Версия от 29 апреля 2010

Правка 22 июня 2011

Андрей Чернов

КАК СПЕРЛИ

ВОРОВАННЫЙ ВОЗДУХ

ОТ АВТОРА

Даже если не задумываться о проблеме авторства «Тихого Дона, можно утверждать, что ни одна классическая русская книга не выходила в XX веке в столь изуродованном и обесчещенном виде. В гениальном романе, над текстом которого при жизни официального автора более полувека работали несколько поколений редакторов, внимательный читатель обнаружит многие случаи нестыковки сюжета, бездну пустот и инверсий, десятки исторических анахронизмов, сотни языковых и прочих нелепостей. (И из-за этого сумма текста выглядит как некая позднейшая, на века удаленная от протографа мистификация.) Ничего подобного русская литература не знает. Неизвестен данный феномен и мировой литературе.

Концентрация текстологических ирреальностей в тексте такова, что заявленная несколько десятков лет назад московским Институтом мировой литературы работа над академическим изданием романа сегодня фактически похоронена. Значит, с феноменом «Тихого Дона» надо разбираться самостоятельно. (Поскольку, если жить с этим, то и жить не захочется.)

«Тихий Дон» – книга, поразившая в детстве, но, как мне казалось, в детстве и оставшаяся. Проглотил я ее лет в тринадцать (сразу вслед за «Войной и миром»), однако в отличие от эпопеи Толстого сорок лет не перечитывал. А весной 2004-го, дописывая комментарий к двухтомнику «Слова о полку Игореве» (Санкт-Петербург, Вита Нова, 2006), попал в Подонцовье в составе поисковой экспедиции по следам Игорева полка и там, на Калитве и Быстрой, с удивлением понял, как много общего в стилистике, в самом дыхании «Слова» и «Тихого Дона».

Объединяет две этих книги и еще одно обстоятельство – некая роковая завеса, наброшенная на имена их авторов. (Впрочем, в случае с «Тихим Доном» эта загадка оказалась давно и не мною разгаданной.)

Летом 2007 года высказав на одном из исторических интернет-форумов свои соображения о «Тихом Доне» и подлинном его авторе, я вынужден был ввязаться в жесткую дискуссию, начатую тридцать лет и три года назад литературоведом D* (Ирина Николаевна Медведева-Томашевская. «Стремя “Тихого Дона”». PARIS, YMCA-PRESS, 1974) и написавшим предисловие к этой книге Александром Исаевичем Солженицыным.

Параллельно с поиском аргументов для интернет-баталии, приходилось осваивать малоизвестный мне «шолоховедческий» материал. Спасибо всем, кто помог. И если эта книжка, которой суждено складываться on-line, будет доделана, я с благодарностью вспомню и новых друзей, и новых врагов, появившихся у меня по воле этой, еще недописанной рукописи.

Может быть, когда-нибудь из этих заметок сложится книга не о выдающемся мародере советского периода, а совсем о другом человеке – о том, кто написал последний великий роман русской классической литературы, тот роман, которым, как заметил один из старинных моих друзей и коллег, русская классика с нами попрощалась.

Итак, две эпохи, два литератора.

Шолохов и Крюков.

За одним – спертый дух, у другого – ворованный воздух (в русских сказках эта субстанция называется живой водой). Речь пойдет о том, почему в случае с «Тихим Доном» мы должны констатировать: этот воздух – не только ворованный, но еще и краденый.

Перед нами живая вода, разбавленная водой мертвой в такой пропорции, что фольклорная ложка дегтя тут покажется сущей безделицей.

А. Ч.

6 января–27 мая 2008

ЧАСТЬ НУЛЕВАЯ

Содержание части:

– В ЗАЩИТУ М. А. ШОЛОХОВА

– СФРАГИДА Ф. Д. КРЮКОВА В  ПЕРВОМ ТОМЕ «ТИХОГО ДОНА».

– СТРЯМЯ «ТИХОГО ДОНА». НУЛЬ ПО РУССКОМУ

– ПРИЛОЖЕНИЕ 1.

СТРАТИГРАФИЯ ПЕРВЫХ ЧАСТЕЙ РОМАНА 

В ЗАЩИТУ М. А. ШОЛОХОВА

Мы пишем по указке наших сердец,

а наши сердца принадлежат партии.

М. А. Шолохов

Рукопись «Тихого Дона» (1 и 2 кн.), приобретенная Институтом мировой литературы, – это чудо, явление, исключительно важное не только для шолоховедов, но и для всей отечественной литературы.

Феликс Кузнецов

В марте 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б) будущий Нобелевский лауреат Михаил Александрович Шолохов рассказал о своем творческом методе:

«В частях Красной Армии, под ее овеянными славой красными знаменами, будем бить врага так, как никто никогда его не бивал, и смею вас уверить, товарищи делегаты съезда, что полевых сумок бросать не будем – нам этот японский обычай, ну... не к лицу. Чужие сумки соберем... потому что в нашем литературном хозяйстве содержимое этих сумок впоследствии пригодится. Разгромив врагов, мы еще напишем книги о том, как мы этих врагов били. Книги эти послужат нашему народу… и т. д.»[1].

О том, что это была сумка с романом знаменитого в начале XX века казачьего писателя Федора Дмитриевича Крюкова, написана не одна сотня страниц.

Кто же прав? Медведева-Томашевская и Солженицын или Феликс Кузнецов, Лев Колодный и многие прочие официальные патриоты-шолоховеды?

Многие и сегодня считают, что Шолохов был скрытым антисоветчиком, тайно и искренне ненавидившим большевиков. (Такие представления популярны среди потомков русской, а особенно казачьей эмиграции.) У наивного этого взгляда своя предыстория.

18 ноября 1940 года на четвертом пленарном заседании Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства А. А. Фадеев говорил: «…в “Тихом Доне” есть только три фигуры большевиков – это Штокман, но это не настоящий большевик, а “христианский”. Вторая фигура – Бунчука. Это фигура «железобетонного» большевика, закованного в железо и бетон. И фигура Кошевого – но это подлец»[2].

На том же заседании ему вторил А. П. Довженко:

«Разрешите привести такой пример. У меня была встреча с Виртой, который приехал из Риги и рассказывал, что за границей было много рецензий по поводу этой книги. В рецензиях говорится: даже член большевистского парламента, которого считают личным другом Сталина, написал книгу, в которой привел к самому печальному концу героя; и даже он, этот человек, изобразил большевика в виде слабого, мстительного, жестокого человека. Конечно, не хотелось бы слышать это»[3].

Однако ни широкие читательские массы, ни члены комитета не читали «черновиков» и «беловиков» романа[4]. А вот каков в них «христианин-большевик» Штокман: «Штокман сверкнул хориными глазами по портфелю…» (2/27 «черновика» и 2/32 «беловика»)[5]. В опубликованном тексте это превратилось в «Штокман скользнул глазами по портфелю…» (2, VI, 147)[6].

В издание из авторских характеристик слесаря Штокмана допущено только: «строгая толпу лезвиями узко сведенных остреньких глаз» (2, V, 144)[7]. Впрочем, те же «хориные, с остринкой, глазки» и у Валета (5, XXII, 330), который в романе становится духовным клоном Штокмана.

Вот еще по печатному тексту: «В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалось ядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал» (2, IX, 164).

Далее только в рукописи: «Положил личинку недовольства и кто бы знал про то, что через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущой зародыш?» (2/31).

По изданию: «Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твердых фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии» (2, XVI, 195).

По рукописи: «Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твердых словно заученных фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии» (2/64).

Фадеев не прав: Штокман не «христианский», но самый настоящий большевик. А не большевик, но истово православный – сам автор.

Обратим внимание и на такую малозаметную подробность: В четвертой главе седьмой части романа Наталья, жена Григория Мелехова, переболев тифом, выздоравливает «на второй день Троицы». Что это за датировка?

В следующий за Пятидесятницей (Троицей) понедельник совершается праздник в честь Святого Духа. Этот праздник был установлен Церковью «ради величия Пресвятаго и Животворящего Духа, яко един есть от Святыя и Живоначальныя Троицы».
Святой Дух – источник всякой жизни. То есть Наталья возвращается к жизни в Духов День. (Чего ни Шолохов, ни редакторы не поняли.) Перед нами текст глубоко верующего христианского писателя.

Зеев Бар-Селла верно указал, что фамилия Штокман заимствована из пьесы Ибсена «Враг народа». Московская прьемьера состоялась 24 октября (!) 1900 года. Мхатовский спектакль, в котором бунтаря-индивидуалиста Томаса Штокмана играл Станиславский, по цензурным соображениям и назывался «Доктор Штокман». В 1913 году в шестом томе петербургского полного собрания сочинений Леонида Андреева под заголовком «Диссонанс» был перепечатан его очерк об этой шумной премьере. (Первая публикация – московская газета «Курьер» от 29 октября 1900, № 300.)

Штокман, который по первым изданиям «Тихого Дона» происходит из немцев (позднее исправлено на «из латышей») – человек-шток, человек-древко, «враг народа», если вспомнить название пьесы Ибсена, из которой взята и сама фамилия Штокмана, черный человек, «аггел», как это сразу же определют хуторские казачки (то есть сатана), «чёртушка», «призрак», готовый, как полагают его ученики, вот-вот растворится в воздухе… Каждая деталь его облика и поведения – вплоть до «кривого узора», который он выпиливает перед арестом и серебряной пыльцы на его верстаке (Штокман изготовляет из полтинников обручальные кольца), –  глубоко инфернальны.

К тому же носит он имя Сталина и отчество Троцкого (с 1918 года Сталин и Троцкий командуют усмирением и разграблением южнорусских областей, останавливают белых и казаков под Царицыным, а потом начинают расказачивание). И так же беспощаден к казакам. Он, а не Бунчук, – идеолог первых массовых расстрелов мирного населения.

Авторское неприятие большевиков и большевизма сквозит почти на каждой странице, где появляются люди «нового мира»: «На бочонок вскочил высокий, без фуражки, с наголо остриженной головой казак, член полкового ревкома». Далее по рукописи: «Голо остриженная, шишкастая, как дыня-зимовка голова его по змеиному вертелась на тонкой шее» (4/111). (Подчеркнуто в рукописи и в издании изъято.) Продолжение по изданию: «Он горячо призывал казаков не подчиняться душителю революции генералу Корнилову, говорил о гибельности войны с народом…» (ТД: 4, XVII, 167–168).

О балтийских матросах-большевиках, идущих через Дворцовую площадь агитировать казаков бросить позиции у Зимнего: «матросы… шли по двору с деланно-развязным видом» (4/118). Практически в таком виде это вошло и в издание.

Но вглядимся в портрет одного из них:

«– Мы вас будем сопровождать! Нечего, братишки, сомневаться, мы вам не враги, и петроградские пролетарии вам не враги, а враги вот эти... – Он ткнул отставленным большим пальцем в сторону дворца и улыбнулся, оголив плотные злые зубы» (ТД: 4, XIX, 178). Как ни странно, но в печать протекло и это: карикатура была принята за плакат.

Отношение к основателю марксизма в «черновике» просто издевательское:

«– Карл Маркс? – подсказал Штокман, ежась в улыбке.

– Во-во!.. Он самый Карла Маркс...» (2, IX, 163).

Но по рукописи: «…Карла Марс» (2/31).

(Переводя с языка народной этимологии на язык поговорки – мал, да удал, ведь это тот самый карла, который развязал в человечестве гражданскую войну.)

Единственный из большевиков, о ком в «черновиках» романа ни одного худого слова, это «железобенновый» (по определению Фадеева) Бунчук. Бывший казак Бунчук – большевик и дезертир, ставший идейным палачом. Он сам, еще в августовские дни 1917-го, расстрелял товарища, а после как член ревтрибунала сам еженощно командует «пли!», очищая землю от тех, кого он считает «нечистью». Наконец, и сам будет расстрелян теми, кто полагает, что нечисть, – это Бунчук и ему подобные. Не нами замечено, что линия Бунчука и его возлюбленной пулеметчицей Анной Погудко не пересекается с линиями героев «Тихого Дона», и может показаться, что это все вставные эпизоды, написанные рапповским пером литературного «негра». (Если это и не так, то все же надо полагать, что именно эта линия подверглась радикальной редактуре).

Добавим, что в отличие от Шолохова автор начального текста считает казаков особой российской национальностью. По изданию: «Свое, казачье, всосанное с материнским молоком, кохаемое на протяжении всей жизни, взяло верх над большой человеческой правдой» (4, IV, 48). Однако в рукописи: «Свое, казачье, национальное, всосанное с материнским молоком…» (4/33)

По изданию: «…увязывает казачье с большевистским» (4, XII, 122).

По рукописи: «…увязывает национально-казачье с большевистским» (4/87).

В рукописи и этот казакоцентризм, и попытка восприятия белого движения как движения для казачества национально-освободительного, вполне очевидны.

