ШОРТ-ЛИСТ ГАМБУРГСКОГО КЛУБА

          попытка оправдаться

                                                                                                    Пришла вирта – отворяй ворота.

                                                                                                                                                                             Денис Новиков

Хотя никто меня не просил, я вынужден взяться за составление антологии русской поэзии. Потому что прекратил свое существование тот цех поэтов, который еще пятнадцать-двадцать лет назад позволял профессии быть профессией. Самойлов как в воду глядел: «Нету их, – и все разрешено».

Какой уж тут «гамбургский счет»... В моде то, о чем завтра никто не вспомнит.

Не важно, что виновато или – кто: советская власть или ее крушение; постмодернизм или кризис культурной ментальности; более чем полувековая практика выращивания стихотворных гомункулусов соцреализма или бытовая фашизация страны, эстрада, ставшая шоубизнесом, языковое вырождение (свойственное во все века любому четвертому атеистическому поколению), агрессия третьего эшелона авангарда (то есть арьергарда) и дремучая невинность читательского сознания, сладенькая романтика «авторской песни», грехи шестидесятников, гражданская инфантильность общества, отсутствие реального стиховедения и критики, прекраснодушный структурализм Тартуской школы, непрофессионализм редакторов поэтических журналов, «интернет-поэзия», падение нагрузки на строку или утрата звука в стихах (термин Ахматовой).

Перед смертью Маршак говорил Берестову: «Голубчик, наступает время застоя. Это такое время, когда на поверхности долго держится одна арбузная корка. Важно сохранить звонкость! Они проворуются, голубчик...»

Все возвращается, и, не претендуя на роль спасителя стихотворного отечества, все ж попытаюсь сделать то, что смогу. Мое дело назвать и процитировать то, что я сам люблю и без чего, на мой взгляд, невозможно восстановление цеха. По-моему, ошибка составителей глобальных антологий в том, что они пытаются представить поэта, и представить как можно полней. (Что неминуемо превращается в публикацию издранного.) Для возрождения поэтического звука нужен камертон, настроенный на эталонную частоту (в музыке это 440 герц). И работа составителя – работа настройщика.

Отбор будет производиться только по звуку. А для проверки отобранного придется обратиться к опыту первооткрывателя структурализма г–на Сальери, который до конца жизни не так и не узнал, что его хирургический талант вовсе не композиторский. Но каждое стихотворение в моей антологии будет сопровождаться минимальным пропорциональным комментарием.

Перед читателем первый черновой набросок антологии. (Далеко не все тексты собраны и сверены.) В меру скромных моих возможностей собрание будет пополняться.

В конце 1970-х на какой-то литературной тусовке московская поэтесса Ольга Ермолаева показала мне новое свое стихотворение. В нем описывалась поновленная (вероятно, лишь с фасада) замоскворецкая церквушка, но начинался текст так:

Как белый выдох церковь над Москвой…

Строка была очень хороша. Напиши над ней «Станция Кропоткинская» и как будто уже сказано: зимой густые клубы пара от бассейна «Москва» поднимались на высоту снесенного большевиками храма Христа Спасителя.

Много воды утекло из того бассейна. Храм восстановили. И даже построили под ним гараж (академик Лихачев тогда сказал мне, что в Древней Руси это чудо прозвали бы «Спасом-на-Гаражах»). И только занявшись теорией пропорции, я понял, почему та строка Ермолаевой так запала в душу.

В ней десять слогов. Золотое сечение от десяти – 6,2. Значит, нас интересуют шестой-седьмой слоги, то есть слово «церковь», приходящееся тут на золотую пропорцию. В 70-х годах прошлого века, само это слово было если не прямой крамолой, то вызовом (а лучше сказать словами самой Ермолаевой, – выдохом). Вот взорванный храм и склубился из остывающего на московском морозце пара. А тонический акцент на слове «церковь» совпал и с «золотым», и со смысловым, обеспечив куда более прочное долголетие формы, чем это присуще известняку или граниту.

