на титульную страницу сайта                                                                                                                                                                

предыдущая                    следующая

ВЕЧЕР ПОЭЗИИ

антология русских стихов

составил А. Чернов

ТОМ VII

В скобках после названия обозначено число стихов в произведении

Михаил Лермонтов –

ДВЕСТИ ТРИДЦАТЬ ОДИН СТИХ

Диаметр текста – семьдесят четвертый стих; 0,53

Золотое сечение – сто сорок третий стих; 0,77

Серебряное сечение – сто пятьдесят восьмой стих; 0,47

Александр Пушкин

Комната.

С а л ь е р и

Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет и – выше. Для меня

Так это ясно, как простая гамма.

Родился я с любовию к искусству;

Ребенком будучи, когда высоко

Звучал орган в старинной церкви нашей,

Я слушал и заслушивался – слезы

Невольные и сладкие текли.

Отверг я рано праздные забавы;

Науки, чуждые музыке, были

Постылы мне; упрямо и надменно

От них отрекся я и предался

Одной музыке. Труден первый шаг

И скучен первый путь. Преодолел

Я ранние невзгоды. Ремесло

Поставил я подножием искусству;

Я сделался ремесленник: перстам

Придал послушную, сухую беглость

И верность уху. Звуки умертвив,

Музыку я разъял, как труп. Поверил

Я алгеброй гармонию. Тогда

Уже дерзнул, в науке искушенный,

Предаться неге творческой мечты.

Я стал творить; но в тишине, но в тайне,

Не смея помышлять еще о славе.

Нередко, просидев в безмолвной келье

Два, три дня, позабыв и сон и пищу,

Вкусив восторг и слез вдохновенья,

Я жег мой труд и холодно смотрел,

Как мысль моя и звуки, мной рожденны,

Пылая, с легким дымом исчезали.

Что говорю? Когда великий Глюк

Явился и открыл нам новы тайны

(Глубокие, пленительные тайны),

Не бросил ли я все, что прежде знал,

Что так любил, чему так жарко верил,

И не пошел ли бодро вслед за ним

Безропотно, как тот, кто заблуждался

И встречным послан в сторону иную?

Усильным, напряженным постоянством

Я наконец в искусстве безграничном

Достигнул степени высокой. Слава

Мне улыбнулась; я в сердцах людей

Нашел созвучия своим созданьям.

Я счастлив был: я наслаждался мирно

Своим трудом, успехом, славой; также

Трудами и успехами друзей,

Товарищей моих в искусстве дивном.

Нет! никогда я зависти не знал,

О, никогда! – ниже, когда Пиччини

Пленить умел слух диких парижан,

Ниже, когда услышал в первый раз

Я Ифигении начальны звуки.

Кто скажет, чтоб Сальери гордый был

Когда-нибудь завистником презренным,

Змеей, людьми растоптанною, вживе

Песок и пыль грызущею бессильно?

Никто!.. А ныне – сам скажу – я ныне

Завистник. Я завидую; глубоко,

Мучительно завидую. – О небо!

Где ж правота, когда священный дар,

Когда бессмертный гений – не в награду

Любви горящей, самоотверженья,

Трудов, усердия, молений послан –

А озаряет голову безумца,

Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!

Входит  М о ц а р т.

М о ц а р т

Ага! увидел ты! а мне хотелось

Тебя нежданной шуткой угостить.

С а л ь е р и

Ты здесь! – Давно ль?

М о ц а р т

Сейчас. Я шел к тебе,

Нес кое-что тебе я показать;

Но, проходя перед трактиром, вдруг

Услышал скрыпку... Нет, мой друг Сальери!

Смешнее отроду ты ничего

Не слыхивал... Слепой скрыпач в трактире

Разыгрывал voi che sapete. Чудо!

Не вытерпел, привел я скрыпача,

Чтоб угостить тебя его искусством.

Войди!

Входит  с л е п о й с т а р и к  со скрыпкой.

Из Моцарта нам что-нибудь!

С т а р и к  играет арию из Дон-Жуана;

Моцарт хохочет.

С а л ь е р и

И ты смеяться можешь?

М о ц а р т

Ах, Сальери!

Ужель и сам ты не смеешься:

С а л ь е р и

Нет.

Мне не смешно, когда маляр негодный

Мне пачкает Мадонну Рафаэля,

Мне не смешно, когда фигляр презренный

Пародией бесчестит Алигьери.

Пошел, старик.

М о ц а р т.

Постой же: вот тебе,

Пей за мое здоровье.

С т а р и к уходит.

Ты, Сальери,

Не в духе нынче. Я приду к тебе

В другое время.

С а л ь е р и

Что ты мне принес?

М о ц а р т

Нет – так; безделицу. Намедни ночью

Бессонница моя меня томила,

И в голову пришли мне две, три мысли.

Сегодня я их набросал. Хотелось

Твое мне слышать мненье; но теперь

Тебе не до меня.

С а л ь е р и

Ах, Моцарт, Моцарт!

Когда же мне не до тебя? Садись;

Я слушаю.

М о ц а р т

(за фортепиано)

Представь себе... кого бы?

Ну, хоть меня – немного помоложе;

Влюбленного – не слишком, а слегка –

С красоткой, или с другом – хоть с тобой,

Я весел... Вдруг: виденье гробовое,

Незапный мрак иль что-нибудь такое...

Ну, слушай же.

(Играет.)

С а л ь е р и

Ты с этим шел ко мне

И мог остановиться у трактира

И слушать скрыпача слепого! – Боже!

Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

М о ц а р т

Что ж, хорошо?

С а л ь е р и

Какая глубина!

Какая смелость и какая стройность!

Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;

Я знаю, я.

М о ц а р т

Ба! право? может быть...

Но божество мое проголодалось.

С а л ь е р и

Послушай: отобедаем мы вместе

В трактире Золотого Льва.

М о ц а р т

Пожалуй;

Я рад. Но дай схожу домой сказать

Жене, чтобы меня она к обеду

Не дожидалась.

(Уходит.)

С а л ь е р и

Жду тебя; смотри ж.

Не! не могу противиться я доле

Судьбе моей: я избран, чтоб его

Остановить – не то мы все погибли,

Мы все, жрецы, служители музыки,

Не я один с моей глухою славой...

Что пользы, если Моцарт будет жив

И новой высоты еще достигнет?

Подымет ли он тем искусство? Нет;

Оно падет опять, как он исчезнет:

Наследника нам не оставит он.

Что пользы в нем? Как некий херувим,

Он несколько занес нам песен райских,

Чтоб, возмутив бескрылое желанье

В нас, чадах праха, после улететь!

Так улетай же! чем скорей, тем лучше.

Вот яд, последний дар моей Изоры.

Осьмнадцать лет ношу его с собою –

И часто жизнь казалась мне с тех пор

Несносной раной, и сидел я часто

С врагом беспечным за одной трапезой,

И никогда на шепот искушенья

Не преклонился я, хоть я не трус,

Хотя обиду чувствую глубоко,

Хоть мало жизнь люблю. Все медлил я.

Как жажда смерти мучила меня,

Что умирать? я мнил: быть может жизнь

Мне принесет незапные дары;

Быть может посетит меня восторг

И творческая ночь, и вдохновенье;

Быть может, новый Гайден сотворит

Великое – и наслажуся им...

Как пировал я с гостем ненавистным,

Быть может, мнил я, злейшего врага

Найду; быть может, злейшая обида

В меня с надменной грянет высоты –

Тогда не пропадешь ты, дар Изоры.

И я был прав! и наконец нашел

Я моего врага, и новый Гайден

Меня восторгом дивно упоил!

Теперь – пора! заветный дар любви,

Переходи сегодня в чашу дружбы.

Особая комната в трактире; фортепиано.

М о ц а р т  и  С а л ь е р и  за столом.

С а л ь е р и

Что ты сегодня пасмурен?

М о ц а р т

Я? Нет!

С а л ь е р и

Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?

Обед хороший, славное вино,

А ты молчишь да хмуришься.

М о ц а р т

Признаться,

Мой Requiem меня тревожит.

С а л ь е р и

А!

Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?

М о ц а р т

Давно, недели три. Но странный случай...

Не сказывал тебе я?

С а л ь е р и

Нет.

М о ц а р т

Так слушай.

Недели три тому, пришел я поздно

Домой. Сказали мне, что заходил

За мною кто-то. Отчего – не знаю,

Всю ночь я думал: кто бы это был?

И что ему во мне? Назавтра тот же

Зашел и не застал опять меня.

На третий день играл я на полу

С моим мальчишкой. Кликнули меня;

Я вышел. Человек, одетый в черном,

Учтиво поклонившись, заказал

Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас

И стал писать – и с той поры за мною

Не приходил мой черный человек;

А я и рад: мне было б жаль расстаться

С моей работой, хоть совсем готов

Уж Requiem. Но между тем я...

С а л ь е р и

Что?

М о ц а р т

Мне совестно признаться в этом...

С а л ь е р и

В чем же?

М о ц а р т

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду

Как тень он гонится. Вот и теперь

Мне кажется, он с нами сам-третей

Сидит.

С а л ь е р и

И, полно! что за страх ребячий?

Рассей пустую думу. Бомарше

Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,

Как мысли черные к тебе придут,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти “Женитьбу Фигаро”».

М о ц а р т

Да! Бомарше ведь был тебе приятель;

Ты для него «Тарара» сочинил,

Вещь славную. Там есть один мотив...

Я все твержу его, когда я счастлив...

Ла ла ла ла... Ах, правда ли, Сальери,

Что Бомарше кого-то отравил?

С а л ь е р и

Не думаю: он слишком был смешон

Для ремесла такого.

М о ц а р т

Он же гений,

Как ты да я. А гений и злодейство –

Две вещи несовместные. Не правда ль?

С а л ь е р и

Ты думаешь?

 (Бросает яд в стакан Моцарта)

Ну, пей же.

М о ц а р т

За твое

Здоровье, друг, за искренний союз,

Связующий Моцарта и Сальери,

Двух сыновей гармонии.

(Пьет.)

С а л ь е р и

Постой,

Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?

М о ц а р т

(бросает салфетку на стол)

Довольно, сыт я.

(Идет к фортепиано.)

Слушай же, Сальери,

Мой Requiem.

(Играет.)

Ты плачешь?

С а л ь е р и

Эти слезы

Впервые лью: и больно и приятно,

Как будто тяжкий совершил я долг,

Как будто нож целебный мне отсек

Страдавший член! Друг Моцарт, эти слезы...

Не замечай их. Продолжай, спеши

Еще наполнить звуками мне душу...

М о ц а р т

Когда бы все так чувствовали силу

Гармонии! Но нет: тогда б не мог

И мир существовать; никто б не стал

Заботиться о нуждах низкой жизни;

Все предались бы вольному искусству.