По изданию: «Час спустя Каледин, донской атаман, выступал перед затихшей аудиторией с «Декларацией двенадцати казачьих войск» (4, XIV, 136). Однако в рукописи: «…с исторической декларацией двенадцати казачьих войск» (4/94).

Никакой иронии в словах «историческая декларация» не звучит. Слышно лишь дыхание сочувствующего (и сочувствующего горячо) современника, уверенного, как и Каледин, что армия и казачьи войска должны спасти Россию от распада и большевизации.

14 августа 1917 года, выступая на Государственном совещании в Москве от имени Совета Союэа казачьих войск, Каледин потребовал продолжения войны до победного конца, отделения армии от политики, запрещения митингов и собраний в армейских частях, дополнения декларации прав солдата декларацией обязанностей и восстановления единоначалия. Вывод из его речи: «…дисциплинарные права начальствующих лиц должны быть восстановлены... Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и Советами должен быть поставлен предел. Россия должна быть единой…»[8].

Алексей Максимович Каледин застрелился в Новочеркасске 29 января (11 февраля) 1918 года. Значит, четвертая часть романа писалась в конце 1917-го.

В той же четвертой части романа символическое описание революции и большевистской контрреволюции дано через картину январской оттепели 1917 года: оттепель, трупный лед и трупный запах… А потом – морозный «московский ветер», и только середина Дона, его стремя, еще не скована льдом.

Выпишем этот фрагмент целиком:

«Время заплетало дни, как ветер конскую гриву. Перед Рождеством внезапно наступила оттепель; сутки шел дождь, с обдонской горы по ерикам шалая неслась вода; на обнажившихся от снега мысах зазеленели прошлогодняя травка и мшистые плитняки мела; на Дону заедями пенились окраинцы, лед, трупно синея, вздувался. Невыразимо сладкий запах излучал оголенный чернозем. По Гетманскому шляху, по прошлогодним колеям пузырилась вода. Свежими обвалами зияли глинистые за хутором яры. Южный ветер нес с Чира томленые запахи травного тлена, и в полдни на горизонте уже маячили, как весной, голубые, нежнейшие тени. По хутору около бугров высыпанной у плетней золы стояли рябые лужины. На гумнах оттаивала у скирдов земля, колола в нос прохожего приторная сладость подопревшей соломы. Днями по карнизам куреней с соломенных сосульчатых крыш стекала дегтярная вода, надрывно чечекали на плетнях сороки, и, обуреваемый преждевременным томлением весны, ревел зимовавший на базу у Мирона Григорьевича общественный бугай. Он раскидывал рогами плетни, терся о дубовую изъеденную червоточиной соху, мотал шелковистым подгрудком, копытил на базу рыхлый, напитанный талой водой снег.

На второй день Рождества взломало Дон. С мощным хрустом и скрежетом шел посредине стор. На берег, как сонные чудовищные рыбы, вылезали льдины. За Доном, понукаемые южным волнующим ветром, стремились в недвижном зыбком беге тополя.

Шшшшшууууууу... – плыл оттуда сиповатый, приглушенный гул.

Но к ночи загудела гора, взго́лчились на площади вороны, мимо мелеховского куреня прокатила Христонина свинья с клочком сена в пасти, и Пантелей Прокофьевич решил: “Прищемило весну, завтра саданет мороз”. Ночью ветер повернул с востока, легонький морозец кристальным ледком латал изорванные оттепелью лужины. К утру дул уже московский ветер, тяжко давил мороз. Вновь водворилась зима. Лишь посредине Дона, напоминая об оттепели, большими белыми листьями плыли шматочки льдин, да на бугре морозно дымилась обнаженная земля».

(4, VI, 75–76).

Примеров резкого неприятия автором нового коммунистического порядка и новых хозяев Русской земли в романе не счесть – они и в речи героев, и в авторской речи.

Виктор Балан в статье «Шолохов и другие» пишет: «Сейчас ТД вполне “советское” произведение. Но сравнение его с первыми изданиями хорошо показывает, они несут четкие приметы белогвардейской фразеологии. Постепенно эти неприемлемые места самим Шолоховым или его редакторами изменены на “правильные” или нейтральные выражения».

http://www.philol.msu.ru/~lex/td/?pid=0122931&oid=024

Первым, впрочем, на это обратил внимание М. Т. Мезенцев в своем исследовании «Судьба романов» (1988). Сведем в таблицу некоторые из обнаруженных им примеров:

Если всё это писал Шолохов, то он и впрямь – скрытый враг советской власти, всей душой ненавидящий и маркситскую идею, и русских ее меченосцев – большевиков. Классовый враг, засланец из стана белых, контрреволюционер, который оказался столь хитер, что сумел провести Сталина, сумел более полувека морочить не только трех генеральных секретарей, но и все прогрессивное человечество.

Итак, в случае с Шолоховым приходится выбирать между Сциллой и Харибдой: или юный «продработник» присвоил чужую, доставшуюся ему на полях боев за мировую коммуну  рукопись, и с помощью старших товарищей, как сумел, приспособил ее для нужд коммунистической революции, или даже имени Шолохова не должен поминать уважающий себя коммунист. Потому что рукописи Шолохова – это рукописи матерого и последовательного врага всего советского.

Паллиативы Феликса Кузнецова и Николая Скатова в конце концов привели к парадоксальной ситуации: ничуть не сочувствуя ни Шолохову, ни коммунистической идее, мы вынуждены защищать право Шолохова на его убеждения от медвежьих услуг двух его адвокатов, бывших директоров ИМЛИ и ИРЛИ. Их эффектный тезис (шолоховские рукописи «Тихого Дона» обнаружены, значит, «Тихий Дон» написан Шолоховым) при чтении рукописей оборачивается против их же подзащитного.

Линия самозащиты самого Шолохова, обвиненного в плагиате еще в 1928 году, сразу же после выхода первых частей романа, была куда умней. В 1939 году перед лицом своих партийных товарищей писатель и вынужден был признать: да, была трофейная сумка, а в ней брошенная на поле боя вражеская рукопись. И он, Шолохов, распорядился ею во славу партии большевиков и всего СССР.

С позиций сегоднящнего дня может показаться, что на XVIII съезде ВКП(б) молодой член ЦК выступал в не вполне адекватном виде – то ли расхвастался, то ли просто пьян.

На самом деле он защищался. Защищался весьма умело и впрок от будущих своих могильщиков Кузнецова и Скатова.

Еще в 1849 году декабрист Михал Фонвизин записал: «Кто-то (Иннокентий[9]) очень остроумно и верно представил в трех словах разницу между христианином иерусалимской церкви и нынешним коммунистом: первый говорил брату: все мое – твое, а коммунист; все твое – мое». Поэтому согласимся не с Кузнецовым и Скатовым, а с самим Шолоховым: в эпоху экспроприации экспроприаторов он поступил как настоящий коммунист, то есть в соответствии с генеральной линией своей партии, которая в 1917-м провозгласила: «Грабь награбленное». А потому обвинения в двурушничестве должны быть с него сняты раз и навсегда. Доказывать, что Шолохов написал «Тихий Дон» – порочить имя идейного мародера.

СФРАГИДА Ф. Д. КРЮКОВА В ПЕРВОМ ТОМЕ «ТИХОГО ДОНА»

Утратить Шолохова означает для нас в известном смысле примерно то же самое, что потерять Победу во Второй мировой войне…

Юрий Поляков. «Литературная газета», № 20, 2005 г.

На основании приведенных выше и десятков других им подобных примеров следует сделать вывод о том, что роман создается на Дону по горячим следам событий и даже параллельно им. В некоторых случаях событиям дается опережающая оценка только что произошедшего (случай с «исторической декларацией» Каледина, реально таковой не ставшей, что стало понятно уже через три месяца). Написан роман человеком, далеким от коммунистических убеждений. Этот писатель считает казаков особой российской национальностью, ответвлением от ствола русского народа. При этом, как и генерал Каледин, автор – не сепаратист. Он полагает, что территория Войска Донского – часть России, а казаки – потомки беглых русских крестьян, «зипунные рыцари», равноправная часть российского народа (такая же, как великороссы, малороссы и белорусы).

Это либерально-имперский взгляд в духе умеренно-революционного народничества. С середины 1880-х печатным органов либеральных народников был журнал «Русское Богатство» (Н. Н. Златовратский, С. Н. Кривенко, Е. М. Гаршин). В 1893-м  редакция обновилась (Н. К. Михайловский, В. Г. Короленко, Н. Ф. Анненский). В ноябре 1909 года товарищем-соиздателем журнала стал Ф. Д. Крюков. В Первую мировую войну журнал стоял на позициях оборончества, не принял октябрьский переворот 1917 года и был закрыт.

Именно томик «Русского Богатства» читает во второй части «Тихого Дона» купец Мохов, когда к нему с глупым, казалось бы, доносом приходит сын его Владимир:

«Поклонившись, Владимир прошел мимо, постучался к отцу в кабинет. Сергей Платонович на прохладной кожаной кушетке перелистывал июньскую книжку «Русского Богатства». На полу валялся пожелтевший костяной нож.

– Тебе что?

Владимир вобрал голову в плечи, нервно оправил на себе рубашку.

– Я шел с мельницы... – начал он нерешительно, но вспомнил слепящую Давыдкину усмешку и, глядя на круглый отцовский живот, обтянутый чесучовой жилеткой, уже решительно продолжал: – ...и слышал, как Давыдка говорил...

Сергей Платонович выслушал внимательно, сказал:

– Уволим. Иди. – И, кряхтя, нагнулся за ножом». (ТД: 2, I, 118–119).

Титульный лист «Русского Богатства»

Чем же интересен шестой номер «Русского Богатства» за 1913 год[10]?

Современный биограф Федора Крюкова пишет: «Другое итоговое для предвоенных лет произведение Крюкова – «В глубине. Очерки из жизни глухого уголка» (Русское Богатство, 1913, №№ 4–6). В нем описано внедрение военного воспитания казачат уже в начальной школе, потрясающие все хозяйство проводы сына на воинскую службу, обманутые надежды казаков на увеличение земельных паев, бунт казачек против заседателя на повинности по истреблению кузнечика, общее оскудение природы и резкое увеличение критики существующего строя в простонародной среде»[11].

В случае с упоминанием «Русского Богатства» перед нами прямая ссылка на эти, подписанные одним из псевдонимов писателя (И. Гордеев), очерки Крюкова. Шолохов, по собственным его заявлениям, Крюкова никогда не читал. Но это значит, что не читал и «Русского Богатства», где писатель регулярно публиковался и под своим именем. Ссылка эта напрямую работает на народнический смысл «Тихого Дона»: донской купец, читающий журнал Короленко и размышляющий о том, что же будет с Россией и собственным его делом (через четыре года в феврале 1917-го искать ответы на эти вопросы он поедет к генералу Листницкому), не понимает, что, за невинную шутку прогоняя с мельницы мастерового Давыдку, он сам и выращивает «живущого зародыша» революционной смуты:

«Уволенный с мельницы Давыдка-вальцовщик целыми ночами просиживал у Валета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил:

– Не-е-ет, ша-ли-ишь! Им скоро жилы перережут! На них одной революции мало. Будет им тысяча девятьсот пятый год, тогда поквитаемся! По-кви-та-ем-ся!.. – Он грозил рубцеватым пальцем и плечами поправлял накинутый внапашку пиджак» (ТД: 2, III, 135).

Это концовка главы. А в первых строках следующей появляется «чужой человек» Штокман. Тот, который положит «личинку недовольства», из коей «через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущой зародыш».

На титуле «Русского Богатства» стоит: «Ежемесячный литературный, научный и политический журнал». То есть июньская книжка – именно № 6 (и месяц, и номер вынесены на титульную страницу).

Итак, купец Мохов читает в июньской книжке «Русского Богатства» за 1913 год окончание донских очерков, опубликованных под общим названием «В глубине. (Очерки из жизни глухого уголка)». В этом томе журнала помещены под цифрами V и VI два очерка – «Новое» и «Интеллигенция». Первый из них, опубликованный на с. 156–162 и должен был заинтересовать Сергея Платоновича, чутко, как это следует из «Тихого Дона», ловящего любую общественную и политическую новизну. Тем более что поминается в нем и «прототип» Мохова купец Мятлов, а речь, в частности, идет о переменах в нравах местной молодежи:

«Ребята-выростки… щеголяют в тонких полупрозрачных блузах из материи, которую купец Мятлов называет “сенжант”…» (с. 147).

В «сенжанте» (в повести Крюкова «Зыбь» объясняется, что это не материал, а светлый колер) ходит и Лиза, дочь Мохова:

«Она качнула кресло, вставая, – зашлепала вышитыми, надетыми на босые ноги туфлями. Солнце просвечивало белое платье, и Митька видел смутные очертания полных ног и широкое волнующееся кружево нижней юбки. Он дивился атласной белизне оголенных икр, лишь на круглых пятках кожа молочно желтела.

Митька толкнул Григория.

– Гля, Гришка, ну и юбка... Как скло, насквозь все видать» (ТД: 1, II, 21).