Покажем, что золотое сечение свойственно совершенной стихотворной форме так же, как оно свойственно рекуррентному числовому ряду или гармоническим природным явлениям. Для обнаружения золотого сечения в стихах следует поделить число слогов или число стихов на число Ф, равное 1,618.

Обратим внимание и на пропорцию серебряного сечения. Так мы станем звать сечение, равное диаметру текста (поскольку в «Слове о полку Игореве» по формуле текст минус диаметр точка сечения приходится на упоминание о серебряных струях пограничной реки Сулы).

Для того, чтобы получить диаметр текста, надо число общее число стихов (или слогов, или слов) разделить на 3,142. А число П (пи) – основа синусоиды и, значит, любого гармонического процесса.

Диаметр текста – первичное серебряное сечение. Текст минус диаметр – зеркальное в отношении первичного серебряное сечение (ось – середина текста)[1]. Для удобства первое будем называть диаметром, второе – серебряным сечением[2].

Поясню, как производится расчет. Возьмем самое древнее из дошедших до нас в оригинале русское четверостишие. Текст его найден в 1952 г. в Новгороде на берестяной грамоте XIV в. (грамота № 46):

невежя писа

недума каза

а хто се цита

<а тои гуза>

Последние два слова оборваны, но их внятно подсказывает рифма.

Составим словарик:

Гуза – зад

Невежя – невежа

Недума – бездумный

Писа – писал

Цита – читал

Се – это

Тои – тот

Хто – кто

Три строки равны по числу слогов: 5+5+5… Грамотка явно силлабична, а значит, сам текст может быть куда древнее XIV столетия. Пять слогов было и в пятом стихе.

Диаметр текста – опорное «у» в слове «недума». Ключевое слово.

Золотое сечение – «се». Ключевое слово.

Серебряное сечение – «цита».

Перед нами не просто текст древнего розыгрыша (по типу «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю» и «Кто сюда глянет – у того нос отвянет»), а подлинный шедевр вербальной метрологии: из трех основных пропорций две приходятся на ключевые слова.

Переведем на современный язык:

Что невежа написал, –

Недоума показал.

А кто позарится,

Тот – задница.

Вот ХIII строфа недописанной Пушкиным поэмы «Езерский». Золотое сечение от 14 строк – середина девятой (14 : 1,618 = 8,85), а серебряное – середина десятой строки (14 – 14 : π = 9,54).

В данном случае это один и тот же глагол:

Зачем крутится ветр в овраге,

Подъемлет лист и пыль несет,

Когда корабль в недвижной влаге

Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На черный пень? Спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру и орлу

И сердцу девы нет закона.

Гордись: таков и ты поэт,

И для тебя условий нет.

Забегая вперед, скажу, что золотое и серебряное сечение в совершенных стихах, как правило, акцентируют некие поворотные точки лирического повествования.

Перед нами те ключевые слова, которые и являются ключами к болехранилищу души самого поэта. При этом золотое сечение, как мы еще убедимся, как правило, приходится на пик смысла и чувства.

Это вполне согласуется, скажем, с тем известным в цеху стихотворцев фактов, что в четверостишии поворотной является третья строка (золотое сечение в этом случае всегда попадает на середину третьей строки, а серебряное – три четверти третьей строки).

Разумеется, вовсе не обязательно каждое великое стихотворное творение содержит именно эти гармонические константы (во всяком случае, в явном виде). К примеру, в сложных и длинных стихотворениях («К Жуковскому» и «Благослови, поэт…» Пушкина или в «Славе» Набокова») золотое и серебряное сечение практически не акцентированы. На вопрос почему, пока остается лишь развести руками. Но гармония так же не сводима к «серебру» или «золоту», как и не покупается за золото или серебро. Поэтому каждым «исключением» надо разбираться отдельно.

Как правило, чем стихотворение короче, тем точней его пик соответствует точкам золотого и серебряного сечения. Однако на золотом сечении построен шекспировский «Гамлет», а серебряное определяет структуру «Слова о полку Игореве» и «Медного всадника» (но об этом расскажем как-нибудь в другой раз).

