырежды Иван Семенович. С. 54: четырежды Иван Семенович. С. 60: дважды Иван Семенович.

С. 61 (после 28/XI): Пантелей.

С. 62: дважды Иван Семенович; с. 63: Иван Семенович шесть раз. С. 65: дважды Иван Семенович. С. 66: пять раз Иван Семенович. С. 67: дважды Иван Семенович.

С. 69: «односум Прокофья Мелехова» (дед Гришака). С. 70. «покойный Прокофий». С. 73: Пантелей Прокофьевич. С. 77. Пантелей Прокофьевич. С. 81: дважды: «Пантелей Григорьевич» (описка, надо: Прокофьевич). С. 83: Пантелей Прокофьевич.

Итак, смена имени Пантелей Прокофьевич/Иван Семенович происходит пять раз (если расставить листы рукописи по шолоховской хронологии). Последовательность этой смены (по эпизодам, пластами) показывает, что перед нами не случайность и не путаница забывчивого автора, а механический свод разных редакций протографа.

Мирон Григорьевич Коршунов.

С. 52: Игнат Федорович. С. 54: Игнат Федорович (на тех же страницах с Иваном Семеновичем)

С. 64: дважды Федор Игнатьевич (здесь же Иван Семенович).

С. 69: здесь дед Гришака назван односумом Прокофия Мелехова. Доживает у сына. Но тогда почему на с. 64 Федор Игнатьевич, а не Григорьевич? Описка?

С. 76: Федор Григорьевич

С. 80, 81, 83: Мирон Григорьевич (здесь же на с. 81 и 83 Пантелей Прокофьевич).

Ясно, что все это механически сведенные в один квазитекст варианты из разных черновых редакций протографа. И ясно, что автор – не Шолохов, поскольку с авторской пагинацией (датами), аккуратно, буквально по дням проставленной на полях в первой половине этой тетрадки, вся эта чересполосица никак не связана. Значит, даты даны исключительно ради оправдания подлога, спешно изготовленного для рапповской комиссии по плагиату. Использованы были вперемежку и разные черновые редакции, и беловые варианты протографа. В начальном черновом варианте читалось «Анисья» или «А.», в более поздних «Аксинья» и также «А.». (В рукописях Крюков именно так, до одной буквы сокращал имена своих героев[15].) Но имитатор этого не понял.

Мартын Шумилин (дважды Шумилин МартЫн – 3/5);) в печатном тексте превратится в МартИна. В нормальном русском (а не западноевропейском) варианте это имя встречаем так и в других «черновых» вариантах, см., к примеру, на с. 25 рукописей второй части; так и на с. 8 «перебеленной рукописи 1927 года», и на с. 8 «беловой рукописи». Это говорит о том, что машинописная перепечатка для журнального набора (или, возможно, сам набор) производилась не с дошедшего до нас шолоховского, а с какого-то иного текста. Впрочем, в «черновиках» четвертой части: «Шумилин Мартиин» (4/19) и трижды «Мартин» (4/31); «Мартин Шамиль» (4/102).

С. 24. «Ай заблудила?», но ниже: «Ай заблудилась?»

В издании дважды: «заблудилась» (ТД: 1, IV, 35).

С. 30. «Горбатый нос его блистал, как свежее (так! – А.Ч.) лакированный...» В издании: «Горбатый нос его блистал, как свежелакированный...» (ТД: 1, IX, 50). Но в рукописи в «свеже» буква «ж» написана поверх «т», то есть было «как свете лакированный» (детская ошибка, типа «спинжак» и «гладиволосы»).

С. 33. «…а она гордо и высоко несла свою счастливую, нА срамную голову».

С. 34. Аксинья Мелехову-отцу: «…не пенься, как крех». (В издании нет.)

Крех – некастрированный кабан (донск.). То ли этот диалектизм был для редакторов непонятным, то ли показался слишком грубым.

С. 34. «выкрикОвала».