Нас мало избранных, счастливцев праздных,

Пренебрегающих презренной пользой,

Единого прекрасного жрецов.

Не правда ль? Но я нынче нездоров,

Мне что-то тяжело: пойду засну.

Прощай же!

С а л ь е р и

До свиданья.

 (Один.)

Ты заснешь

Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,

И я не гений? Гений и злодейство

Две вещи несовместные. Неправда:

А Бонаротти? или это сказка

Тупой бессмысленной толпы – и не был

Убийцею создатель Ватикана?

1830

Сцена I – 156 стихов.

Сцена II – 75 стихов.

С учетом трех пауз (один раз на скрипке играет старик и два раза на фортепиано Моцарт) текст делится по серебряному сечению.

Диаметр от целого 73,5 стиха. (Но практически такова длина второй сцены).

Серебряное сечение – 157,5 (Практически это длина первой сцены).

Серебряное сечение первого монолога Сальери совпадает с точкой диаметра сцены I.

Первый монолог Сальери:

Диаметр – «Поверил // Я алгеброй гармонию. Тогда // Уже дерзнул…»

Золотое сечение – «Я наконец в искусстве безграничном // Достигнул степени высокой. Слава //Мне улыбнулась…»

Серебряное сечение – «Нет! никогда я зависти не знал, //О, никогда! –  ниже, когда Пиччини…»

Сцена I

Диаметр – «О, никогда! – ниже, когда Пиччини» (опорное «а»).

Золотое сечение – «Представь себе... кого бы? // Ну, хоть меня…»

Серебряное сечение – «Что ж, хорошо?» (опорное «о»).

Сцена II

Диаметр – «Мне совестно признаться в этом...  – В чем же?» (опорное «ё»).

Золотое сечение – «За твое // Здоровье, друг…»

Серебряное сечение – «Мой Requiem. (Играет.)» (опорное «е»).

ВЕСЬ ТЕКСТ:

Диаметр – «Не слыхивал... Слепой скрыпач в трактире…» (опорное «о»).

Золотое сечение – «Быть может посетит меня восторг» (опорное «я»).

Серебряное сечение – «Ты, верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен? (опорное «е»).

ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ОДИН СТИХ

Диаметр текста – восемьдесят четвертый стих; 0,08

Золотое сечение – сто шестьдесят второрой стих; 0,31

Серебряное сечение – сто семьдесят восьмой стих; 0,92

Михаил Лермонтов

<ВАЛЕРИК>

Я к вам пишу случайно; право,

Не знаю, как и для чего.

Я потерял уж это право.

И что скажу вам? – ничего!

Что помню вас? – но, боже правый,

Вы это знаете давно;

И вам, конечно, все равно.

И знать вам также нету нужды,

Где я? что я? в какой глуши?

Душою мы друг другу чужды,

Да вряд ли есть родство души.

Страницы прошлого читая,

Их по порядку разбирая

Теперь остынувшим умом,

Разуверяюсь я во всем.

Смешно же сердцем лицемерить

Перед собою столько лет;

Добро б еще морочить свет!

Да и притом, что пользы верить

Тому, чего уж больше нет?..

Безумно ждать любви заочной?

В наш век все чувства лишь на срок;

Но я вас помню – да и точно,

Я вас никак забыть не мог!

Во-первых, потому, что много

И долго, долго вас любил,

Потом страданьем и тревогой

За дни блаженства заплатил;

Потом в раскаянье бесплодном

Влачил я цепь тяжелых лет

И размышлением холодным

Убил последний жизни цвет.

С людьми сближаясь осторожно,

Забыл я шум младых проказ,

Любовь, поэзию, – но вас

Забыть мне было невозможно.

И к этой мысли я привык,

Мой крест несу я без роптанья:

То иль другое наказанье?

Не все ль одно. Я жизнь постиг;

Судьбе, как турок иль татарин,

За все я ровно благодарен;

У бога счастья не прошу

И молча зло переношу.

Быть может, небеса Востока

Меня с ученьем их пророка

Невольно сблизили. Притом

И жизнь всечасно кочевая,

Труды, заботы ночь и днем,

Все, размышлению мешая,

Приводит в первобытный вид

Больную душу: сердце спит,

Простора нет воображенью...

И нет работы голове...

Зато лежишь в густой траве

И дремлешь под широкой тенью

Чинар иль виноградных лоз,

Кругом белеются палатки;

Казачьи тощие лошадки

Стоят рядком повеся нос;

У медных пушек спит прислуга.

Едва дымятся фитили;

Попарно цепь стоит вдали;

Штыки горят под солнцем юга.

Вот разговор о старине

В палатке ближней слышен мне;

Как при Ермолове ходили

В Чечню, в Аварию, к горам;

Как там дрались, как мы их били,

Как доставалося и нам;

И вижу я неподалеку

У речки, следуя пророку,

Мирной татарин свой намаз

Творит, не подымая глаз;

А вот кружком сидят другие.

Люблю я цвет их желтых лиц,

Подобный цвету ноговиц,

Их шапки, рукава худые,

Их темный и лукавый взор

И их гортанный разговор.

Чу – дальний выстрел. Прожужжала

Шальная пуля... славный звук...

Вот крик – и снова все вокруг

Затихло... Но жара уж спáла,

Ведут коней на водопой,

Зашевелилася пехота;

Вот проскакал один, другой!

Шум, говор. Где вторая рота?

Что, вьючить? – что же капитан?