Прежде чем поверить алгеброй гармонию русской музы Евтерпы, обратимся к тому произведению, из которого это выражение и пошло гулять по белу свету.

Итак, «Моцарт и Сальери». В нем две сцены, а авторских стихотворных строк 262. По ним, а не по числу полных стихов, мы и будем рассчитывать пропорцию. В первой сцене стихотворных 170 строк, во второй – 92. (Отношение всего текста ко второй сцене 2√2 к 1).

Для начала возьмем монолог Сальери, которым открывается пьеса. В нем 66 строк (в данном случае их число совпадает с числом стихов). Сальери рассказывает о себе и о своем отношении к искусству. Слово «искусство», здесь звучит четыре раза, а золотое сечение приходится на вторую половину строки:

Я наконец в искусстве безграничном…

Перед нами третье упоминание этого главного для Сальери слова.

Серебро – самый конец строки: «Я счастлив был, я наслаждался мирно».

Это – высшая точка душевного комфорта Сальери. Появление в его жизни Моцарта обрушило идиллическую картинку существования. (Кстати, выражение «Поверил я алгеброй гармонию…» тоже употреблено не абы где. Оно точно приходится на начало второй трети первого монолога Сальери (66 : 19,8 = 3,333…)

Золотое сечение всего текста трагедии – выражение «злейший враг» (с акцентом золотой пропорции на слове «враг»). Принадлежат оно, разумеется, также Сальери, который осьмнадцать лет хранил «дар Изоры» на случай, если этот враг объявится. (А мы и не заметили, что Сальери называет «злейшим врагом» именно Моцарта!)

Серебряное сечение трагедии приходится на самую короткую ее строку. Это восклицание Сальери: «А!». Продолжение реплики в следующей строке: «Ты сочиняешь Requiem?..»

Сам момент бросание яда в кубок лишь на три слога (это одна строка «Ну, пей же») отклоняется от золотого сечения второй сцены.

Выпив кубок, Моцарт швыряет салфетку на стол, говоря: «Довольно, сыт я…» И это серебряное сечение второй сцены.

Обратимся к «Медному всаднику». В нем 465 стихов, но 477 строк, а, точнее, – 477 + 1 строка. (Почему так, расскажем чуть позже.) Поскольку разбивка стиха на два – авторская воля Пушкина, мы, как и в случае с «Моцартом и Сальери», здесь будем ориентироваться на число строк.

Во Вступлении в «Петербургскую повесть» 97 строк, в Части первой 151 (+1) строка, в Части второй – 229 строк.

При этом из Части первой следует исключить отрывок в шестнадцать стихов (от слов: «Евгений тут вздохнул сердечно…» до «И внуки нас похоронят»). Во второй половине XX в. пушкинисты, нарушив авторскую волю поэта, этот фрагмент восстановили в основном тексте. Однако делать этого нельзя, поскольку поэт сам трижды зачеркнул этот отрывок в последней редакции поэмы. Этот фрагмент (мечты Евгения о том, как он женится на Параше и проживет с ней всю жизнь) безусловно хорош, но он, как и родословная Езерского, – из другого произведения.

Во второй части поэмы есть единственная на весь текст незарифмованная строка:

Погода пуще свирепела,

Нева вздувалась и ревела,

Котлом клокоча и клубясь,

И вдруг, как зверь остервенясь,

На город кинулась. Пред нею

Все побежало, все вокруг

Вдруг опустело – воды вдруг

Втекли в подземные подвалы,

К решеткам хлынули каналы,

И всплыл Петрополь, как тритон,

По пояс в воду погружен.

С чем рифмуется «пред нею»?

В черновике и в беловой рукописи читаем:

И вдруг, как зверь остервенясь,

Со всею силою своею

На город кинулась. Пред нею…

В писарской же копии средний стих отсутствует.