Читаем «Новое» дальше. На той же странице:

«Нравы стали свободнее. Ребятишки наравне с взрослыми курят папиросы, сквернословят, играют в карты, в орлан, чтобы добыть денег воруют из родительских закромов хлеб и тайком продают его тому же Мятлову».

Но это предок Сергея Платоновича – «…досмотрщик и глаз – мужик Мохов Никишка. Торговал он с рук разной, необходимой в казачьем обиходе рухлядью: черенками для ножей, табаком, кремнями; скупал и продавал краденое и два раза в год ездил в Воронеж, будто за товаром, а на самом деле доносил, что в станице пока-де спокойно и казаки нового злодейства не умышляют» (ТД: 2, I, 113).

То есть купец Мохов читает про себя самого и про своего предка.

На той же странице крюковского очерка:

«Новые интересы, новые суждения, критика – враждебная и резкая – основ, прежде неприкосновенных и несомненных, столкновение взглядов, симпатий и убеждений, споры и вражда идейная…» (с. 147).

На фоне этой новой «идейной вражды» и приходит с доносом на Давыдку сынок Мохова.

В «Тихом Доне» несомненная параллель с «Новым» – описание обыска в землянках казаков, аукающееся с обыском у безымянного в очерке «хозяйственного станичника»:

«– А-а… ты вот какие рассуждения!... Это откуда же у тебя? Прокламаций начитался?.. Ну-ка, мы тебя слегка ощупаем…

Произвели обыск. Перерыли подушки, перины, сундуки, тулупы, валенки. Заглядывали в закрома, в погреб, в кизяки, в хлевы. Не нашли ничего, ни одного клочка писанной или печатной бумаги.

– Все равно хочь не копайте… Не найдете… – спокойно сказал наш политический преступник.

– Аккуратно запрятал? – ядовито спросил раздосадованный помощник пристава.

– Чего?

– Прокламации…

– Какие проталмации!.. Да я и неграмотный…

– Так чего ж ты молчал… черт!..

– Да вы бы спросили…

– Наспрашиваешься вас тут, дьяволов!.. Ну, счастье твое, что неграмотный…»

(И. Гордеев <Федор Крюков>. В глубине. Очерки из жизни глухого уголка. Очерк V. «Новое». / Русское Богатство. 1913. № 6. С. 155).

Сравним с обыском в казачьих землянках в четвертой части «Тихого Дона»:

«Обыск не дал никаких результатов. У одного лишь казака первого взвода нашли в кармане шинели скомканный листок воззвания.

– Читал? – спросил Меркулов, с комическим испугом бросая вынутый листок.

– На курево поднял, – не поднимая опущенных глаз, улыбнулся казак.

– Ты чему улыбаешься? – запальчиво крикнул Листницкий, багровея, подступая к казаку; под пенсне его нервно помигивали короткие золотистые ресницы.

Лицо казака сразу стало серьезным, улыбку – как ветер стряхнул.

– Помилуйте, ваше благородие! Да я почти что неграмотный! Читаю вовсе ту<г>о. А поднял затем, что бумаги на завертку нету, табак есть, а бумажка вышла, вот и поднял.

Казак говорил обиженно-громким голосом, в нотках его звучало озлобление» (ТД: 4, II, 20–21).

Зачем же понадобилась Крюкову ссылка на «Русское Богатство» с его собственным очерком?

К восьмидесятилетнему юбилею Л. Н. Толстого в № 35 большевистской газеты «Пролетарий» (сентябрь 1908) была опубликована статья Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». Направлена она против той интеллигенции, к которой принадлежал Ф. Д. Крюков и, более того, – против самого Крюкова: «Большая часть крестьянства плакала и молилась, резонерствовала и мечтала, писала прошения и посылала “ходателей”, – совсем в духе Льва Николаича Толстого! И, как всегда бывает в таких случаях, толстовское воздержание от политики, толстовское отречение от политики, отсутствие интереса к ней и понимания ее, делали то, что за сознательным и революционным пролетариатом шло меньшинство, большинство же было добычей тех беспринципных, холуйских, буржуазных интеллигентов, которые под названием кадетов бегали с собрания трудовиков в переднюю Столыпина, клянчили, торговались, примиряли, обещали примирить, – пока их не выгнали пинком солдатского сапога».

Всё это – прежде всего о Крюкове, депутате Первой Думы, который входил в думскую группу «трудовиков» и на заседании 13 июня 1906 года поднял голос в защиту казачества и против использования казаков в карательных акциях правительства. Речь Крюкова столь обеспокоила Ленина, что тот стал внимательно следить за новым и очень опасным «пролетарскому делу» политиком-народником и, кстати, ровесником самого В. И. Ульянова.

Будущий пролетарский вождь и напрямую дважды писал о Крюкове: в 1906-м в статье под названием «Обывательщина в революционной среде» (здесь Крюков выставлен лишенным авторитета политиком, чьи усилия по освобождению трудящихся от гнета капитала тщетны), и в 1913-м в статье «Что делается в народничестве и что делается в деревне?», где Ленин откликался на крюковский очерк «Без огня» и, по сути, рассматривал его автора как новое «зеркало русской революции» (хотя от употребления этого ярлыка воздержался, очевидно, не желая ставить донского автора в один ряд с классиком и тем добавлять политических очков «неавторитетному политику»).

В том же 1913 (или 1914) году Ф. Д. Крюков и полемизирует с Лениным в «Тихом Доне». Он молчаливо соглашается с отведенной ему ролью нового «зеркала революции» (недаром купец Мохов читает не Толстого а очерк Крюкова), но показывает, что движитель революции – сами властьимущие, их эгоизм, тупость и бездарность. А еще – ленинские сторонники, зомбированные радикалы типа Штокмана, не знающие и не понимающие ни казачьего, ни крестьянского русского уклада, но ставящие целью разрушить всю народную жизнь вместе с плохим и хорошим, разрушить всю – до основанья.

Русская тадиция «свободного романа», романа-летописи, восходит не к Толстому. Толстой взял ее из рук Пушкина. Взял, но по-своему. Свой 1812 год он писал ретроспективно, хоть и ориентировался в «Войне и мире» на «Евгения Онегина» как на первый русский роман (пусть и в стихах).

Двадцатидвухлетний Пушкин рассуждал, видимо, примерно так: я начинаю писать роман на свободный сюжет, который будет развиваться так или иначе в зависимости от того, как пойдет история. Пусть мои герои живут как живые люди, меняются, совершают глупости, взрослеют, пусть не только логика развития характеров, но и проживаемая ими история лепит сюжеты их отношений. Я слишком молод, и потому слишком быстро расту. Если я заранее придумаю сюжет и начну его воплощать, я не знаю, будет ли он мне интересен через год, а, тем более, через пять… Поэтому обычным способом мне роман не написать – наскучит…

У Крюкова  принцип «свободного романа» выдержан последовательно. Однако писатель, принявший этот принцип за аксиому, вынужден был вмешиваться в прошлое: начал роман с описания природных реалий весны 1911 года, продолжил редактировать эту часть в 1912 и 1913 годах[12], но сюжет отношений и взросления героев не вписался в крутой поворот истории – в июле 1914 началась Первая мировая… 1911 год оказался слишком далеким, а 1912-й слишком близким, и  писатель перенес начало повествования на весну 1912 года. (Из-за чего, собственно, в первых частях и возникли анахронизмы, усугубленные редакторским вмешательством в текст уже в 1927 году при подготовке романа к публикации.) Предполагаю, что потому Крюков и тасовал колоду эпизодов, переписывая и прописывая «прошлое» так, чтобы оно вело к тому настоящему, которое уже свершилось.

У Пушкина такой возможности не было: он шел ва-банк и публиковал главами. Но с X главой намучился. На «Онегина» ушли те же семь лет, что и у Крюкова на его, как считается, недописанный «Тихий Дон». (Меж тем роман практически дописан, хотя и не отредактирован автором. Можно показать, что писавшийся семь лет и охватывающий повествование длиной в те же семь лет роман заканчивается седьмой частью.)

В Десятой главе «Евгения Онегина» Пушкин рисует сабя в качестве одного из героев романа (этот прием, известный еще с античности, назвается сфрагидой): «Читал свои Ноэли Пушкин…». Расшифровка Десятой главы (1910 год)[13] стала крупнейшим литературным событием десятилетия и, конечно, не могла не привлечь внимания филолога Ф. Д. Крюкова. Однако Морозов не связал текста расшифрованного стихотворения со «свободным романом». Через несколько лет (ок. 1914 года) С. М. Бонди в Пушкинском семинарии С. А. Венгерова при историко-филологическом факультете Петроградского университета сделал доклад о том, что найденные строки принадлежат Десятой главе. Доклад, вызвавший восхищение специалистов, остался неопубликованным (на него как на «наиболее ценное и верное предположение» в 1922 году сослался М. Л. Гофман[14], а в 1934-м и Б. В. Томашевский[15]).

Видимо, непосредственным откликом на открытие Морозова и Бонди и стала «антиленинская» сфрагида Ф. Д. Крюкова в «Тихом Доне».

СТРЯМЯ «ТИХОГО ДОНА». НУЛЬ ПО РУССКОМУ

…Без грамматической ошибки

Я русской речи не люблю…

Пушкин

Нелингвисты совершенно не осознают мощности языка как механизма, а именно количества и степени сложности правил, которые надо соблюсти, чтобы получить правильный текст. Легкость, с которой человек произносит устные и письменные тексты на родном языке, лишает его возможности поверить в истинные масштабы той информации, которой он при этом бессознательно оперирует. Особенно доверчиво относятся к мысли о том, что некто засел за книги и научился говорить и писать на иностранном языке «как на родном» те, кто ни одним иностранным языком активно не владеет. Люди верят бойким журналистским рассказам о том, как способного русского паренька поучили в разведшколе немецкому языку, забросили в немецкий тыл, и там он успешно выдавал себя за немца.

А. А. Зализняк

Публикация новонайденных «черновиков» «Тихого Дона» ставит точку в споре о его авторстве, начавшемся еще в 1928 году, сразу после выхода первых романа частей в журнале «Октябрь». Представленные публике рукописи Шолохова[16] – бомба под писательской репутацией того, кто семь десятилетий назад был объявлен автором бессмертной казачьей эпопеи. А поскольку эту бомбу шолоховеды сами заложили, да и взорвали собственными руками, остается лишь показать, что мы имеем дело не с черновиками и даже не перечерненными беловиками, а с фальшивкой, содержащей длинный и густой ряд разоблачающих имитатора текстологических особенностей. Особенности эти проистекают из двух обстоятельств – из периодического непонимания Шолоховым текста протографа и хронического неумения адаптировать дореформенную орфографию.

Но сначала о больном и банальном – об общем уровне грамотности того, чьи заветные страницы доступны сегодня в электронном виде любому желающему. Править ошибки и описки в чужих рукописях – занятие специфическое. Но мы вынуждены заняться этим малопристойным и к тому же скучным делом литературного мусорщика, поскольку только таким способом можно выяснить, что за текст перед нами.

Несколько лет назад в одном московском архиве мне попала в руки нетолстая канцелярская папка: «Акт осмотра тела В. И. Ленина 7 января 1934 г. в мавзолее В. И. Ленина»[17]. Внутри – полуистлевшие листы с пляшущей машинописью. Есть там и такие строки: «Комиссия считает необходимым подчеркнуть, что результаты сохранения тела В. И. Ленина представляют собой научное достижение мирового значения, не имеющее процендентов в истории». Академики, чьи подписи стоят под актом, к началу 30-х уже привыкли подписывать, не глядя. Но кто поверит, что машинистка, закончившая курсы ликбеза и пишущая «процендент» (откликнулись перевыполненные проценты первых пятилеток) могла бы изваять нечто большее, чем, скажем, жалобу в профком?

Покажем, что уровень образованности той безымянной машинистки ни в коей мере не сравним с грамотностью М. А. Шолохова. Несравним, потому что машинистка насмешила только раз, а будущий нобелевский лауреат выступает в роли коверного едва ли не на каждой странице своих рукописей. (Для писателя по русскому языку у него даже не двойка – твердый нуль.)

Внимательный читатель на первой же странице шолоховских «черновиков» споткнется о странное словцо в начале шестой строки текста: «стрЯмя (Дона») (1/1).

Написание «стрямя». Рукопись «Тихого Дона», 1/1

Это можно было бы принять за «описку опережения» (законное «я» следует через букву), однако и прочего, необъяснимого текстологической наукой, насилия над языком в рукописи немеряно. Уже на следующей странице: «…получила вместе с накваской увесистую взашеину, такую тяжелую, что половЕнА накваски пролила споткнувшись».