Повозки выдвигайте живо!

«Савельич!» – «Ой ли!» – «Дай огниво!»

Подъем ударил барабан –

Гудит музыка полковая;

Между колоннами въезжая,

Звенят орудья. Генерал

Вперед со свитой поскакал...

Рассыпались в широком поле,

Как пчелы, с гиком казаки;

Уж показалися значки

Там на опушке – два, и боле.

А вот в чалме один мюрид

В черкеске красной ездит важно,

Конь светло-серый весь кипит,

Он машет, кличет – где отважный?

Кто выдет с ним на смертный бой!..

Сейчас, смотрите: в шапке черной

Казак пустился гребенской;

Винтовку выхватил проворно,

Уж близко... выстрел... легкий дым...

Эй вы, станичники, за ним...

Что? ранен!.. – Ничего, безделка... –

И завязалась перестрелка...

Но в этих сшибках удалых

Забавы много, толку мало;

Прохладным вечером, бывало,

Мы любовалися на них,

Без кровожадного волненья,

Как на трагический балет;

Зато видал я представленья,

Каких у вас на сцене нет...

Раз – это было под Гихами –

Мы проходили темный лес;

Огнем дыша, пылал над нами

Лазурно-ясный свод небес.

Нам был обещан бой жестокий.

Из гор Ичкерии далекой

Уже в Чечню на братний зов

Толпы стекались удальцов.

Над допотопными лесами

Мелькали маяки кругом:

И дым их то вился столпом,

То расстилался облаками;

И оживилися леса;

Скликались дико голоса

Под их зелеными шатрами.

Едва лишь выбрался обоз

В поляну, дело началось;

Чу! в арьергард орудья просят;

Вот ружья из кустов выносят,

Вот тащат за ноги людей

И кличут громко лекарей;

А вот и слева, из опушки,

Вдруг с гиком кинулись на пушки;

И градом пуль с вершин дерев

Отряд осыпан. Впереди же

Все тихо – там между кустов

Бежал поток. Подходим ближе.

Пустили несколько гранат;

Еще подвинулись; молчат;

Но вот над бревнами завала

Ружье как будто заблистало;

Потом мелькнуло шапки две;

И вновь все спряталось в траве.

То было грозное молчанье,

Недолго длилося оно,

Но в этом странном ожиданье

Забилось сердце не одно.

Вдруг залп... глядим: лежат рядами,

Что нужды? здешние полки

Народ испытанный... «В штыки,

Дружнее!» – раздалось за нами.

Кровь загорелася в груди!

Все офицеры впереди...

Верхом помчался на завалы

Кто не успел спрыгнуть с коня...

«Ура!» – и смолкло. «Вон кинжалы,

В приклады!» – и пошла резня.

И два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко,

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили.

Хотел воды я зачерпнуть...

(И зной и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна.

На берегу, под тенью дуба,

Пройдя завалов первый ряд,

Стоял кружок. Один солдат

Был на коленах; мрачно, грубо

Казалось выраженье лиц,

Но слезы капали с ресниц,

Покрытых пылью... на шинели,

Спиною к дереву, лежал

Их капитан. Он умирал;

В груди его едва чернели

Две ранки; кровь его чуть-чуть

Сочилась. Но высоко грудь

И трудно подымалась, взоры

Бродили страшно, он шептал...

«Спасите, братцы. Тащат в горы.

Постойте – ранен генерал...

Не слышат...» Долго он стонал,

Но все слабей, и понемногу

Затих и душу отдал богу;

На ружья опершись, кругом

Стояли усачи седые...

И тихо плакали... потом

Его остатки боевые

Накрыли бережно плащом

И понесли. Тоской томимый,

Им вслед смотрел я недвижимый.

Меж тем товарищей, друзей

Со вздохом возле называли;

Но не нашел в душе моей

Я сожаленья, ни печали.

Уже затихло все; тела

Стащили в кучу; кровь текла

Струею дымной по каменьям,

Ее тяжелым испареньем

Был полон воздух. Генерал

Сидел в тени на барабане

И донесенья принимал.

Окрестный лес, как бы в тумане,

Синел в дыму пороховом.

А там, вдали, грядой нестройной,

Но вечно гордой и спокойной,

Тянулись горы – и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: «Жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он – зачем?»

Галуб прервал мое мечтанье,

Ударив по плечу; он был

Кунак мой; я его спросил,

Как месту этому названье?

Он отвечал мне: «Валерик,

А перевесть на ваш язык,

Так будет речка смерти: верно,

Дано старинными людьми».

«А сколько их дралось примерно

Сегодня?» – «Тысяч до семи».

«А много горцы потеряли?»

«Как знать! – зачем вы не считали!»

«Да! будет, – кто-то тут сказал, –

Им в память этот день кровавый!»

Чеченец посмотрел лукаво

И головою покачал.

Но я боюся вам наскучить,

В забавах света вам смешны

Тревоги дикие войны;

Свой ум вы не привыкли мучить

Тяжелой думой о конце;

На вашем молодом лице

Следов заботы и печали

Не отыскать, и вы едва ли

Вблизи когда-нибудь видали,

Как умирают. Дай вам бог

И не видать: иных тревог

Довольно есть. В самозабвенье

Не лучше ль кончить жизни путь?

И беспробудным сном заснуть

С мечтой о близком пробужденье?

Теперь прощайте: если вас

Мой безыскуственный рассказ

Развеселит, займет хоть малость,

Я буду счастлив. А не так? –

Простите мне его как шалость

И тихо молвите: чудак!..