Если б выпущенная строка находилась в любом другом месте, можно было бы говорить о том, что виноват переписчик. Но здесь зияние стиха и отсутствие рифмы – художественный прием: Нева бросается на город именно что «как зверь», когда этого никто не ожидает. Пространство сворачивается, строй стиха разламывается, и катастрофа смывает рифму вместе со строкой, как домик в Галерной гавани.

Но виртуально эта строка все же присутствует. Поэтому и будем исходить из общего числа в 478 строк.

Тогда средняя часть поэмы (Часть первая) равна диаметру от всего текста:

478 : 152 = 3,14

Так в Староладожском храме Успения Богородицы (середина XII в.) диаметр подкупольного барабана равен диаметру от длины интерьера от входа до центральной абсиды.

Золотое сечение «Медного всадника» придется на среднюю его часть: «Тела валяются».

Серебряное сечение – слово «зло» в стихе «Уже прикрыто было зло».

У Пушкина чаще всего акцентированы слова «любовь», «друзья», душа, певец, жизнь, смерть.

Ключевые слова, общие для Пушкина и Лермонтова: любовь, душа, счастье, прелесть, певец, венец/венок, дума, судьбина/судьба, друзья (у Лермонтова, правда речь идет о «клевете друзей»), смерть/умереть.

Зазор от души поэта до души читателя-потомка – это и есть пространство, ограниченное золотым и серебряным сечением.

«Душа» – самое любимое слово русской поэзии, начиная с ее Золотого века и до наших дней. И оно много чаще, чем должно быть при среднестатистическом распределении, попадает на золотую или на одну из двух серебряных точек (Державин, Пушкин, Жуковский, Баратынский, Рылеев, Лермонтов, Некрасов, Маяковский, Крандиевская, Ходасевич, Г. Иванов, Бродский, Липкин, Самойлов, Межиров, Кушнер, Черняк, Игнатьева). Только у Пушкина оно как минимум четырежды приходится на золото и восемь раз на серебро (из них один раз на точку диаметра и семь раз на точку «длина минус диаметр»).

У Евгения Баратынского на золотом сечении «душа моя», а на серебряном «душа его»:

Мой дар убог и голос мой не громок,

Но я живу, и на земле мое

Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок.

В моих стихах: как знать? душа моя

Окажется с душой его в сношенье,

И, как нашел я друга в поколенье,

Читателя найду в потомстве я.

Такое же повторение слова «душа» в золотой и серебряной позиции в двенадцатистишии Георгия Иванова:

Можно душу свою навсегда погубить

Или душу навеки спасти…

В одном и том же стихотворении слово «душа» попадает и на точку диаметра, и на золотое сечение, у Рылеева («Я ль буду в роковое время…»).

Когда в моей антологии было 450 стихотворных произведений (11450 стихотворных строк, то есть средняя длина одного текста – 25 стихотворных строк), я произвел нехитрый подсчет.

В 63 текстах (4147 стихов) встречается слово «душа» (в каждом седьмом тексте). Употреблено оно 102 раза (то есть в каждой 112-й стихотворной строке вообще и в каждой 41-й, если брать лишь те тексты, где это слово присутствует).

В каждом тексте три резонансных позиции (золотое сечение и два по серебряному).

4147 : 102 : 3 = 13,6

Значит, случайным надо признать такую частотность, при которой на резонансную точку приходится один случай из четырнадцати.

Иными словами, мы должны получить 7,5 совпадений. А их – 34! То есть в пять раз больше, чем ожидается статистически.

При стрельбе наобум такое просто невозможно.

В «резонансной» группе текстов слово «душа» употреблено пятьдесят пять раз, и в тридцати четырех случаях совпадает с золотой или серебряной пропорцией. Следовательно, мы можем говорить о том, что русские поэты стремятся ставить это слово на «точки перегиба» лирического сюжета.

Самые, на мой взгляд, любопытные примеры – «Бог» Державина (золотое сечение – «Тебя душа моя быть чает…») и «Сцена из Фауста» Пушкина (золотое сечение «Ты беспокойною душой…»).

Но в державинской оде 110 стихов (и лишь в трех речь идет о душе), а в пушкинском «Фаусте» стихов 112, и тоже лишь в трех упомянута душа.