«жОвотом» (животом) 2/81

Среди донских диалектизмов в речи героев ошибки в авторской речи не так заметны… Но откроем наугад… Чего стóит, например, такое: «затУпотал» вместо «затопотал» (1/52) <…> «привалясь спиной к подушке, поставленной сторчмя» (2/37). (В протографе, видимо, было «стоймя»; в издании «…поставленной торчмя» – 2, VIII, 154); «жеВЛаки» (1/1);  «комки жеВЛаков» (2/39); «…оттеняли белизну эксельбантов» (2/89); «за бИчевкой» (2/55); «нЕ при чем» (2/64; 3/5; 4/84); «…копает, кык кобель хориную норЮ» (2/92; так и в издании, с. 234).

Заглянем в «черновики» третьей части романа. Разумеется, нас в первую очередь интересует авторская речь: «все домаЧние» (3/2); «дыбились задраТые оглобли повозок» (3/3). Так и о пристреленной лошади: «Задняя нога ее, дико задраТая кверху…» (3/65; так и на с. 66); «на речЬку» (3/11); «провздел руку в темляк» (3/28); «пРОтянку высушить» (3/41); «за плечЬми» (3/52). «вправе» (3/74; в значении «справа от»); «сотрясая в багровопрожилах сумки щек» (3/65; то есть сумки щек в багровых прожилках); «доктор иронически вспялил по верх пенсне брови» (3/65); «пулемет взлохматил тишину пронзительным сорочиным чечеканьем» (3/75; «сорочьим чечеканьем»); «кланялся, трЕс плешиной» (3/76); «достать из-пазухи письмо» (3/76); и «проиграем кОмпанию» (3/109) и «пример из русско-японской кОмпании» (3/111); это слово писец воспроизводит то неправильно, как здесь, то правильно).

Продолжим ряд, обратившись к «беловикам» третьей части: «шел к проштрАШемуся» (проштрафившемуся 3-бел/6); «берет ступенЬчатую высоту» (3-бел/6).

А вот из четвертой части: «потушил керосинУвую чадившую лампочку» (4/9); Реплика Валета: «С четырнадцатого не вылазию из окоП» (4/20); «на широком размете оленьих рог» (4/60); «среди большевиком» (4/62); «в глазах замигали веселые свЯтлЕчки» (4/68); «стонАЯ от хохота» (4/68); «по подмостяХ торопливо сводили лошадей» (4/69) «казачЬий разъезд» (4/77); «завяВшие… цветы» (4/77); «твердым, обветрЕвшим /?/ голосом» (4/78; в издании «обветрИвшим», но правка не спасает); «две равнозначУщих стороны» (4/88); «на ступенЬчаПую высоту» (4/113); «свое оТДуловатое масляное лицо» (4/114; видимо, от слова «дуло») и вновь «мясистость оТДуловатых щек» (4/115); «по наполЕНовски дрыгая затянутыми в краги икрами» (4/115; образовано от полена, а не от Наполеона); «в угоду врагов» (4/110; то есть «в угоду врагам»); «примащиваясь поудобнее» (4/122; в издании выпущено); «По нем ударили залпом…» (4/122; то есть «по нему»); «– А ты думал мы оПознались?» (4/126; вместо «обознались» – 3/22).

Чрезмерная концентрация описок и говорит о хроническом невнимании писца, не утруждающего себя тем, чтобы вдумываться в смысл копируемого им текста. Но подобных примеров – сотни и сотни, и потому это не просто описки, а свидетельства глоттофофии – паталогического страха перед, казалось бы, родным языком. Однако речь, как нам еще предстоит убедиться, не о родном, а о чужом Шолохову языке – экспроприированном, украденном вместе с чужой рукописью. Это ненавистный язык классового врага – язык казачества. Наконец, это язык того образованного в «ниверситутах» («бла–а–родного!») беляка-золотопогонника, чьей трофейной «полевой сумкой» в середине 1920-х столь лихо воспользовался косивший в Москве под казака юный «иногородний» пролетарий.

Проиллюстрируем представления Шолохова о русском синтаксисе и (частично) о роли знаков препинания:

«Шел мимо косорукий Алешка Горбатов <…> очень даже понятно за что жалует Степан свою бабА» (1/49); «Снег игольчатый и рыхлый падал гроздьями осыпая закутанную Аникушкину женА» (2/40); «лошади храпя и нюхаЮ воду» (2/67). «Пантелей Прокофьевич сунул ГригориЙ мерзлую руку…» (2/84; надо «Григорию»); «…пальцами дрожащими, измазанными в химические чернила» (2/91); «Воняло пригорелой сажей и погребныХ затхлым душком» (3/24); «Версты полторы от них виднелась деревушка» (3/26); «Расстояние разделявшИе их заметно сокращалось» (3/47); «Развернутые мадьярские эскадроны отступали в беЗпорядке, уничтожаемые фланговым пулеметным огнем, преследуемыЙ казаками» (3/69; впрочем, в последнем случае с запятыми все в порядке); «холодная россыпь осенниЙ звезд» (3/110).

Это не описки. Это свидетельства копирования, причем копирования самого примитивного: писец с таким трудом разбирает оригинал, что ему просто некогда думать о строении фразы. Он выхватывает текст шипками – по слову, по два, а порой и по одному слогу…. Одни и те же слова в «черновиках» написаны то правильно, то неправильно. И это не исключение, а шолоховская норма. Он пишет то с «ё», то без оного (системы нет), то на одной странице дважды «из-под» (2/40; так и на 4/41, 4/93), то «из под» (2/43, 2/67; 4/35).

И хотя роман наполнен диалогами, Шолохов почти никогда не пользуется таким знаком как двоеточие. (Но все же иногда механически его воспроизводит.)

На этом фоне выглядят если не чудом, то миражом многочисленные правильные написания, такие, как, скажем «рейтузы» (2/61). Вот еще из «черновиков» третьей части: «переменным аллюром» (3/22), хотя через страницу будет «переменным аЛюром» (3/24) с позднейшей правкой «л» на «лл»; дважды «двуХколка» (3/66), но на с. 68 дважды правильное написание; «чехол от двуХстволки и ягдташ» (2/50; правильное «ягдташ»!) и вновь «из двуХстволки» (2/59). При этом правильно скопированы слова: «рекогносцировка» (3/72); «без аллегорий» (3/75); «о дислокации» (3/92); «как из пульверизаторов» (3/108); «скарлатина», «флигель», «одеколон», «денатурированный спирт» (всё с 3/109); «аналогичный пример» (3/111); «безнравственно» (3/112); «инцидент» (3/117); «комментарии» (3/117) и др.

Но из суммы неправильных написаний следует, что в данном случае перед нами всего лишь скопированная шпаргалка: если школяр, не знающий таблицы умножения, воспроизвел на доске формулу из арсенала высшей математики, понятно, что в кармане у него бумажная палочка-выручалочка.

По комплексу аномальных и правильных написаний «черновиков» романа можно сделать два твердых вывода: а) пишущий малограмотен, он отнюдь не человек письменной культуры; б) скопирована чужая рукопись.

«А» равно «О»: В ряде случаев эти буквы путаются даже под ударением (признак или машинального копирования текста, или механического копирования по слогам). Оговоримся, что на письме «о» подчас может напоминать «а» и наоборот (в таких случаях мы исходили из презумпции грамотности писца).

«…лежала турчОнка». 1/3.

Неприятность с неразличением ударных гласных свидетельствует о том, что копиист не порой даже удосуживался произносить текст, копируя его «на глазок». Может показаться, что он просто не способен дифференцировать «а» и «о», принимая их за варианты одной фонемы. Однако многочисленные случаи исправлений (если, конечно, эта правка принадлежит ему самому) свидетельствуют о том, что «а» и «о» Шолохов в принципе различает (так, к примеру, дважды «а» исправлено на «о» красным карандашом на 2/44).

«– Садись в сани». Исправление «о» на «а». 2/87.

Исправление «о» на «а» в «чувствовал правоту».

3/114.

«престОвилась». Это о душе. 3/110.

Вот лишь избранные примеры:

В первой части:

«турчОнку» (1/2; так и на с. 3: «лежала турчОнка»; при этом на первой и второй страницах есть и обычное написание – турчанка); «из двора АстОховых» (1/2); «…возле энтой карши (коряги. – А. Ч.) пристОнем» (1/5; вместо «пристанем»); «в этот миг» (1/7; поверх теми же чернилами исправлено на «мАмент»); «пошевеливая плОвниками» (1/7); «на пахАте» (1/7; Так и на 3/48. Разумеется, от «пахать», так и на с. 8 в «перебеленной» рукописи; так и «пахАтной бороздой» (4/54); см. однако «пахОрь» на с. 23 «черновиков» второй части); «старик упрОвился» (1/10); «Девушка положила на перилО книжку…» (1/11; перило – ср. род, ед. число); «Присев на кАрточки, дрожа разбирают спутанный комом бредень» (1/22; правильное написание см. 4/11); «продОвать» (1/12); «оглядывая нарОстающую облачную громаду» (1/19); «у перенАсицы» (1/29; имеется в виду «у переносицы») и т. п.

«напрОвляясь к двери». 2/90.

Во второй части:

<…> «жОвот» (2/25; но на следующей странице «по… животу». Так и: в авторской речи: «…жОвотом наваливаясь на острую хребтину лошади» (2/81); но тут же «животного крика», однако «жОвое» на с. 82); «стОрик-тавричанин» (2/25) и дважды «стОрик» (2/38); «зОвязанный» (2/26); «откель сорвОлся» (2/26); «пристОв и следователь» (2/27) и «военный пристОв» (2/42; так многократно и ниже); «Аль упрОву не сыщем?» (2/34); «от стОрика» (2/37); «напрОвившихся по целине» (2/40); «военный пристОв» (2/42; так и на 4/50); «высморкОвшись» (2/43), но «тут урядник сморкАнулся опять» (2/43); «садясь на лОвку рядом с отцом» (2/44; в издании правильно: «садясь на лавку»); «остОновился» (2/46; и тут же правильное написание); «в рукОв» (2/48) и «за рукОв» (2/53); «дом большой стОрый» (2/50) и «…сидел у порога стОрый… человечина» (2/50); «…зяблыми пальцами проВЗдевал в иглу-цыгОнку суровинку» (2/55); «врОчей» (2/56); «внОчале» (2/57); «в рАсписной чашке» (2, XIII, 182 и 2/55); «на… тОрелочку» (2/57); «не зарОстающий» (2/58); «пучки… трОвы» (2/59); «занОвесью висел» (2/59); «гудело голосами рОбочих» (2/60; но ниже строкой «рабочих»); «прихАдил» (2/61); «Мирон Григорьевич исподОволь готовился к пахАте…» (2/61); «содрАгаясь» (2/62); «опрОвляя пояс» (2/66); «вОлЯл с ног» (2/67; то есть «валил с ног»); «смрад разопревших в потЕ бОбьих тел» (2/67); «слежалых нОрядов» (2/67); «перепрОвляясь» (2/67); «потоки снеговой вАды» (2/69); «до тОвричанского участка» (2/69); «не остОнОвливаясь» (2/69); «подвел к пОлисаднику» (2/69); «по баерОчной хребтине» (2/70); «было видно… фигОру стОрика…» (2/70); «привстОвал на стременах» (2/70); «земля наОлипала на копыта» (2/71); «повернул впрОво» (2/71); «Григорий направил жеребца нОрочно через пахАту…» (2/71); «кОчаясь пересекал пахАту» (2/71); «рОвнодушно» (2/71); «на… пахАте» (2/71); «…рослый, в казачьей краснооколой фуражке с спущенным НАД подбородОК ремешком, мОхал…» (2/72); «стОрая сука… пахАту» (2/72); «по пахАте» (2/72); «запыхОвшимся голосом» (2/72); «на мякоть пахАты» (2/72); «оглянулся на пОна» (2/72; то есть «на пана»); «карОндаш» (2/75; но тут же «карандашный огрызок»); «нацОрапавшее» (2/75); «сноОрядила» (2/75); «поРоньше» (2/75); «колеблется в выборе нОряда» (2/76); «с косыми полосами стекОвшего пота» (2/78); «сидела на лОвке» (2/79; то есть «на лавке», но, возможно, переписчик имел в виду «на лодке», хотя объяснение Аксиньи и Григория происходит в доме); «управлялась с рОботой» (2/79) и «с рОбочими» (2/81); «на прАщанье» (2/80; но на следующей странице «прощай»); «перехвОченная железным обручем боли» (2/81); «глазОми… устОвилась» (2/81); «плОвно» (2/82); «тарОхтели колеса» (2/82); «нарОстающими криками» (2/82); «отгорАдившие» (2/83); «нОваливаясь» (2/83); «пОвлины» (2/83); «журОвлей» и «журОвль» (2/83); «под седым нОвесом усов… плОвал» (2/83); «нОшли» (2/83); «нОчальство» (2/84); «встОвая с лОвки» (2/84); «пОн» (2/85; вместо «пан»); «остОнови» (2/85); «удержОвая» (2/85; или «удержАвая»?); «нОвовсе» (2/86); «привстОв на колени» (2/87); «ВениОмин» (2/87); «привстОв на стременах» (2/89); «помощник пристОва» (2/89), «окружной пристОв» (2/90), «военный пристОв» (2/91), «на окружного военного пристОва» и еще трижды «пристОв» (2/92), «пристОв» (2/93) т т. д.; «нОверное» (2/90); «говорил… красОвцу офицеру» (2/91).