1840

Диаметр – «Затихло... Но жара...».

Золотое сечение – «Кровь загорелася в груди!».

Серебряное сечение – «Был на коленах; мрачно, грубо».

Описание боя – от точки золотого до точки серебряного сечения.

ТРИСТА ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ СТИХОВ

Диаметр текста – сто седьмой стих; 0,95

Золотое сечение – двести восьмой стих; 0,66

Серебряное сечение – двести тридцатый стих; 0,89

Алексей Константинович Толстой

СОН ПОПОВА

1

Приснился раз, бог весть с какой причины,
Советнику Попову странный сон:
Поздравить он министра в именины .
В приемный зал вошел без панталон;
Но, впрочем, не забыто ни единой
Регалии. Отлично выбрит он;
Темляк на шпаге; всё по циркуляру –
Лишь панталон забыл надеть он пару.

2

И надо же случиться на беду,
Что он тогда лишь свой заметил промах,
Как уж вошел. «Ну, – думает, – уйду!»
Не тут-то было! Уж давно в хоромах.
Народу тьма; стоит он на виду,
В почетном месте; множество знакомых
Его увидеть могут на пути –
«Нет, – он решил, – нет, мне нельзя уйти!

3

А вот я лучше что-нибудь придвину
И скрою тем досадный мой изъян;
Пусть верхнюю лишь видят половину,
За нижнюю ж ответит мне Иван!»
И вот бочком прокрался он к камину
И спрятался по пояс за экран.
«...Эх, – думает, – недурно ведь, канальство!
Теперь пусть входит высшее начальство!»

4

Меж тем тесней все становился круг
Особ чиновных, чающих карьеры;
Невнятный в зале раздавался звук,
И все принять свои старались меры,
Чтоб сразу быть замеченными. Вдруг
В себя втянули животы курьеры,
И экзекутор рысью через зал,
Придерживая шпагу, пробежал.

5

Вошел министр. Он видный был мужчина,
Изящных форм, с приветливым лицом,
Одет в визитку: своего, мол, чина
Не ставлю я пред публикой ребром.
Внушается гражданством дисциплина,
А не мундиром, шитым серебром,
Все зло у нас от глупых форм избытка,
Я ж века сын – так вот на мне визитка!

6

Не ускользнул сей либеральный взгляд
И в самом сне от зоркости Попова.
Хватается, кто тонет, говорят,
За паутинку и за куст терновый.
«А что, – подумал он, – коль мой наряд
Понравится? Ведь есть же, право слово,
Свободное, простое что-то в нем!
Кто знает! Что ж! Быть может! Подождем!»

7

Министр меж тем стан изгибал приятно:
«Всех, господа, всех вас благодарю!
Прошу и впредь служить так аккуратно
Отечеству, престолу, алтарю!
Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна?
Я в переносном смысле говорю:
Мой идеал полнейшая свобода –
Мне цель народ – и я слуга народа!

8

Прошло у нас то время, господа, –
Могу сказать; печальное то время, –
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес – но не вполне – да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.

9

Искать себе не будем идеала,
Ни основных общественных начал
В Америке. Америка отстала:
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью. А я уж доказал:
Законность есть народное стесненье,
Гнуснейшее меж всеми преступленье!

10

Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, коль смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?»

11

Раздался в зале шепот одобренья,
Министр поклоном легким отвечал,
И тут же, с видом, полным снисхожденья,
Он обходить обширный начал зал:
«Как вам? Что вы? Здорова ли Евгенья
Семеновна? Давно не заезжал
Я к вам, любезный Сидор Тимофеич!
Ах, здравствуйте, Ельпидифор Сергеич!»

12

Стоял в углу, плюгав и одинок,
Какой-то там коллежский регистратор.
Он и к тому, и тем не пренебрег:
Взял под руку его: «Ах, Антипатор
Васильевич! Что, как ваш кобелек?
Здоров ли он? Вы ездите в театор?
Что вы сказали? Все болит живот?
Aх, как мне жаль! Но ничего, пройдет!»

13

Переходя налево и направо,
Свои министр так перлы расточал;
Иному он подмигивал лукаво,
На консоме другого приглашал
И ласково смотрел и величаво.
Вдруг на Попова взор его упал,
Который, скрыт экраном лишь по пояс,
Исхода ждал, немного беспокоясь.

14

 «Ба! Что я вижу! Тит Евсеич здесь!
Так, так и есть! Его мы точность знаем!
Но отчего ж он виден мне не весь?
И заслонен каким-то попугаем?
Престранная выходит это смесь!
Я любопытством очень подстрекаем
Увидеть ваши ноги. Да, да, да!
Я вас прошу; пожалуйте сюда!»

15

Колеблясь меж надежды и сомненья:
Как на его посмотрят туалет,
Попов наружу вылез. В изумленье
Министр приставил к глазу свой лорнет.
«Что это? Правда или наважденье?
Никак, на вас штанов, любезный, нет?»
И на чертах изящно-благородных
Гнев выразил ревнитель прав народных,

16

 «Что это значит? Где вы рождены?
В Шотландии? Как вам пришла охота
Там, за экраном снять с себя штаны?–
Вы начитались, верно, Вальтер Скотта?
Иль классицизмом вы заражены?
И римского хотите патриота
Изобразить? Иль, боже упаси,

Собой бюджет представить на Руси?»