Александр Аронов любил говорить, что у поэзии есть только три темы: Любовь, Смерть и Попытка Вернуть Женщину.  Видимо, поэт не ошибся:  в моей подборке вслед за душой по частоте резонансных упоминаний следуют любовь (Батюшков, Пушкин, Лермонтов, Веневитинов, Гумилев, Олейников, Баркова, Самойлов, Берестов, Горбовская, Кобенков), жизнь (Пушкин, Языков, Тютчев, Некрасов, Апухтин, Блок, Тарковский, Мандельштам, Крандиевская, Кобенков) Бог (Державин, Пушкин, Маяковский, Агнивцев, Ходасевич, Г. Иванов, Галич, Галич) и сердце (Пушкин, Г. Иванов, Есенин, Галич, Кобенков, Игнатьева). Причем у Есенина это слово встречается и в золотой, и в серебряной позиции.

Если верить нашей выборке, слово «изгнанье» (Пушкин, Лермонтов, Бродский). для русского поэта страшней войны и смерти.

Вот список cлов, встретившихся мне и в золотом, и в серебряном случае:

душа; любовь; жизнь;

Бог; сердце; счастье;

мечта; красота; мой ангел;

слово; отчизна; Россия;

дума; небо; вселенная

царь; народ; мать;

свобода; певец/венец; лира/звук/стихи;

дом; друзья; стакан/бутылка;

изгнанье; сон; одиночество;

горе/печаль; цепи; пехота;

война; смерть/гибель/гроб; судьба

Такова формула русской поэзии XIX–XX столетий, периодическая (в своем круговращении) система элементов российского бытия.

Кроме Пушкина, Баратынского и Георгия Иванова, мне известно еще несколько случаев, когда, в одном стихотворении одно и то же слово поставлено и по золотому, и по серебряному сечению В трехстишиях это анонимная эпиграмма «На площади комод…», в двенадцатистишиях – «Баллада» Николая Беляка, в разделе четырнадцатистиший – стихи Петра Вяземского «Жизнь наша в старости – изношенный халат, элегия «Предчувствие» Пушкина (двадцать четыре стиха), блоковское «Петроградское небо мутилось дождем…».

Последний случай особенно интересен:

Диаметр – «И кричали ура, и шутили они» (опорное «а»).

Золотое сечение – «Заглушило ура без конца» (опорное «а»).

Серебряное сечение – «И сошла тишина до утра».

А у Дмитрия Кедрина в стихотворении «Сердце» слово «мать» поставлено и по диаметру, и зеркально центра по серебряному сечению. (Напомним, что это стихи о том, как казак принес сердце матери ведьме, в которую он был влюблен.)

У Александра Галича его «Облака»  – монолог просидевшего двадцать лет и выжившего в Гулаге зека. Слова «двадцать лет» здесь звучат дважды: в первом случае это диаметр текста, во втором – золотое сечение. А на серебряном сечении строка: «И даже зубы есть у меня».

Русская Евтерпа скромна. Слово «слава» пять раз попалось в мои сети по серебряному сечению (Державин, Пушкин, Есенин, Бродский, Галич), но ни разу по золотому.

Область между точками золотого и серебряного сечения взрывоопасна. Вот что здесь происходит, к примеру, в «Двенадцати» Блока:

…Загубил я сгоряча... ах! 

– Ишь, стервец, завел шарманку, 

Что ты, Петька, баба, что ль? 

– Верно, душу наизнанку 

Вздумал вывернуть? Изволь! 

– Поддержи свою осанку! 

– Над собой держи контроль! 

– Не такое нынче время, 

Чтобы нянчиться с тобой! 

Потяжеле будет бремя 

Нам, товарищ дорогой! 

– И Петруха замедляет 

Торопливые шаги... 

Он головку вскидавает, 

Он опять повеселел... 

Эх, эх! 

Позабавиться не грех! 

Запирайте етажи, 

Нынче будут грабежи! 