В третьей части:

«стекОвшей» и «стекОвших» (3/1); «трОва» (3/1); «крикнул притворно-строго НО нее отец» (3/1; то есть «на нее»); «допытывОлась Дуняшка» (3/1); «нОчальство» (3/1); «на морщиненых рукОвах» (3/3); «Атдыхая» (3/3); «на отвАде» (3/5; то есть «на отводе»); «напрОвились» (3/6); «подАшел» (3/7); «пАдпрыгнув» (3/10); «от… слобАды» (3/10); «о далекой манившей его стОнице» (3/13); «рукОвам шинели» (3/13); «вырОвнивая в строю лошадь» (3/13); «момент для распрОвы» (3/13); «отошел от колАдезя» (3/13–14); «пока трубач не прАиграет зорю» (3/14); «мОрширующие взводы» (3/14); «атамОнец» (3/19); «компОньон» (3/20); «красные состОвы» (3/20); «по устОву» (3/21); «пОлатки» (3/21; хотя на этой же странице дважды правильное написание); «батОрея» и «батОреи» (3/23); «с скатОнными шинелями» (3/23); «остОвлявших» (3/24); «хищникОми» (3/27); «Неудержно летел нОвстречу черный клин пахАты» (3/28); «скакОвшего сзади казака» (3/29); «стройной лОвой» (3/29; то есть лавой); «имел прОво» (3/33); «поблескивали пыльным рОСбрызгом стекол» (3/38 и 3-бел/8); «расстОнавливая» (3/39); «дОвал» (3/42); «– Не гОвкай!» (3/42; в издании правильно: «– Не гавкай!»); «ворох трОвья» (3/46); «попрОвляя» (3/48); «прОвофланговые немцы» (3/49); «в штОб дивизии» (3/50); «при нОбеге» (3/54); «лазОрет» (3/64; но ту же строкой выше и строкой ниже дважды «лазарет»); «сидят мер-р-рзОвцы и путОют» (3/65; то есть «мерзавцы путают»); «нет здрОвого ума» (3/65); «напрОвился» (3/65); «ехОвший» (3/66); «госпАда» (3/70); «фОнтОзия» (3/71; то есть фантазия); «возле… стАдолов» (3/75; стодол – сарай из камыша для хранения соломы; в других случаях написание правильное); «незОвидного коня» (3/73); «кАрежась» (3/78); «лошадАное копыто» (3/78); «содрАгаясь» (3/79); «нарАды» (3/84; в смысле народы); «смерти себя придОвала» (3/84); «Она с цАничной откровенностью» (3/85); «признОешься» и «признОваться» (3/85); «зОбирает» (3/86); «обслужАвавших» (3/86); «балОмутили» (3/86); «нОвстречу» (3/87); «гОдюка» (3/88); дважды «позОвидует» (3/89); «содрАгаясь» (3/89); «растягОвался» (3/89); «рОзведки» и «рОзведками» (3/90); «расшитый краскОми» (3/90); «Под СтанислОвчиком» (3/91); «выкАлашиваешься» (3/91); «предполОгОемом», но тут же правильное «предполагалось» (3/92); «с остОльными» (3/92); «прОвее» и «прОвей» (3/92); «по напрОвлению» (3/92); «припекОвший» (3/94); «табОчЕк», но тут же «тОбак» (3/94); «стрельба утихала и нарОстала» (3/97); «обмОнул» (3/98); «напрОвился» (3/105); «зОраз» (3/106 и 3/121); «занося… волАсатую ногу» (3/106); «престОвилась» (3/110); «не зОбуду» (3/111); «предстОвляется» (3/2 вставки);  «прОвдивым голосом» (3/4 вставки); «Связующее нОчало – кровать» (3/7 вставки; видимо, от слова «ночь»); «Вот тебе и поэзии шмОток!» (3/7 вставки) и т. п.

«прОвдивым (голосом)». 3/4 вставки

«Связующее нОчало – кровать». 3/7 вставки

«Меня осыпало жОром». 3/7 вставки

«Вот тебе и поэзии шмОток!». 3/7 вставки

И даже в «беловой» рукописи третьей части: «гуща бАрдового румянца» (3-бел/4); «вырОвнивая пику» (3-бел/4); «ухажАвали» (в авторской речи; 3-бел/4); «шмОток» (3-бел/5); «РасстОнавливал в необходимом порядке слова…» (3-бел/9); «под аКомпОнИмент» (то есть «под аккомпанемент» – 3/40 «черновой» и 3-бел/9); «песенник-запевалО» (3-бел/9); вновь «3/40 «черновой» и запевалО» (3-бел/10); «взбалОмученная Россия» (3-бел/10).

В четвертой части:

«вытАлкнул» (4/3); «распрАщавшись» (4/9); «в трОншеях» (4/13); «Сотни тысяч разнокОлиберных снарядов» (4/18); «стАявший под сосной» (4/25; стоявший, а не растявший); «с нарОстающей силой» (4/28); «люди врОстали в землю» (4/29); «петь не перестОвал» (4/31); «яд лести, почтительности, вАсхищения» (4/33); «прослыл хрОбрым» (4/36); «У него неровным треугольником изломалась бровь и, мелко пАдрожав, выпрямилась» (4/39); «опрОвляя платок» (4/48); «запах парного нОвоза» (4/48); «сдвинув грОблями» (4/48, то есть граблями); «припал к плечу встОвшего Митьки» (4/51); «– …а теперь ишь... казак, прямо хучь в Атаманский!» (4/52; исправлено из «Етаманский»); «не поднимал опущенных посАловевших глаз» (4/54); «Южный ветер нес с Чира томленые запахи трОвного тлена» (4/55); «Лишь по средине Дона, напоминая об оттепели, большими белыми листьями плыли шмОточки крыг» (4/55; в издании «шматочки». Крыга – льдина); «рОботал» (4/55); «пАложил» (4/56); «был подОвлен» (4/56; то есть подавлен); «ты человек грОмотный» (4/56; то есть грамотный); «Кровь моя пОдет на потомков твоих» (4/61); «грОбят и убивают жителей» (4/61; то есть «грабят и убивают»); «соприкОсались» (4/61); «хуже хАлерных бацилл» (4/61); «пути к организации нового прОвительства» (4/64); «подыскивая срОвнение» (4/64); «…лужи на путях, покрытые нефтяными блестками, отрОжали серую мякотную овчину неба» (4/63 bis); «Царица наша лохмАногая» (4/66); «кОблуки казенных сапог» (4/68); «дОвно» (4/68); «нОпрягая память» (4/69); «с удовлетворением сознал /!/ прОвдивость слов» (4/72); «нести рОсплату» (4/80); «Над городом простая, белесая, в распОтлаченных космах облаков стояла ночь» (4/80); «прОвильно» (4/81); «как жОвется» (4/88); «под охрОной» (4/91); «почетный кОраул» (4/93); «вырОвнивая свой шаг» (4/99); «князя БагрОтиона» (4/101, но на с. 104 «Багратион»); «в рОбочую гущу» (4/108); «предательству рАдины» (4/110); «преврОтитесь в мертвецов» (4/110); «в прошлом гАду» (4/111 имеется в виду «в прошлом году»); «по брОтски» (4/111; то есть «по-братски»); «кОчнулся» (4/111); «русские Афицеры» (4/113); «кАснулась» (4/113); «рОзостлалась траурная темнота» (4/113); «дописОв» (4/114); «нарОстало беспокойство» (4/121); «квадратами пахАты» (4/123); «на рОсстоянии нескольких десятков сажен» (4/123); «перевязывая шмОтком телефонной проВЛоки» (4/123); «царапал ржОвым жалом штыка» (4/124); «со станции» (4/126; но написано «стОнции») и т. д.

Три ошибки в одном слове: «ак<к>омпОнИмент». 3-бел/9

Добавим: «Случай стерег ПетрО, смерть стерегла Степана…» (4, V, 65; рукопись 4/46). Кто кого стерег в случае с Петром и случаем? Но: «Мелехова Петра… позвал…». 4/69.

Заря и зоря:

«…крепок зАревой бабий сон» (1/14). Поверх «а» исправлено обводкой на «о» (поскольку «зорьку зоревать»). Но в издании все же: «крепок зАревой бабий сон». Между тем, по печатному изданию в первой книге: «зоревать» и «позоревать», «зорюешь» и дважды «позорюй». В рукописи: «посидим зорю» (с. 5); «Будя зоревать!» (с. 26); «долго зорюешь» (с. 29). А вот правильное и неправильное написания в строках песни: «Бывало, от зари до зорьки / Лежал у милки да на руке, / А и эх, теперя от зОри до зорьки / Стою с винтовкою в руке... » (4/105).

Операция «Ы»:

«с братьями ШумилинАми» (?) (1/10);

«цИпки» (1/19);

«…ловила взгляд оглядОвавшегося Григория» (2/70);

«сманЫвал» (3/2; в авторской речи);

«На какой-то безИмянной станции…» (4/65; и так же «на каком-то безИмянном полустанке» (3/64);

«безИсходная… злоба» (3/89);

«башлАк» (3/121; хотя строкой выше «из-под башлыка»).

Во второй главе перед тем, как начать удить сазанов, Григорий обменивается с отцом такими репликами: «– Куда править? – К Черному яру. Спробуем возле энтой ка́рши, где надысь сидели» (с. 14).

Шолохов этого слова не может не знать. Но обратимся к его «черновикам».  Григорий говорит: «– За что серчаешь, Аксютка? Неужели за надышные, что в займище?..» (с. 28).

Иное в издании ТД, которое осуществлялось в более исправного списка: «– За что серчаешь, Аксютка? Неужели за надышнее, что в займище?..» (ТД: 1, VIII, 48).

Нады’шний – третьего дня (ДС). По СРНГ 1. на днях, недавний; 2. Прошлый, минувший. От диалектного надысь: «Эта уш на третий день – ни вщира, ни позавщира, а надысь» (ДС). Ну а на’дышный – нужный (ДС), от надо. Переписчик не вдумывается в смысл и потому путает «е» с «ы». Это тем неизбежней, что в протографе после «д» подряд шло аж девять «крючков», столь похожих друг на друга в продвинутых почерках.

 «Ша»!:

«Пыльно-золотистый с оранШевым отливом слепень[18]…» (1/30; так и на 3/66: «апельсинно-оранШевым цветом»; но «оранжевой бронзой листьев» – 3/113); «тенорок прапорШика» (4/24);

«Е» и «О» в окончаниях после шипящих:

«дернул ножем» (2/72); «клочек» (2/75); «пучек» (2/82); «покрыл… камышем» (1/1); «кирпичем» (3/38); «палашем в голову» (3/80); «табОчек» (3/94); «толчек» (3/95 и 98); «кирпичем» (3-бел/7); «пучек соломы» (4/1); «пучек мелкого хвороста» (4/11); «с гороховый стручек ростом» (4/17–18); «чернильный значек» (4/45); «…говорил небольшой статный казачек» (4/65) и т. д. Но: «за плечОм» (2/69); «ремешок» (2/78); «толчок» (2/85); «слукавила душой» (2/48); «зрачок» (2/55);. Или система отсутствует, или перед нами смешение двух систем – безграмотной и грамотной.