17

И был министр еще во гневе краше,
Чем в милости. Чреватый от громов
Взор заблестел. Он продолжал: «Вы наше
Доверье обманули. Много слов
Я тратить не люблю». – «Ва-ва-ва-ваше
Превосходительство! – шептал Попов. –
Я не сымал... Свидетели курьеры,
Я прямо так приехал из квартеры!»

18

 «Вы, милостивый, смели, государь,
Приехать так? Ко мне? На поздравленье?
В день ангела? Безнравственная тварь!
Теперь твое я вижу направленье!
Вон с глаз моих! Иль нету – секретарь!
Пишите к прокурору отношенье:
«Советник Тит Евсеев сын Попов
Все ниспровергнуть власти был готов.

19

Но, строгому благодаря надзору
Такого-то министра – имярек –
Отечество спаслось от заговору
И нравственность не сгинула навек.
Под стражей ныне шлется к прокурору
Для следствия сей вредный человек,
Дерзнувший снять публично панталоны,
Да поразят преступника законы!»

20

Иль нет, постойте! Коль отдать под суд,
По делу выйти может послабленье.
Присяжные-бесштанники спасут
И оправдают корень возмущенья!
Здесь слишком громко нравы вопиют –
Пишите прямо в Третье отделенье:
«Советник Тит Евсеев сын Попов
Все ниспровергнуть власти был готов:

21

Он поступил законам так противно,
На общество так явно поднял меч.
Что пользу можно б административно
Из неглиже из самого извлечь.
Я жертвую агентам по две гривны,
Чтобы его – но скрашиваю речь –
Чтоб мысли там внушить ему иные.

Затем ура! Да здравствует Россия!»

22

Министр кивнул мизинцем. Сторожа
Внезапно взяли под руки Попова.
Стыдливостью его не дорожа,
Они его от Невского, Садовой,
Средь смеха, крика, чуть не мятежа,
К Цепному мосту привели, где новый
Стоит, на вид весьма красивый, дом,
Своим известный праведным судом.

23

Чиновник по особым порученьям,
Который их до места проводил,
С заботливым Попова попеченьем
Сдал на руки дежурному. То был
Во фраке муж, с лицом, пылавшим рвеньем,
Со львиной физьономией, носил
Мальтийский крест и множество медалей,
И в душу взор его влезал всё дале!

24

В каком полку он некогда служил,
В каких боях отличен был как воин,
За что свой крест мальтийский получил
И где своих медалей удостоен –
Неведомо. Ехидно попросил
Попова он, чтобы тот был спокоен,
С улыбкой указал ему на стул
И в комнату соседнюю скользнул.

25

Один оставшись в небольшой гостиной,
Попов стал думать о своей судьбе:
«А казус вышел, кажется, причинный!
Кто б это мог вообразить себе?
Попался я в огонь, как сноп овинный!
Ведь искони того еще не бе,
Чтобы меня кто в этом виде встретил,
И как швейцар проклятый не заметил!»

26

Но дверь отверзлась, и явился в ней
С лицом почтенным, грустию покрытым,
Лазоревый полковник. Из очей
Катились слезы по его ланитам.
Обильно их струящийся ручей
Он утирал платком, узором шитым,
И про себя шептал: «Так! Это он!
Таким он был едва лишь из пелён!

27

О юноша! – он продолжал, вздыхая
(Попову было с лишком сорок лет) –
Моя душа для вашей не чужая!
Я в те года, когда мы ездим в свет,
Знал вашу мать. Она была святая!
Таких, увы! теперь уж боле нет!
Когда б она досель была к вам близко,
Вы б не упали нравственно так низко!

28

Но, юный друг, для набожных сердец
К отверженным не может быть презренья,
И я хочу вам быть второй отец,
Хочу вам дать для жизни наставленье.
Заблудших так приводим мы овец
Со дна трущоб на чистый путь спасенья.
Откройтесь мне, равно как на духу:
Что привело вас к этому греху?

29

Конечно, вы пришли к нему не сами,
Характер ваш невинен, чист и прям!
Я помню, как дитёй за мотыльками
Порхали вы средь кашки по лугам!
Нет, юный друг, вы ложными друзьями
Завлечены! Откройте же их нам!
Кто вольнодумцы? Всех их назовите
И собственную участь облегчите!

30

Что слышу я? Ни слова? Иль пустить
Уже успело корни в вас упорство?
Тогда должны мы будем приступить
Ко строгости, увы! и непокорство,
Сколь нам ни больно, в вас искоренить!
О юноша! Как сердце ваше черство!
В последний раз: хотите ли всю рать
Завлекших вас сообщников назвать?»

31

К нему Попов достойно и наивно:
«Я, господин полковник, я бы вам
Их рад назвать, но мне, ей-богу, дивно...
Возможно ли сообщничество там,
Где преступленье чисто негативно?
Ведь панталон-то не надел я сам!
И чем бы там меня вы ни пугали –
Другие мне, клянусь, не помогали!»

32

 «Не мудрствуйте, надменный санкюлот!
Свою вину не умножайте ложью!
Сообщников и гнусный ваш комплот
Повергните к отечества подножью!
Когда б вы знали, что теперь вас ждет,
Вас проняло бы ужасом и дрожью!
Но дружбу вы чтоб ведали мою,
Одуматься я время вам даю!

33

Здесь, на столе, смотрите, вам готово
Достаточно бумаги и чернил:
Пишите же – не то, даю вам слово:
Чрез полчаса вас изо всех мы сил...»
Тут ужас вдруг такой объял Попова,
Что страшную он подлость совершил:
Пошел строчить (как люди в страхе гадки!)
Имен невинных многие десятки!