Отмыкайте погреба – 

Гуляет нынче голытьба! 

Здесь конец седьмой песни. В восьмой-двенадцатой столько же слогов, сколько первой-второй песнях (вторая заканчивается словами «Эх, эх, без креста!»)

Надеюсь, что мой опыт пропорционального исследования русской лирики пригодится и переводчикам стихов (и русских, и с русского): мне представляется, что золотые и серебряные акценты куда важнее для передачи смысла и духа оригинала, чем пресловутые эквилинеарность (то есть равенство строк в оригинале и переводе) или даже эквиритмичность.

Предлагаемая подборка не претендует на репрезентативность и отражает картину поэтических и дружеских пристрастий составителя.

                                                                                                                                   Андрей Чернов

ноябрь 2005

 ПИСЬМО ДРУГУ-СТИХОТВОРЦУ

Толя!

Ты пишешь, что не понимаешь, зачем раскладывать стихи по сечениям.

Спасибо, что немного боишься за меня (это показатель отношения), но как раз в этой области бояться не надо. Я пока (тьфу, тьфу!) не сумасшедший, а – городской сумасшедший (две большие разницы). Эту роль сегодня приходится играть поневоле, поскольку, если уж совсем без юродства, то можно и – того.

Разговорчики «Что нам до теории, сами – творцы!..» мы с тобой слышали в Литинституте. Вспомни, именно так рассуждали самые дремучие наши товарищи. А качественный отбор стихов производится, хотя и по слуху, но все же более-менее трезвой и не сдвинутой в какую-то одну сторону головой.

Спрячусь в тени безусловного для меня авторитета: моя жена Наташа как человек закончивший «Тридцатку» (лучшую в Питере математическую гимназию), просит написать тебе следующее: едаку достаточно того, что пища вкусная и полезная. Но повар должен знать, почему она вкусная, и диетолог, почему полезная. А посетителю/потребителю (даже и гурману) вход на кухню ресторана заказан. А то ведь повара учить начнет. Или увидит, как это все ужасно (скажем, как рыбу разделывают или мясо), и аппетит потеряет (конец цитаты).

Поэзии ни холодно, ни жарко от того, что кто-то думает о ней с линейкой в руках. Но думать о поэзии во время стихотворной работы, согласись, просто некогда, да и глупо. Ошибка открывателя структурализма Сальери (пушкинский злодей не понял, что он и впрямь гений, только не как композитор, а как исследователь) в средневековом желании подменить творчество овладением законами данной магии. (Так другие веру подменяют обрядом, ну и получается религиозность,  имитация веры.) Как стихотворец я по-прежнему на стороне Моцарта. Как исследователь – на стороне Пушкина.

Пушкин/Моцарт ценит Сальери потому, что даже и Пушкину нужна эта «кухня», на которой Сальери (Моцарт не лукавит!) и впрямь гений. Не будь этой кухни, Пушкин не открыл бы в русской фольклорной необрядовой лирической (вон сколько определений!) песне «лестницы чувств», внесюжетного изменения чувства, или, как это называл Берестов, – секрета русской формы. Пушкин (как тот же Валентин Дмитриевич показал) применил этот принцип в «Онегине», отсюда это ушло к Толстому и Достоевскому, от них – к Эйзенштейну и Пудовкину.

Легкость результата определяется тяжестью школы. Балерина не потому так высоко прыгает, что у нее душа летит (необходимое условие, но не достаточное), а потому что с детства была прикована к балетному станку.

Я когда-то контрабандой протащил Олега Х. в хранилище Пушкинского Дома, так он над пушкинской тетрадью вырубился  – стал сознание терять и чуть со стула не грохнулся (Потом говорил, что коричневые орешковые чернила вдруг стали цветными...). Потому-то в буреломе пушкинской на полях правки и рисунки, и подсчеты (даже метрические схемы).