С. 34. Старик Мелехов говорит Аксинье: «Я Степану твоему пропишу. В Черкасский». Имеется в виду, что Степан Астахов находится в Черкасском на военных сборах. Впрочем, в издании слов «В Черкасский» нет. Зато о том, что сборы происходят под Черкасским, в печатном тексте говорит сестра братьев Мелеховых Дуняша: «Вы, батя, свое дело управляйте, а я братушке так уложу, что до Черкасского не ворохнется» (1, III, 25). Но на с. 38 рукописи читаем: «До хутора Сетракова, где <был> лагерный сбор, было верст 60». А в печатном тексте: «До хутора Сетракова – места лагерного сбора – шестьдесят верст» (1, V, 36), тот же хутор назван и ниже (1, XI, 56).

Но, если верить датировкам рукописи, в «начальном» варианте Сетраков как место сборов назван 22 ноября, а Черкасский лишь тремя днями ранее. Налицо механическое сведение двух разных редакций, сделанное и в издании, и в рукописи, а, значит, перед нами не рукопись, а ее имитация.

С. 35. «…Хлопнул дверью, по крыльцу затарахтел <опираясь> стукая костылем».

В издании правка: «Хлопнул дверью, по крыльцу протарахтели шаги и стихли» (ТД: 1, X, 56). В протографе, видимо, было «стуча костылем».

С. 36. «…худАя и чернея в лицах на глазах у соседей…» В издании:

«…худея и чернея в лицах на глазах у соседей» (ТД: 1, XII, 58).

С. 36. «Станица поговорила-бы и перестала». Откуда «станица» (еще дважды на этой странице и на с. 38)? В издании: «Хутор поговорил бы и перестал» (ТД: 1, XII, 59). Во всем тексте бессистемная чресполосица «хутора» и «станицы», говорящая о механическом сведении разных редакций. С. 57: дважды хутор (Татар<ников>ский), а не станица, как в начале рукописи; с. 63 и 64: вновь станица; с. 69: станица; с. 77: хутор. «Станица» и на с. 32 «чернового» варианта второй части (переправлено сверху красным на «хутор»).

С. 46. «На заре собрались ехать. Степан вышел из хаты с древней горбатой старушонкой. Христоня, запрягавший коней, поглядел на семенившую за Степаном старуху:

– Эх, бабуня, как тибе согнуло-то!..»

Здесь синим карандашом зачеркнут предлог «с». Получилось: «Степан вышел из хаты древней горбатой старушонкой». (Ясно, что правщик не понимает смысла того, что он правит.)

По изданию: «На заре собрались ехать. Вышел из хаты Степан, за ним семенила древняя горбатая старушонка. Христоня, запрягавший коней, пожалел ее:

– Эх, бабуня, как тебя согнуло-то!..» (ТД: 1, XIII, 64).

Можно предположить два объяснения: или машинистка перепечатывала текст все-таки по рукописи автора (пусть и со вставками и правкой), а не Шолохова, или кто-то из редакторов выборочно сверял текст с протографом.

С. 50. «Петро выплюнул на ладонь вместе с кровью околопную половину зуба...»

По изданию: «Петро бережно выплюнул на ладонь кровь и половину зуба...» (ТД: 1, XIV, 69).

Редакторы убрали эпитет, потому, что автор не смог его объяснить. Но «околопая половина зуба» – это всего-навсего испорченное прилагательное «околотая» (от глагола «околоть»).

С. 51. «Мать Григория, покрытая шалевой праздничной шалью...» (При этом в слове «шалевой» буква «ш» снизу подчеркнута, как и в слове «шалью».)

По изданию: «Ильинична, кургузая и важная, в палевой праздничной шали...» (ТД: 1, XV, 70).

Прилагательного «палевый» переписчик не знал. Он выдумал «шалевую шаль», ибо тут не просто шаль, но (сказано же!) – праздничная, а, значит, и вовсе шальная. (Забыл, что шаль-то не на деве – на старухе.)

С. 51. «– Играй, черт!.. – Гришка куснул губу и шелкнул кнутом перепрывающего <?перепрыгающего> ушами коня. Лошади, звякнув барками натянули постромки и резко рванули бричку».