34

Явились тут на нескольких листах:
Какой-то Шмидт, два брата Шулаковы,
Зерцалов, Палкин, Савич, Розенбах,
Потанчиков, Гудим-Бодай-Корова,
Делаверганж, Шульгин, Страженко, Драх,
Грай-Жеребец, Бабков, Ильин, Багровый,
Мадам Гриневич, Глазов, Рыбин, Штих,
Бурдюк-Лишай – и множество других.

35

Попов строчил сплеча и без оглядки,
Попались в список лучшие друзья;
Я повторю: как люди в страхе гадки –
Начнут как бог, а кончат как свинья!
Строчил Попов, строчил во все лопатки,
Такая вышла вскоре ектенья,
Что, прочитав, и сам он ужаснулся,
Вскричал: фуй! фуй! задрыгал – и проснулся.

36

Небесный свод сиял так юн я нов,
Весенний день глядел в окно так весел,
Висела пара форменных штанов
С мундиром купно через спинку кресел;
И в радости уверился Попов,
Что их Иван там с вечера повесил –
Одним скачком покинул он кровать
И начал их в восторге надевать.

37

 «То был лишь сон! О, счастие! о, радость!
Моя душа, как этот день, ясна!
Не сделал я Бодай-Корове гадость!
Не выдал я агентам Ильина!
Не наклепал на Савича! О, сладость!
Мадам Гриневич мной не предана!
Страженко цел, и братья Шулаковы
Постыдно мной не ввержены в оковы!»

38

Но ты, никак, читатель, восстаешь
На мой рассказ? Твое я слышу мненье:
Сей анекдот, пожалуй, и хорош,
Но в нем сквозит дурное направленье.
Всё выдумки, нет правды ни на грош!
Слыхал ли кто такое обвиненье,
Что, мол, такой-то – встречен без штанов,
Так уж и власти свергнуть он, готов?

39

И где такие виданы министры?
Кто так из них толпе кадить бы мог? –
Я допущу: успехи наши быстры,
Но где ж у нас министер-демагог?
Пусть проберут все списки и регистры,
Я пять рублей бумажных дам в залог;
Быть может, их во Франции немало,
Но на Руси их нет и не бывало!

40

И что это, помилуйте, за дом,
Куда Попов отправлен в наказанье?
Что за допрос? Каким его судом
Стращают там? Где есть такое зданье?
Что за полковник выскочил? Во всем,
Во всем заметно полное незнанье
Своей страны обычаев и лиц,
Встречаемое только у девиц.

41

А наконец, и самое вступленье:
Ну есть ли смысл, я спрашиваю, в том,
Чтоб в день такой, когда на поздравленье
К министру все съезжаются гуртом,
С Поповым вдруг случилось помраченье
И он таким оделся бы шутом?
Забыться может галстук, орден, пряжка
Но пара брюк – нет, это уж натяжка!

42

И мог ли он так ехать? Мог ли в зал
Войти, одет как древние герои?
И где резон, чтоб за экран он стал,
Никем не зрим? Возможно ли такое?
Ах, батюшка читатель, что пристал?
Я не Попов! Оставь меня в покое!
Резон ли в этом или не резон –
Я за чужой не отвечаю сон!

Лето 1873 г.

Диаметр – «Но отчего ж он виден мне не весь...» (14 строфа; опорное «е»). Первые слова министра, который в этот момент заметил Попова

Золотое сечение – «Таким он был едва лишь из пелён...» (26 строфа; появление лазоревого полковника и его первые слова).

Серебряное сечение – 29 строфа:  «...вы ложными друзьями // Завлечены! Откройте же их нам!» Требование донести.

Перед нами три наиболее драматические точки повествования.

ТРИСТА ТРИДЦАТЬ СЕМЬ СТРОК

Диаметр текста – сто восьмой стих; 0,27

Золотое сечение – двести девятый стих; 0,28

Серебряное сечение – двести тридцатый стих; 0,73

Александр Блок

ДВЕНАДЦАТЬ

Поэма

1 

Черный вечер. 

Белый снег. 

Ветер, ветер! 

На ногах не стоит человек. 

Ветер, ветер – 

На всем божьем свете! 

Завивает ветер 

Белый снежок. 

Под снежком – ледок. 

Скользко, тяжко, 

Всякий ходок 

Скользит – ах, бедняжка! 

От здания к зданию 

Протянут канат. 

На канате – плакат: 

«Вся власть Учредительному Собранию!»

Старушка убивается – плачет, 

Никак не поймет, что значит, 

На что такой плакат, 

Такой огромный лоскут? 

Сколько бы вышло портянок для ребят, 

А всякий – раздет, разут... 

Старушка, как курица, 

Кой-как перемотнулась через сугроб. 

– Ох, Матушка-Заступница! 

– Ох, большевики загонят в гроб! 

Ветер хлесткий! 

Не отстает и мороз! 

И буржуй на перекрестке 

В воротник упрятал нос. 

А это кто? – Длинные волосы 

И говорит вполголоса: 

– Предатели! 

– Погибла Россия! – 

Должно быть, писатель – 

Вития... 

А вон и долгополый – 

Сторонкой – за сугроб... 

Чтό нынче невеселый, 

Товарищ поп? 

Помнишь, как бывало 

Брюхом шел вперед, 

И крестом сияло 

Брюхо на народ?.. 