Подсчеты и мне нужны не сами по себе, а для конкретного исследования. Это не стихописание, это смежная профессия, которая отпочковалась от того дела, что нам с тобой всего интересней. Меня всегда занимало, почему одно сочетание слов удерживает живую интонацию и на бумаге, а другое нет. В моей антологии пропорционалистика мне нужна была для определения «главных слов» русской поэзии. Оказалось, – душа, любовь, жизнь... Но это лишь частный результат: меня, скажем, не устраивает примитивное и схоластическое понимание гегельянцами диалектики (вот уж схоластика новейшего времени!), я в той книжке, что пишу сейчас, я пытаюсь показать, где сделана логическая ошибка. Дело в том, что великий (без иронии) Гегель не сам придумал триаду, он ее (в виде Тезис–антитезис–синтез), стянул у Шеллинга, как какой-нибудь носовой платок. В него и высморкался: каждый следующий синтез становится у него новой тезой, а должен становиться антитезой (таково условие любого рекуррентного ряда). А эти ряды и ведут к золотому сечению (в отношении смежных их членов). То есть золотое сечение – что-то вроде реликтового излучения эволюции. И если оно есть, значит, творение (или произведение) родилось эволюционно, а нет, так извините, или мы имеем дело с какой-то производной, или с фрагментом (осколком некогда целого), или с имитацией.

Так в природе, так и в творчестве. А вот из гегелевской краденой диалектики родилось только младогегельянство – марксизм, коммунизм и как реакция на это – фашизм. А иного и не могло, поскольку спиралевидное развитие оказалось подменено эрцзацем: гегелевские триады правильны, но каждая сама по себе, и никакого развития не происходит – одно сельхозпроизводство: зерно–колос–зерно.

Вернусь к антологии.

Вот два «Памятника» – державинский и пушкинский. В обоих по 20 стихов.

У Державина на золотом сечении «первым я дерзнул...», у Пушкина «И долго буду тем любезен я народу...» То есть один повернут в прошлое, другой в будущее.

(Не так прост был Абрам Терц, написавший в «Прогулках с Пушкиным», что «Пушкин – золотое сечение русской литературы» и добавивший к этому, мол, он всегда смотрел назад и оказывается впереди».)

На что же отважился дерзнуть Державин? Да вот на что: «...в забавном русском слоге // О добродетелях Фелицы возгласить...» (Вот уж надерзил так надерзил, куда там Радищеву...) Текст минус диаметр (то, что я называю серебряным сечением) – опорный слог «ли» в слове Фелица. И у Пушкина тот же слог опорный, только слово другое: не Фелица (императрица), а лира: «Что чувства добрые я лирой пробуждал...»

Это не совпадение – это единство матрицы, демонстрирующее принципиальную разницу установок. А ведь так похоже начали, и первый диаметр от начал текстов один и тот же. У одного «И слава возрастет моя...», у другого «И славен буду я...»

Но у Александра Сергеевича лира только синоним главного слова русской поэзии, ибо дальше по гиперссылке (ах, как бы Пушкин радовался бы интернету): «Душа в заветной лире...»

То есть, понимаешь, я придумал для себя такой способ замера температуры больного, который говорит не только о температуре, но и о диагнозе. Как всякое знание, в некоторых случаях это бывает опасным. Вот стихи покойного моего товарища, у которого в одном из лучших стихотворений вроде бы золотое сечение попадает на «Господи!». Отклонение всего в несколько слогов, мелочь, ерунда. Да, не ерунда, потому что сам человек не справился с мерой своего же таланта и погиб от наркотиков и алкоголя. И даже в этой его отчаянной молитве золотой акцент приходится не на Бога, а на слово «я» (точнее – «мы» в роли «я»).

Он был очень талантливым поэтом и, представь, сам понимал свою беду: «Мы проиграли с первой строчкою // Там слов порядок был не тот...»

Или стихи другого любимого моего друга, которые я хотел включить, но не смог. Хорошие, но оставшиеся в дальних 1970-х. Вроде бы все нормально, а все сечения – в ноль. Я его спрашиваю: «Ты долго их писал?» «Нет, – говорит, – на одном дыхании... Но потом, наверное, что-то дописывал...»