«Н» и «НН»; неразличение прилагательного, причастия и наречия:

«крашеНые прозеленью глыбы мела» (1/1); «попирал дорогу коваННыми сапогами» (1/1); «…кутал в овчиННую шубу» (1/4); «Воротник рубахи врезаясь в черную прижжеНую солнцем шею…» (1/8); «пахнет… пряННо» (1/10); «поглядел на склонеНую головку девушки» (1/11); «а вверху рассыпаННо золотое звездное просо» (1/14); <…> «девичье свое придаННое» (2/53); «отточеНая сталь» (2/54); «по… ненаезжеНой дороге» (2/82); <…> «пряННым запахом прижжеНых трав» (3/5); «в пряННой пыли» (3/16) и «пряННый запах… соломы» (3/72); «обзеленеНыми лебедой ботинками» (3/8); «запряжеНый парой… тарантас» (3/9); «красиво подогнаНых мундирах» (3/13); «рдели опалеНые щеки» (3/17); «запылеНый красный флажок» (3/18); «пьяные разгорячеНые лица» (3/18); «на разгорячеНом коне» (3/21); «расчленеНый» (3/26); «по изморщинеНой» (3/26) и «изморщинеНая» (3/47); «растоптаНый копытами» (3/29); «удлинеНое страхом» (3/30); «вспенеНая лошадь» (3/30); «ПутОННо-тяжек был шаг его…» (3/30); «по неписаННым законам» (3/33); «нОчались» (3/38); «раздвоеНый зад» (3/42); «немцы изранеНые нелепыми ударами» (3/50); «полк выведеНый из линии боев» (3/56); «разорваНое хочет связать» (3/60); «разорваНое хочет связать» (3/60); «запах постелеНой ржаной соломы» (3/72); «натаскаНый по этим разным вопросам» (3/72); «сожжеНого сарая» (3/75); «выбелеНые домики» (3/86); «расплавлеНой рудой» (3/86); «из-под развалин сожжеНой синагоги» (3/90); «камушек… заложеНый» (3/92); «поощреНый» (3/94); «расчленеНая» (3/97); «опалеНые морозом листья» (3/99); «изорваНые бумаги» (3/101); «перестук колес убаюкивающе соННлив» (3/104); <…> «следы нековаННых конских копыт» (4/36); «…саксонцы, только что переброшеНые с французского фронта. Казаки в пешем строю шли по каменистым слегка запорошеННым снегом склонам» (4/41); «Впавшие щеки его, усеяНые черным жнивьем давно небритой бороды» (4/41); «…сморкаясь в ладонь, вытирая ее о замаслеНую полу чекменька» (4/54); о бугае: «…терся о дубовую изъедеНую червоточиной соху, мотал шелковистым подбрудком» (4/55; в издании «подгрудком», но подбрудок – второй подбородок; так и во второй части о бугае: «морщинистый подгрудок» 2/54 и 2, XIII, 181); «…шаровары сожжеНые сзади на /!/ смерть и концы припалеНой ватной теплушки» (4/68); «в неловкой затравлеНой позе» (4/69); «Ветер раскачивая трепал выжжеНую парусину…» (4/75); «Ветер раскачивая трепал выжжеНую парусину…» (4/75); «Ветер раскачивая трепал выжжеНую парусину…» (4/75); «как запалеНая лошадь» (4/112); «в своих верноподдаНических чувствах» (4/115); «двусмыслеНость» (4/115); «брошеНые пулеметчиками пулеметы» (4/117); «диковиНо становится» (4/122); «бессмыслеНо» (4/125) и т. д.

Все это вперемежку с правильными написаниями.

Такое может встретиться в одной фразе: «местность, изрезаННая неглубокими ложбинками, изморчинеНая зубчатыми ярками» (3/48)

Сюда же добавим и такой случай: «развязали руки воеННоначальникам» (4/78; то есть «военачальникам»). И это в речи дворянина и офицера…

Течение Времени (Бурный Поток):

«в течениИ двух лет» (4/16); так и на: «в течениИ девяти дней» (4/18), и «в течениИ трех дней» (4/19); «в течениИ некоторого времени» (4/114); «в течениИ получаса» (4/115); «в течениИ двадцати минут» (4/116).

Буквы-невидимки:

«сеРЦе» (1/2); «в судоРГах» (1/3); так и «судоРГи в жАвоте» (2/57); «судоРГой» (2/82); «перкажи» (3/19; то есть «перекажи»); «По лицу его блудила судоРГа» (3/25; так же 3/77) и «судоРГи» (3/29 и 3/49); «судоРЖно» (3/27) и «судоРЖную» (3/56); «судоРгой» (3/120); «судоРГа» (4/30); «…тенью легла замкнутоСЬ» (правка красным карандашом на «замкнутость» – 2/37); «леса пронзительно взвиЗНула» (1/7) <…> «саЖНи» (3/28; то есть сажени); «саЖНях в пятидесяти» (3/44); «в сорока саЖНях» (3/48), «двадцать саЖНей» (2/67); «выгадав с сотню сажен» (2/71); «проплыл по пахАте сажНЯ два» (2/72); «извеСНо» (3/6); «власТОвал» (3/14); «цейхауз» (вместо «цейхгауз» 3/38 и 3-бел/8); «в полверсте» (3/97); «на полфразе» (4/3).

Но вот и обратная аномалия: «как приЙдете» (1/12); «Как вспышка зигзагистой молОнии» (2/43); «соСтрясая берега» (2/65); «хворая баба, плодовитая, как кролИчиха» (3/5); «Иванков прысКнул» (3/46); «из-за песчаных сИгорбленных увалов» (4/18); «ГребЕни вражеских окопов» (4/41) «…говорила она, перегиНаясь на /!/ бок и воровски, из-за плеча свекОра поглядывая…» (4/49). И в конце того же абзаца: «охватив шею свекОра…».

Слитно и раздельно (полужиным выделим лишь наиболее смелые написания):

«И в скорости издохла» (1/3); «по середи улицы» (1/9); «…потерялся в конец Митька» (1/10); «…распухнет – в весе прибавить <пробел – А. Ч.> ся...» (1/10). В печатном тексте: «Распухнет – весом прибавит...»; «вывернул на изнанку» (1/13); «Так водилось ис стари» (1/29; сверху исправлено теми же чернилами: «из стари»); <…> «несколько раз под ряд» (2/49); <…> «рот мистр» (3/23); «неиначе» (3/25); «свеже вырытые» (3/27); «…конь… понес забирая во /! / всю.» (3/28; пропущено слово «прыть»?); «разбились на двое» (3/50); «в напашку» (3/94; так и: «накинутую в напашку шинель» – 4/26); <…> «за глушаемые песней» (4/15–16); «небыло» (4/20); «недай бог» (4/37); «неверили» (4/33); «уконовязи» (4/40); «– Ты – в право, я – в лево. Пока наши пАдойдут мы проверим» (4/26); «…в землянке крест на крест лежали два трупа» (4/26); «во что-бы то нистало» (4/29; но правильное «во что-бы то ни стало» – 4/90 и 4/102); «кормила… за сыпавшего на руках ребенка…» (1/29; Шолохов посчитал «за» предлогом, что может быть только при бездумном копировании с некоей другой рукописи); «одни глаза были теже» (4/52; то есть «те же»); «сдвинув фуражку на бекрень» (4/53); «в раСзявлеНый черно зубый рот» (4/52); «С мощным хрустом и скрежетом шел по средине стор» и «лишь по средине Дона» (4/55); «ответил несразу» (4/67); «в торопях» (4/69); «поглядел ему в след» (4/69); «Сутулясь, он медленно сунул папаху под мышку…» (4/70); «полк был на готове» (4/72); «пяти этажный» (4/75); «по солдатски» (4/76); «на уздечке светло рыжего офицерского коня» (4/77); «по товарищески» (4/78); «выжечь до тла» (4/79); «по юношески трогательно» (4/81); «на мутно белом лице» (4/85); «ломкий по молодому» (4/86); «в тоже время» (4/92); «углисто черные глаза» (4/92); «Никто не сообразил во время шлепнуть этого подлеца» (4/112); «не сможет во время стянуть корпус» (4/113); «в мешался в разговор» (4/107); «за полночь разошлись» (4/108); «по змеиному» (4/111); «у спевший» (4/122; то есть «успевший»).

Беззаконное еканье:

«…в горнЕцу» (1/3; переправлено: «в горнЕчку») Но на с. 5 списано правильно: «в горницу»; «в дедовой горнице» (2/75). «…левый глаз нервически помЕргивал» (1/9); «чулок с иголками и недовязЕНой пяткой» (2/37) и «след вязЕНого крючком толстого чулка» (2/43);

«тепло вязЕНых рукавиц» (2/85), но при этом «с недовязанным крючковым чулком» (2/74); «в нарядной серебрЕной шлее» (2/43; правильное написание см. 4/11); «в темном углЕ конюшни» (3/14 и на 3/15) и «в зале, в углЕ» (2/74); «Как дождь осеньЕю…» (2/87; то есть «осенью»);

Проблемы со «стременем» и «выменем»:

С. 7. В издании: «– Вот он, дьявол!.. – хмыкнул Григорий, с трудом отрывая от дна метнувшуюся к стремени рыбу» (1, II, 16). Но в рукописи: «к стремю» (1/7). Так и в «перебеленной», с. 6), такое же в «черновиках» 1925 года: «поглядел на коня, звякнувшего стремем» (с. 11). Во второй части: «не захваченная стремем вода» (2/40). Кроме того: «припавшему к стремю» (3/25); «сжал ремень стремя» и «оторвавшись от стремя» (4/34); «коровы… покачивая тугими вымями»; С. 76-bis «черновиков» первой части);

Случай на террасе»:

С. 10: «тераССА»; «дверь на теРаССу»; «с теРаССы» (1/10). «на теРаССу» (1/12). Так и на с. 28 «черновиков» второй части: «на теРаССу». Но: «с террасы» (2/50); «на террасу» (3/112); «по террасе» (4/57).

Батальоны против баталионов:

«баталИон» (4/20); «три баталИона» (4/24), но «с первым батальоном» (см. также на с. 24, через две строки после предыдущего примера); в том же абзаце «батальон» и «баталИон»; ниже «батальон», трижды «баталИон»; «из трех баталИонов» (4/25); «Фельдфебель выяснил кАмандиру баталИона обстановку…» (4/24) Кто у кого «выяснил»?

Слишком колючая проволока:

«у безобразных комьев смявшейся колючей провоЛКи» (4/18); «на… катушке провоЛКи» (4/22); «рогатки с сетчатой провоЛКой» (4/29); «по провоЛКе» (4/46); «несколько катушек провоЛКи» (4/126).

Не гнется, но ломается:

«Против станицы выгинается Дон…» и тут же «выгинаясь» (2/42); «пригинаясь» (2/49 и 3/103); «пригинал» (2/54); «изгиная» (2/70); «перегинаясь» и «выгинаясь» (2/82); «не сгиная» (2/92); <…> «…изгинаясь, что-то указывал в сторону моста» (3/26); «сгинал колени» (3/30); «пригиНаясь» и «огиная» (3/47); <…> «пригинаясь» (4/1); «пригинаясь» (4/39); «сгинаясь» (4/122).

Впрочем, последнее – диалектная норма: «–…слезает с коня, нагинается» (Ф. Крюков. Усть-Медведицкий боевой участок).

Если б мы решились привести весь список шолоховских «описок», он был бы до бесконечности утомителен. Можно открыть наугад и тут же наткнуться, к примеру, на такое: «прощально маХАет крыльями в беСзвучном полете» (2/41) (форму глагола «машет» переписчик вообще игнорирует).

И это не просто описки. Это структура интеллектуального и душевного мира Шолохова, публично демонстрируя который он более полувека шокировал современников то хамскими, то погромными выходками. Перед нами мир люмпена, и через пустой, изнасилованный язык этот мир пустоты предстает в том виде, в каком его писали Булгаков, Зощенко и Платонов.

«Донские рассказы» Шолохова начали печататься в Москве с 1925 года. В тот же год и в той же Москве знаменитый хирург профессор Ф. Ф. Преображенский пересаживает человеческий гипофиз и мужские половые органы безродному псу Шарику. В процессе очеловечивания Шарик/Шариков возлюбил хамство, водку и пролетарскую идею.

Не знаем, читал ли Булгаков «Донские рассказы», но главный герой современности был угадан им безошибочно.

Текст «Тихого Дона» испорчен не только грамматически. Вот из третьей части романа: речь о конной разведке в местечко Любов (3, VIII, 290 и 296). Но в рукописи «Любовь» (3/41; 3/46). В начале пути толстозадая и красноикрая девка поит колодезной водой Крючкова. После этого по изданию: «За спинами из-за холма вставало солнце» (3, VIII, 291). По рукописи: «За спинами розовым бабьим задом перлось из-за холмья <видимо, в протографе было «холмов» – А. Ч.> солнце» (3/41).

Еще одна солнечная и тоже убитая писцом метафора. В рукописи: «Меняясь, дул ветер то с юга, то севера; болтался в синеватом белке неба солнечный желток…» (2/83). В издании: «Меняясь, дул ветер то с юга, то с севера; плыло в синеватой белизне неба солнце…» (2, XXI, 219).

Здесь же: «…Ягодное так же корежилось в одубелой скуке, и дни проходили перелезая через высокие плетни, отгородившие имение от остального мира, похожие, как близнецы».

Но в издании: «…Ягодное так же корежилось в одубелой скуке, и дни, отгородившие имение от остального мира, проходили, похожие, как близнецы».

Возвращаясь из Миллерова в Ягодное, Григорий переправлялся вброд через зимнюю, вскрывшуюся накануне реку. Едва не утонул. Но лошади вывезли, и вот: «…холод облепил его, будто нестерпимо горячим тестом» (2, XVII, 200). В рукописи не «будто», а «словно» (2/68). Но это «словно» вписано на полях красным карандашом. В протографе же, очевидно, была полноценная метафора: «…холод облепил его нестерпимо горячим тестом».

Гибель другой метафоры также можно проследить по «черновику»: «…радостно ощутив тугую <исправлено на «тучную»> сыроватую прохладу комнат» (4/74). В издании эпитета «тугую» нет.

Сколько в тексте такого убитого или перекореженного, мы можем только догадываться.