По изданию: «– Играй, черт! – Гришка куснул губу и – кнутом коня, перебиравшего ушами. Лошади натянули постромки, резко взяли с места» (ТД: 1, XV, 71).

Однако в протографе наверняка было другое: «…перепрядавшего ушами коня». Перепрядывать, перепрядать, перепрянуть, перепрыгнуть, перескочить, пересигнуть. Перепрядыванье – действие по глаголу (В. И. Даль). Так, кстати, в переносном смысле на с. 66: «небось тады запрядаешь».

Почему выпущено «звякнув барками»?

Барок (по Далю: новорос. вор. кур; по Донскому словарю в вариантах барок и барка – донское[16]) – упряжной деревянный валек для постромок. Редакторы, обнаружив, что «барка» – род плоскодонного судна, не догадались посмотреть словарь Даля на слово «барок». А Шолохов не смог объяснить, при чем тут речные суда.

Однако это слово переписчик только что употребил, причем дважды: «На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным барком старика в переносицу» (ТД: 1, VII, 41).

С. 51–52. «– В проулок, третий курень налево, – указал Иван Семенович. Григорий дернул вожжину и бричка оборвав железный рассказ на полуслове, стала у крашеных, в мелЬкой <!> резьбе, до счатых <!> воротАХ <!>».

По изданию: «Коршуновский просторный курень. Дощатый забор. Григорий дернул вожжи, и бричка, оборвав железный рассказ на полуслове, стала у крашеных, в мелкой резьбе, ворот» (ТД: 1, XV, 72).

Надо: «железный раскат», поскольку говорится о том, что колеса на железном ходу и гремят так, что не слышно лая провожающих бричку собак, а «полуслово» – это незаконченная реплика отца Григория (в рукописи она вычеркнута синим карандашом).

Перед нами не описка, с неверное осмысление копируемого текста.

С. 52. «– Гостям завсегда ради». (Вместо «рады».)

С. 54. (Григорий увидел Настю/Наталью): «Под черной стоячей пылью коклюшкового шарфа смелые серые глаза…» Так и в издании (ТД: 1, XV, 74). Возможные варианты: «Под черным стоячим полем...»; «Под черной стоячей полой...».

С. 54. «– К пребудуЮщему воскресенью наДбегем». По изданию: «– К пребудущему воскресенью набегем» (1, XV, 75).

С. 54. «Плетни. Огороды. Желтая марь засматривающих на солнце подсолнечников…». Видимо, в протографе имелось в виду «засматривающихся», однако «ся» куда-то потерялось. Редакторы попытались исправить, но вышло все равно не по-русски: В издании: «Плетни. Огороды. Желтая марь засматривающих солнцу в глаза подсолнухов…» (1, XVI, 79).

С. 63. «Пантелей Прокофьевич понимал это, боялся отказа, не хотел кланяться своенравному Коршуну; но Ильинишна точила его, как ржаво железо…». По изданию: «Пантелей Прокофьевич понимал это, боялся отказа, не хотел кланяться своенравному Коршунову; но Ильинична точила его, как ржавь железо…» (ТД: 1, XVIII, 86).

С. 68. «не забивайтесь». По изданию: «Глупая ты, Наташка. Откажись! Я зараз заседлаю коня и поеду скажу: мол, не заявляйтесь боле...» (ТД: 1, XIX, 93). То есть даже в речи мерзавца Митьки Коршунова в протографе не было блатной фени (типа «забить стрелку»…).

С. 69. «…жалился дед Гришака Наталье – любимой внуке» В издании «внучке» (1, XIX, 94). Внука (внучка) – подлинный диалектизм. Но когда редакторы сочли это за описку, отстоять его Шолохов или не смог (или не захотел).

С. 81. «…тьфу, господи, ды <исправлено из «да»> и глупа!..»

По изданию: «…тьфу, господи, да и глупая!..» (ТД: 1, XXIII, 106).

Было, видимо: «…тьфу, господи, дык и глупа!..»

Сравним: «– Дык что ж, моя чадунюшка, хучь оно и лето, а кровь, как земля в глубе, холодная» (ТД: 1, XIX, 94).