Дорого я бы дал за тот, первый вариант...

Я учился на металловеда, и во Втузе мне объяснили азы материаловедения. Им-то уже четвертый десяток лет и занимаюсь, только имею дело не с железками, а с материей стиха. У меня нет музыкального слуха, но стиховой, фонетический слух – это что-то параллельное чистой музыкальности (то ли они родные, то ли единоутробные). Почему-то оказалось, что у меня иногда получается смотреть на чужие тексты, исходя не из собственных представлений, а из логики их формы. За что юный О. Х. лет тридцать назад звал меня настройщиком стихов, а я, дурак, не замечая сомнительности комплимента (настройщик не композитор), тихо гордился этим как высшим цеховым званием. Аронов, Берестов и Олег Хлебников мои предложения по правке довольно часто принимали. (Без малого четверть века мы читали друг другу только что написанные сырые стихи.) Но все чужое, к чему прикасались мои учителя и друзья, мгновенно становилось похожим на их собственное (таков, видимо, удел ярких поэтических дарований, к коим сам себя не отношу). Однажды Берестов, имитируя голос Маршака («Спасибо, голубчик!..») и даже вроде как оправдываясь за принятый им «дорогой подарок», сформулировал то, что тут же было прозвано правилом слабой строки или первым правилом Берестова. Звучит так: слабая строка указывает на место потенциально самой сильной строки в стихотворении. Просто именно данное место является ключевым, а стихотворец оказался не готовым к открытию, не смог взять эту высоту штурмом. Значит, требуется осада. (Ну а второе правило Берестова гласит: первая строка стихотворения интонационно всегда должна взлетать по модели «Вошел – и пробка в потолок!».)

Отношения читателя и писателя – отношения охотника и зайца. Охотник (читатель) никогда не стреляет по зайцу (писателю), он лупит по той кочке, через которую заяц, по его мнению пробежит в следующее мгновение. Пару раз угадал – и заяц убит: кому нужны предсказуемые роман или пьеса? Но почто то же и со стихами. Исключение – песня, там мы обычно радуемся, когда угадываем, но потому песенные тексты, как правило, – не стихи, хотя стихами написаны.

Тогда мне и стало интересно, чем же определяется лирический поворот стихотворения? Тот же Андрей Анпилов напомнил, что Берестов со слов Сергея Городецкого говорил о «законе третьей строки». Мол, акмеисты делали на третьей строчке тематический, сюжетный или музыкальный поворот в строфе. Это объяснялось тем, что третьей строке возникает инерция, которую надо сломать. (Наблюдение это почти наверняка принадлежит Николаю Гумилеву, на которого Городецкий просто поосторожничал сослаться.)

Но если дело в энтропии, это как-то должно быть связано с гармоническими (математическими) константами.

А золотое сечение (как и число π не я придумал), золотую пропорцию архитекторы использовали с моего любимого Хеси-Ра (27 или 28 век до Р. Х.), который построил первую ступенчатую пирамиду в Саккаре (и известен как Имхотеп). А мой предок, ты знаешь, с Петром Алексеевичем построил Питер и в нем Петропавловский собор. Так с каких пор дань увлечениям предка (я его в пращуры не выбирал) стала признаком кукукнутости?

Вспомнил, что еще не вставил в антологию песенки Андрея Анпилова на смерть Берестова. Сейчас при тебе и проверим:

Вот так и идти бы сквозь сумрак и свет,

идти бы всю жизнь от и до.

Вот так и идти бы, как молвил поэт,

в распахнутых настежь пальто.

Идти бы, насвистывать, дружбу водить,

топтать подмосковный снежок,

и перед собой, словно обруч, катить

с иголочки новый стишок.

Вот так бы и дальше взахлеб говорить,

чтоб рядом был друг дорогой.

Ах, как с ним легко над землею парить,

как воздух он рубит рукой!

Взлетают невидимых скрипок смычки,

дрожит снегопад на весу,

и школьные вечно сползают очки

на вольнолюбивом носу.