Однако ничего другого в данном случае и быть не могло. Объявив, что «каждая кухарка должна научиться управлять государством» (Ленин), в обосновании преимуществ нового социального строя большевики не могли не договориться до того, что и каждый полуграмотный подросток в их стране может писать эпопеи не хуже графа Толстого. Если, конечно, очень постарается. Идея эта, разумеется, также была плагиатом (это ученики Христа после сошествия на них Святого Духа заговорили на иностранных языках). Религиозный плагиат привел к необходимости плагиата литературного (благо роман Крюкова достался в качестве военного трофеяч) и созданию Мифа о Шолохове.

Феликс Кузнецов цитирует мемуар Константина Приймы, который в 1955 году в Вешенской «был поражен одним обстоятельством»:

«Михаил Александрович сидит на стуле возле камина, ворошит потрескивающие в нем дрова.

– Люблю, – говорит он, обращаясь ко мне, – вот так иногда посидеть, покурить у огня и пожечь страницы, которые не нравятся мне.

– Вы не храните черновиков вариантов?

– Если бы я их хранил, то тут уже негде было бы повернуться. Ведь приходится по десять раз переписывать отдельные главы. Где же хранить черновики? И зачем это? Брошу в огонь, что не нравится, и на душе легче и в голове яснее становится»[19].

Великую нравственную силу этой сцены читатель волен оценить самостоятельно, но трудно не вспомнить первые страницы «Тихого Дона», читая у Крюкова про то, чем жили и как размышляли на исходе XIX столетья «первобытные “сыны Тихого Дона”» (выражение Крюкова): «–Лялина Дарья об Рождестве, при всей публике, угрожала мне, моему семейству и скоту своим волшебством... – заговорил он дребезжащим, почтительным тенорком…» (Ф. Крюков. Колдовской процесс. «Русское Богатство», 1913, № 12, с. 367-373).

Нобелевский лауреат Шолохов до конца дней пребывал на уровне подобных воззрений и представлений о литературном труде.

ПРИЛОЖЕНИЕ 1

СТРАТИГРАФИЯ ПЕРВЫХ ЧАСТЕЙ РОМАНА

И даль свободного романа…

Пушкин

Стратиграфический метод[20], известный естественным наукам (геологии и палеонтологии) с XVIII, а археологии с XIX веков, пока не нашел широкого применения в текстологии. Когда дело идет о древних памятниках, литературоведы любят писать о «вставках», однако сколько-нибудь разработанной методологии определения вставок, сделанных переписчиками, редакторами или даже самими авторами текста, не существует. Вычленение инородных трансплантаций (редакторских или цензурных) в относительно новых текстах каждый раз производится на глазок, и только в тех случаях, когда противоречия с протографом, пусть и предполагаемым, очевидны и без изучения стратиграфии.

Стратиграфия, в частности, позволяет определить, насколько обнаруженный артефакт синхронен слою, ведь он мог быть внедрен в слой в результате позднейшего перекопа, а мог, напротив, быть извлеченным из родного слоя и вновь лечь в слой, но уже в позднейший, спустя десятилетия, или даже века.

Зачем нужна стратиграфия текста, поясню на двух примерах из «Тихого Дона».

С одним мы уже сталкивались: автор протографа называет казачью декларацию Каледина «исторической». Завышенная оценка декларации говорит о синхроннисти описания и самого события. Другой, не менее значимый пример: Зеев Бар-Селла делает, казалось бы, справедливый вывод о том, что слова из датированной 7 мая 1914 года записиси в дневнике студента-математика «три месяца назад» свидетельствуют об искусственном переносе действия дневника на три года позднее:

«7 мая. Получил от отца деньги. Поругивает в письме, а мне ни крохотки не стыдно. Знал бы батя, что у сына подгнили нравственные стропила... Купил костюм. На галстух даже извозчики обращают внимание. Брился в парикмахерской на Тверской. Вышел оттуда свежим галантерейным приказчиком. На углу Садово-Триумфальной мне улыбнулся городовой. Этакий плутишка! Ведь есть что-то общее у меня с ним в этом виде! А три месяца назад? Впрочем, не стоит ворошить белье истории...» (ТД: 3, XI, 312).

Основания весьма весомы: волнения в Московском университете происходили не в начале 1914 года, в а начале февраля 1911-го. Однако читаем:

«16 июня. С каждым днем она становится нетерпимей. С нею был вчера нервный припадок. С такою тяжело ужиться» (с. 316).

15(28) июня 1914 года в городе Сараево членом конспиративной группы «Молодая Босния» Гаврилой Принципом убит наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд. Влюбленный студент не обращает внимания на это событие и даже не фиксирует его в своем дневнике. И не понимает, что истерика Лизы, произошедшая именно в этот день, объяснима вовсе не порочностью ее натуры и взбалмошным характером, а тем, что интуитивно, по-женски, Лиза куда глубже ее случайного любовника.

А мы приходим к выводу о том, что до стратиграфического исследования никаких выводов об истории текста делать нельзя.

Современность в «Тихом Доне» начинается с 1910-го. Этот год дважды упомянут в первом томе. Год смерти Льва Толстого, духовного и художественного учителя автора «Тихого Дона», год сорокалетия самого Федора Дмитриевича Крюкова (он уже не молодой писатель):

«Из Нижнего с ярмарки привез Сергей Платонович в 1910 году пару щенят – суку и кобелька. Были они черны, курчавы, зевлороты. Через год вымахали с годовалого телка ростом, сначала рвали на бабах, ходивших мимо моховского двора, юбки, потом научились валить баб на землю и кусать им ляжки, и только тогда, когда загрызли до смерти телку отца Панкратия да пару атепинских кабанков-зимнухов, Сергей Платонович приказал посадить их на цепь. Спускали собак по ночам да раз в год, весною, на случку» (2, II, 131).

Купил щенков в 1910, через год, в 1911-м, они стали опасны. Потом они загрызли телку и их с тех пор выпускали только «дважды в год». Континиус («Спускали собак по ночам да раз в год, весною…») говорит о том, что спускали уже не раз. Значит, речь о 1912 или 1913 годе (но не о 1914-м, который придет позднее).

Вот еще:

«Григорий пришел в Ягодное – имение Листницких – часов в восемь утра. По большому двору, обнесенному кирпичной облупленной оградой, нескладно раскидались дворовые постройки: флигель под черепичной крышей, с черепичной цифрой посредине – 1910 год, – людская, баня, конюшня, птичник и коровник, длинный амбар, каретник. Дом большой, старый, огороженный со стороны двора палисадником, ютился в саду. За домом серою стеною стояли оголенные тополя и вербы левады в коричневых шапках покинутых грачиных гнезд» (2, XI, 175).

Это относительно новый флигель. Временные приметы – облупленная ограда да старый дом на фоне флигеля со свежей датой. Однако сколько именно лет прошло с постройки флигеля, не уточнено.

Напомню календарную очередность тех церковных праздников, которые поминаются в первых двух частях романа:

Пасха – всегда в начале весны

Троица – пятидесятый день после Пасхи (от 6 мая до 9 июня по старому стилю)

Три Спаса:

– Медовый Спас – 1 (14) августа

– Яблочный Спас – 6 (19) августа

– Полотняный (Ореховый) Спас – 16 (29) августа

Успение Пресвятой Богородицы – 15 (28) августа

Успенский пост – 1 (14) августа – 14 (27) августа

Покров Пресвятой Богородицы  – 1 (14) октября

Михайлов день (Собор Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных) – 8 (21) ноября

Рождество Христово – 25 декабря (7 января)

Аксинья зачала «с порубок», через несколько дней после Михайлова дня. Родить должна «на Спасы», то есть в первой половине августа.

ПАСХА И ТРОИЦА (ПО СТАРОМУ СТИЛЮ):

1910 – 18 апреля;  6 июня

1911 – 10 апреля; 29 мая

1912 – 25 марта; 13 мая

1913 – 14 апреля; 2 июня

1914 – 6 апреля; 25 мая

На 18 странице первой части «черновиков» два пометы на полях. По публикации ксероксов с рукописи, снятых Колодным, их принято читать «Троица 25» (с позднейшей правкой числа на 20) и «Лагери с 1-го мая по 31-е мая». Чтение второй пометы возражений не вызовет, а вот начальная дата первой может быть прочитана как 13 (это 13 мая – Троица 1912), или 18, с исправлением на 20 (2, 25 или 26)[21].

«…Троица X». X может быть прочтен как 20; 25, 26, 28…

1/18

Троица в 1913 году приходилась на 2 июня старого стиля, а в 1914-м на 25 мая. Другими словами, наиболее вероятно начальное указания на 1912 год.

Но вот и на полях страницы 50 колонка дат:

1914 г.

1912 г.

1913 г.

«1914 г. 1912 г. 1913 г.».

1/50

Здесь все ясно (если скопировано, то точно), и верхняя дата (год начала войны) – ключевая. Это следует из текста: «С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Григорию Мелехову развязывать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под городом Столыпином[22]» (1, XIV, 70). По рукописи текст несколько иной: «С этого дня в калмыцкий узелок[23] завязалась между Мелеховыми и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Гришке Мелехову развязывать этот узелок год спустя, да не дома, а в Восточной Пруссии, под городом <да> Столыпином» (1/50). (Предпоследнее слово – предлог «да» – позднее зачеркнуто синим карандашом.) Ф. Ф. Кузнецов усматривает «былинную интонацию» в этом «…под городом да Столыпином»[24]. Согласимся, в таком виде это действительно стилизация, однако не под древнерусскую былину, а под казачью песню времен турецких войн («Из-под славного города, города Кубана…» и пр.). То есть перед нами не авторская речь, а раскавыченная песенная цитата, в которой уместна и народная переделка чужого, ничего не говорящего русскому уху городка.

Однако именно эту, песенную интонацию Шолохов и не услышал, и убил, изъяв из тексте оба союза «да». Он принял «Столыпин» за реальное название.

«…под городом <да> Столыпином». 1/50

Справка:

Боевые действия русской армии в Восточной Пруссии (август – начало сентября 1914 г.) начались с Восточно-Прусской операции. Операция началась 4 (17) августа наступлением 1-й армии. Перейдя государственную границу, ее соединения вступили на территорию Восточной Пруссии. Первое столкновение с противником произошло у Сталлупенена (ныне Нестеров). Русские войска одержали победу над 1-м армейским корпусом генерала Франсуа и вынудили его отступить к реке Ангерапп.

Итак, автор романа колеблется в датировке, выбирая между 1913 и 1912 годом.

Формально действие начинается весной 1912 года и строго датировано последовательностью церковных праздников. Но формальная последовательность не совпадает с реалиями внутри текста.

В главе XVIII первой части описана новенькая «юбилейная» клеенка с изображением русских самодержцев (300-летие Дома Романовых отмечалось в 1913-м).

Это, скорее всего, означает, что действие первой части в начальной редакции развивалось в 1913 году. Позже начало повествования о современности было сдвинуто на весну 1912 года. Но кем?.. Шолоховым? Редакторами? Самим Крюковым?

Приведу рассуждение В. И. Самарина:

«Любопытно, что разговор о предстоящем сенокосе происходил за две недели до Троицы, в день отъезда казаков в лагеря. И праздник этот, соответственно, приходился где-то на середину мая (старого стиля). Отсюда нетрудно заключить, какой же год был исходным для описываемых в романе событий. Шолохов это тоже понимал. Поэтому перед началом главы сделал в черновике запись: “Троица 25”. Потом цифру 25 исправил на 20. “Вот тут мы впервые видим, – пишет Л. Колодный, – поражающий всех историзм романа достигается средствами самыми простыми и в то же время самыми надежными – проверкой фактов, их уточнением”. Между тем это “уточнение” стоило перенесения временных рамок начала романа из 1913 года в год 1912»[25].

Но Шолохов тут вряд ли виноват, и отмеченная Самариным перестановка датировки Троицы, видимо, – лишь испорченная копия с перерисованных черновиков Крюкова.

Почему год 1913-й, а не 1912 или 1911?

Датирующими могут быть только говорящие детали. И, разумеется, прямые указания. (А погоду одного лета автор вправе перенести на другое, если ему так надо для его нужд.)

У нас одна датирующая деталь («свежая клеенка» с Домом Романовых на столе у Коршуновых, но 300-летний юбилей – это 1913) и два прямых авторских указания.

Во-первых, это фраза из «черновика»: «Суждено было Гришке Мелехову развязывать этот узелок год спустя, да не дома, а в Восточной Пруссии, <да> под городом Столыпином» (1/50). (В издании, как мы помним, – «два года спустя».)

Во-вторых, Штокман приезжает в хутор в последнее воскресенье октября. В рукописи сказано: «Положил личинку недовольства и кто бы знал про то, что через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущой зародыш?» (2/31).

«Выпростается» – это про большевистский переворот.

25 октября 1917 минус четыре года и дают конец октября 1913 (в тот год последнее воскресенье октября приходилось на 27-е).

Трехсотлетие Дома Романовых  начали отмечать с февраля–марта 1913 года.