С. 83. «Я может стерлядь ем… И буду есть, она жир <пробел шириной в две буквы – А. Ч.> ная!» (Так и на шестой странице «черновиков» третьей части: «Следователь остановился, поджидая отставш <пробел – А. Ч.> его офицера»).

С. 84. «…мОГая кусок курятины в <!> место хрена в вишневый кисель, беСжизненно глядит …» – «…макая кусок курятины вместо хрена в вишневый кисель, безжизненно глядит …». И вновь это («могая кусок») не описка, а свидетельство полного равнодушия писца к смыслу копируемого.

Вышеприведенного достаточно для следующих выводов:

1. Опубликованная рукопись Шолохова написана малограмотным человеком, у которого практически нет читательского опыта. При этом текст романа содержит реминисценции из «Слова о полку Игореве», «Повести временных лет» и малоизвестной широкому читателю «Иоакимовской летописи», цитаты из Льва Толстого и Блока, ссылки на роман Мережковского «Петр и Алексей» (1902 г.) и «Записки врача» Вересаева (1901 г.), полемику с пушкинскими строками («темный шпиль адмиралтейской башни»; ТД: 4, XI, 112) и т. д. Но нельзя цитировать того, что не прочел.

2. Рукою Шолохова созданы не «черновики» и даже не перечерненные беловики, а их имитация, выполненная на очень низком, практически детском уровне. Перепечатка для журнального набора делалась не с этих рукописей, а с какого-то другого оригинала романа (о чем говорят многочисленные расхождения текстов), в первых своих частях написанного в старой орфографии[17].

3. Рукописи содержат многочисленные рудименты дореволюционной орфографии, то есть копировались с рукописи, написанной с ятями, конечными ерами, «i», церковнославянскими написаниями (типа «у нея»). Перед нами «малограмотная копия с грамотного оригинала», текст которой не десятки, а многие сотни раз уличает копииста-мистификатора.

4. Переписчик во множестве случаев не понял смысл текста и исказил его.

5. При переписывании чужого текста Шолохов попытался расшифровать и превратить черновик, местами многоуровневый, в гладкий и последовательный текст. Эта задача вряд ли была бы выполнима, если б оригинал не был уже перечерненным беловиком (с частичной разноуровневой правкой). Но именно в местах такой правки появлялись нелепости, свидетельствующие о поверхностном понимании писцом копируемого текста. Ряд исправленных теми же орешковыми или красными чернилами наиболее явных языковых нелепиц говорит о том, что у Шолохова был и свой (относительно грамотный) правщик, который исправлял орфографические ошибки (поверх «а», к примеру, писал «о»), убирал повторения написанных друг за другом одинаковых слов (см., например, «приподнять» на с. 7 «черновиков» первой части романа).

6. Надо полагать, рукопись Шолохова была спешно изготовлена в начале 1929 года для рапповской комиссии, которая должна была ответить на многочисленные обвинения в плагиате, прозвучавшие сразу после выхода первых частей романа в журнале «Октябрь». Физически для изготовления по чужим черновикам рукописи такого объема и такой степени неряшливости потребуется от двух-трех недель до двух-трех месяцев.

7. Михаил Шолохов «Тихого Дона» не писал.

Самой главной тайной «черновиков» Шолохова было то, что их никогда и никому нельзя было показывать. И Шолохов это понимал лучше, чем шолоховеды. (Видимо, потому, что ему это объяснили еще в 1929-м.) Поэтому осенью 1941-го он проигнорировал отчаянные призывы Василия Кудашева: «Вызови меня в Москву, я должен передать тебе рукописи “Тихого Дона”». И даже после обвинений в плагиате, выдвинутых Ириной Медведевой-Томашевской, он, прекрасно зная, где и у кого находятся его «рукописи», даже не посмотрел в сторону маленькой московской квартирки, в которой жила вдова бывшего его друга. («Что же мне с ними делать?» «А делай, что хочешь».)

Июнь 2007 – апрель 2009

к следующей части