До этого праздновали сотую годовщину Бородинского сражения (август 1912). Про то как раз рассказывает один из очерков в РБ за 1913-й (описано лето 1912), но очерки «В глубине» потому и не содержат информации о трехсотлетии, что в 1912-м жили переживанием другой славной даты.

Вот текст (в нашей нарезке), который может быть использован как комментарий к «Тихому Дону»[26]:

«Николай II порвал с традиционными формами репрезентации и перенес образ императора на рыночную площадь, в “потребительскую культуру”, возникшую с ростом коммерции и промышленности. Изображение императора украшало материальные объекты, связывая его образ с областью мирского. Но предметы того же рода, что способствовали, по выражению Томаса Ричардса[27], усилению “приобретенной харизмы” королевы Виктории, – эти предметы могли отрицательно сказаться на харизме российского монарха. Многие из тех, кто с пиететом относился к царю, ощущали, что новые формы репрезентации подрывали достоинство государя, делая его более похожим на правителей и лидеров западных правительств. <...>

Более серьезный разрыв с традицией произошел 1 января 1913 года, когда правительство выпустило в обращение первые почтовые марки с портретами русских царей. Хотя нет доказательств, что Николай участвовал в принятии этого решения, оно, конечно, не могло быть принято без его согласия. Как страстный филателист, он должен был обратить внимание на портреты других монархов на почтовых марках, выпускавшихся в течение последней половины столетия. Из всех царей портрет Николая появлялся чаще всего — на трех марках: семи- и десятикопеечных и пятирублевой. Благодаря семи- и десятикопеечным маркам, предназначенным для пересылки писем стандартного веса внутри России и за ее пределами, портрет получил самое широкое распространение. Петр Великий был представлен на одно- и четырехкопеечных марках, Александр II – на двухкопеечных, Александр III – на трехкопеечных. Из царей допетровской эпохи были представлены Алексей Михайлович на двадцатипятикопеечной марке и Михаил Федорович на семидесятикопеечной.

Марки подлежали погашению, и набожные православные и преданные сторонники монархии осуждали то, что они считали осквернением священного образа царя. В официальном органе Святейшего Синода епископ Никон порицал печатание рядом с изображением царей номинальной стоимости марки, принижающее благочестивых царей, которых почитает народ. Хуже того, писал он, “сии Царские портреты пачкаются почтовым штемпелем, как будто ради вящего над нами поругания”. Никон задавался вопросом, в России ли еще он живет, “или же пришел жид и покорил наше царство”. Газета “Земщина”, печатный орган крайне правого “Союза русского народа”, указывала, что по закону за осквернение образа императора полагаются каторжные работы. Многие почтмейстеры отказывались осквернять лицо царя почтовыми знаками и оставляли марки непогашенными. Правительство приостановило выпуск серии в феврале 1913 года, но возобновило его позднее в том же году. <...>

Трехсотлетие династии стало также поводом для массового выпуска сувениров с портретами членов царской семьи. Количество и ассортимент образчиков “китча”, предназначенных для народных празднеств, порождало сомнения у чиновников министерства двора, но, очевидно, не у императора или императрицы. Министерство получило заявку на производство разнообразных предметов обихода с портретами императорской семьи, в том числе подносов, бонбоньерок, металлических шкатулок, фарфора и календарей. “Помещение портретов Высочайших особ на предметах, имеющих утилитарный характер, обычно не дозволяется”, – был ответ чиновника придворной цензуры на одну из таких заявок. Все подобные запросы, тем не менее, удовлетворялись, иногда с некоторыми ограничениями, как в случае с запросом на продажу платков с портретом царя. Цензор разрешил выпуск таких платков, “но с тем, чтобы размер сих платков не подходил к платкам носовым”. (А с клеенкой, которую в русском застолье обязательно заблюют, цензура просто недодумала! – А. Ч.) <...>

Особую икону в память трехсотлетия династии Романовых, Синод утвердил в декабре 1912 года. На иконе были изображены лики всех святых, чьи имена носили правители Дома Романовых. Она выпускалась в большом формате, подходившем для церквей, школ, государственных и частных организаций, и в малом формате — для частного употребления. Киот, оклад иконы мог быть деревяным, мраморным или серебряным. Редактор “Сельского вестника” П. П. Зубовский утверждал, что это был самый популярный сувенир к трехсотлетию династии».

Клеенка (не столь важно, была ли такая на самом деле выпущена, или это гротеск Крюкова) и есть пародия на эту икону.

Реакция старика Мелехова на клеенку с августейшими особами – типичная реакция традиционно настроенного россиянина на затеянную в 1913 году чиновным аппаратом (и прежде всего самим царем) десакрализацию монаршего образа. Потому-то злополучная клеенка и становится датирующим признаком.

В 1912-м автор только что начатого романа не знал, что война начнется в 1914-м. А когда началась, оказалось, что года мирной жизни Григорию не хватало, чтобы и Аксинью соблазнить, и из дома уйти, и у Листницкого послужить, и дитя принять, и попасть в армию еще до начала войны. Потому осенью первого военного года (или несколько позже) автору пришлось сдвинуть хронологию на год: так из 1913 года герои попали в 1912-й. И, конечно, анахронизмы, пусть и малозаметные, в тексте остались.

Следовательно, даже первая часть романа не была окончательно отредактирована автором.

Косвенно перенос действия на год раньше подтверждается и тем, что во второй части есть временной провал между августом и концом декабря 1913 года (между главами XX и XXI).

И при этом глава I второй части содержит иньско-июльские анахронизмы (а дело уже в конце лета и даже в начале осени).

Эта глава (с. 1–6 «черновиков» второй части) – история рода Моховых, донос Владимира на вальцовщика Давыдку, описание быта Моховых и кружка «просвещенного» купца, держащего в кулаке весь хутор.

Но на с. 1 (47) стоит номер главы – 14 (исправлено на 1). Видимо, это XIV глава второй части и ее-то и надо ставить между главами XX и XXI. Тем более, что на с. 3 (49 по первой, неизвестной нам редакции) сказано, что гимназист Владимир «с сестрой недавно приехали на летние каникулы и он, как всегда, с приездом пошел на мельницу посмотреть, потолкаться…». Но тогда это никак не конец августа, а конец июня или начало июля.

Алексей Неклюдов, сославшись на Льва Колодного, указал, что имеется в виду глава первой части, ведь здесь после главы XIII (начинается на с. 50, изначально 38) идет сразу глава XVII (с. 55, начально 51). Кроме того, по первой пагинации глава XIII первой части заканчивается на с. 46  (ныне 54), а на с. 47 как и положено начинается глава XIV, перенесенная затем в начало второй части.

Итак, листы переставлены: страницы 1–6 первоначально были 47–52, о чем и свидетельствует старая пагинация.

Вспомним, как Мохов  по доносу своего сына Владимира увольняет вальцовщика Давыдку. При этом «Сергей Платонович на прохладной кожаной кушетке перелистывал июньскую книжку “Русского Богатства”» (с. 118–119). Но в «черновике»: «…перелистывал майскую книжку “Русского Богатства”» (2/5).

То, что первоначально это страница не 5, а 51, и говорит о том, что по начальной версии имеется в виду майский номер журнала за 1912 с повестью Крюкова «Офицерша» (№№ 4 и 5). Позже, когда автор перенес начало романа в 1913 год, чтобы сохранить сфрагиду пришлось править и ссылку на номер журнала. (В №№ 4–6 «Русского Богатства» за 1913 опубликованы куда более рифмующиеся с описанной в ТД ситуацией очерки «В глубине». И именно в июньской книжке помещен очерк «Новое», где описан «прототип» и современник Мохова купец Мятлов, тот, о котором в романе Мохов и читает у Крюкова.)

На необходимость другой перестановки обратил мое внимание Андрей Макаров. Речь о II главе первой части, (рыбалка старика Мелехова и Григория, продажа сазана Моховым и знакомство Митьки Коршунова с Лизой). Там анахронизмы в том, что в первой половине мая девушка лакомится клубникой (в рукописи малиной), а Пантелей Прокофьевич отчитывает сына за шашни с Аксиньей, хотя они еще и не начинались.

ТИХИЙ ДОН. СТРУКТУРА ПЕРВЫХ ДВУХ ЧАСТЕЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ – с. 9

ЧАСТЬ ВТОРАЯ – с. 113

Первая глава третьей части начинается словами: «В марте 1914 года в ростепельный веселый день пришла Наталья к свекру» (с. 236).

Мы добрались до первой твердой даты в романе.

Далее в той же главе: «Сухо тлело лето» (с. 231). Во время сенокоса Штокмана арестовывают и у него происходит со следователем такой диалог:

– Когда вы сюда прибыли?

– В прошлом году.

То есть Штокман приехал в Татарский не в 1912, а в 1913 году, «в последнее воскресенье октября» (это 27 число), ровно а четыре года до большевистского переворота. Он приехал этот самый переворот готовить, о чем и говорится в черновиках романа: «Положил личинку недовольства и кто бы знал про то, что через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущой зародыш?» (2/31).

Перестановка глав, в которых действует Штокман, на их исконное место, восполнит хронологическое зияние осени 1914 года, о которой в романе, казалось бы, нет ни строки.

Итак,  дошедшем до нас виде «Тихий Дон» начинается с повествования о весне 1912 года. Целиком реконструировать начальную авторскую редакцию пока не представляется возможным, однако вторая глава первой части должна идти вслед за девятой главой, а первая глава второй части печататься после двадцатой главы второй части.

Алексей Неклюдов обратил мое внимание на то, что весной 1914 года Лиза Мохова – «медичка второго курса». Об этом мы узнаём из третьей части дневника погибшего в сентябре того же года в Восточной Пруссии московского студента (ТД: 3, XI, 311). А «курсы проходить» она уехала в конце первого описанного в романе лета (2, II, 128), то есть в 1912 году. Поэтому здесь также требуется перестановка.

(Исправление прочих хронологических инверсий см. в таблице.)

С рокового для человечества числа «1914» и начинаются в романе устойчивые даты.

Суммируем: «черновики» Шолохова скопированы с рукописей Крюкова. Об этом говорят, помимо прочего, и рудименты дореволюционной орфографии, и антикоммунизм многих пассажей, в издании опущенных. И то, что никаких большевистских вставок нет.

Правка Шолохова есть, но она смехотворна: сазан в 2 аршина (вместо авторских полутора) и еще ряд таких же примеров на увеличение пудов хлеба на моховской мельнице, покрытого всадниками за день расстояния и пр.

Текст первого тома печатался по другой редакции (перепечатывался по крюковской рукописи, потом вносилась редакторская правка). Готовя «черновики» для комиссии 1929 года, Шолохов задним числом внес какую-то часть редакторской правки в подделку (то есть присвоил себе еще и работу Серафимовича, который сам должен был редактировать «роман века».

Лакуны, конечно, невосстановимы. Они есть, но какие именно мы не узнаем никогда, если в архивах ГБ не обнаружится крюковская рукопись (а такая возможность вероятна: компетентные органы должны были хранить компромат на Шолохова).

Андрей и Светлана Макаровы доказывают, что и по погодным данным, и по часто упоминаемым в первых частях романа фазами луны, описан 1911 год[28]. Видимо, так и было в какой-то из начальных редакций. Однако когда грянул июль 1914-го, автору пришлось перенести начало повествования на 1913-й, а потом, когда понял, что герои не вписываются в крутой исторический поворот, то на 1912-й. (Об этом говорит и «шолоховский» расчет даты Троицы на полях рукописи, то есть, разумеется, расчет крюковский, но скопированный плагиатором для вящей убедительности подделки.) В результате погода и фазы луны остались по 1911 и частично по 1912 году, три анахронизма указывают на 1913-й, а хронологическая таблица по церковным праздникам – на 1912-й. (Там последовательно идут 1912, 1913, 1914-й, и хотя в 13-м годе пропущено полгода, эта лакуна в тексте оговорена.)

Это значит, что стратиграфически в первых частях романа действует «принцип неопределенности», и потому мы должны исходить из трех слоев собственно крюковского текста: слой А – слой 1911 года, слой В – 1912-го, слой С – 1913-го.

Повторюсь: принцип «свободного романа» в «Тихом Доне» выдержан последовательно. Однако писатель, принявший этот принцип за аксиому, вынужден был вмешиваться в прошлое: начал роман с описания природных реалий весны 1911 года, продолжил редактировать эту часть в 1912 и 1913 годах, но сюжет отношений и взросления героев не вписался в крутой поворот истории – в июле 1914 началась Первая мировая война. 1911 год оказался слишком далеким, а 1912-й слишком близким, и  писатель перенес начало повествования на весну 1912 года. (Из-за чего, собственно, в первых частях и возникли анахронизмы, усугубленные редакторским вмешательством в текст уже в 1927 году при подготовке романа к публикации.) Предполагаю, что потому Крюков и тасовал колоду эпизодов, переписывая и прописывая «прошлое» так, чтобы оно вело к тому настоящему, которое уже свершилось.

Июнь 2007 – апрель 2010

к следующей части