Вон барыня в каракуле 

К другой подвернулась: 

– Ужь мы плакали, плакали... 

Поскользнулась 

И – бац – растянулась! 

Ай, ай! 

Тяни, подымай! 

Ветер веселый 

И зол и рад. 

Крутит подолы, 

Прохожих косит, 

Рвет, мнет и носит 

Большой плакат: 

«Вся власть Учредительному Собранию»... 

И слова доносит: 

...И у нас было собрание... 

...Вот в этом здании... 

...Обсудили – 

Постановили: 

На время – десять, нá ночь – двадцать пять... 

...И меньше – ни с кого не брать... 

...Пойдем спать... 

Поздний вечер. 

Пустеет улица. 

Один бродяга 

Сутулится, 

Да свищет ветер... 

Эй, бедняга! 

Подходи – 

Поцелуемся... 

Хлеба! 

Что впереди? 

Проходи! 

Черное, черное небо. 

Злоба, грустная злоба 

Кипит в груди... 

Черная злоба, святая злоба... 

Товарищ! Гляди 

В оба! 

2 

Гуляет ветер, порхает снег. 

Идут двенадцать человек. 

Винтовок черные ремни, 

Кругом – огни, огни, огни... 

В зубах – цыгарка, примят картуз, 

На спину б надо бубновый туз! 

Свобода, свобода, 

Эх, эх, без креста! 

Тра-та-та! 

Холодно, товарищ, холодно! 

– А Ванька с Катькой – в кабаке... 

– У ей керенки есть в чулке! 

– Ванюшка сам теперь богат... 

– Был Ванька наш, а стал солдат! 

– Ну, Ванька, сукин сын, буржуй, 

Мою, попробуй, поцелуй! 

Свобода, свобода, 

Эх, эх, без креста! 

Катька с Ванькой занята – 

Чем, чем занята?.. 

Тра-та-та! 

Кругом – огни, огни, огни... 

Оплечь – ружейные ремни... 

Революционный держите шаг! 

Неугомонный не дремлет враг! 

Товарищ, винтовку держи, не трусь! 

Пальнем-ка пулей в Святую Русь – 

В кондовую, 

В избяную, 

В толстозадую! 

Эх, эх, без креста! 

3 

Как пошли наши ребята 

В красной гвардии служить – 

В красной гвардии служить – 

Буйну голову сложить! 

Эх ты, горе-горькое, 

Сладкое житье! 

Рваное пальтишко, 

Австрийское ружье! 

Мы на горе всем буржуям 

Мировой пожар раздуем, 

Мировой пожар в крови – 

Господи, благослови! 

4

Снег крутит, лихач кричит, 

Ванька с Катькою летит – 

Елекстрический фонарик 

На оглобельках... 

Ах, ах, пади!.. 

Он в шинелишке солдатской 

С физиономией дурацкой 

Крутит, крутит черный ус, 

Да покручивает, 

Да пошучивает... 

Вот так Ванька – он плечист! 

Вот так Ванька – он речист! 

Катьку-дуру обнимает, 

Заговаривает... 

Запрокинулась лицом, 

Зубки блещут жемчугом... 

Ах ты, Катя, моя Катя, 

Толстоморденькая... 

5 

У тебя на шее, Катя, 

Шрам не зажил от ножа. 

У тебя под грудью, Катя, 

Та царапина свежа! 

Эх, эх, попляши! 

Больно ножки хороши! 

В кружевном белье ходила – 

Походи-ка, походи! 

С офицерами блудила – 

Поблуди-ка, поблуди! 

Эх, эх, поблуди! 

Сердце ёкнуло в груди! 

Помнишь, Катя, офицера – 

Не ушел он от ножа... 

Аль не вспомнила, холера? 

Али память не свежа? 

Эх, эх, освежи, 

Спать с собою положи! 

Гетры серые носила, 

Шоколад Миньон жрала, 

С юнкерьем гулять ходила – 

С солдатьем теперь пошла? 

Эх, эх, согреши! 

Будет легче для души! 

6 

...Опять навстречу несется вскачь, 

Летит, вопит, орет лихач... 

Стой, стой! Андрюха, помогай! 

Петруха, сзаду забегай!.. 

Трах-тарарах-тах-тах-тах-тах! 

Вскрутился к небу снежный прах!.. 

Лихач – и с Ванькой – наутек... 

Еще разок! Взводи курок!.. 

Трах-тарарах! Ты будешь знать,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как с девочкой чужой гулять!.. 

Утек, подлец! Ужо, постой, 

Расправлюсь завтра я с тобой! 

А Катька где? – Мертва, мертва! 

Простреленная голова! 

Чтό, Катька, рада? – Ни гу-гу... 

Лежи ты, падаль, на снегу!.. 

Революцьонный держите шаг! 

Неугомонный не дремлет враг! 

7 

И опять идут двенадцать, 

За плечами – ружьеца. 

Лишь у бедного убийцы 

Не видать совсем лица... 

Всё быстрее и быстрее 

Уторапливает шаг. 

Замотал платок на шее – 

Не оправиться никак... 

– Что, товарищ, ты не весел? 

– Что, дружок, оторопел? 

– Что, Петруха, нос повесил, 

Или Катьку пожалел? 

– Ох, товарищ, родные, 

Эту девку я любил... 

Ночки черные, хмельные 

С этой девкой проводил... 

– Из-за удали бедовой 

В огневых ее очах, 

Из-за родники пунцовой 

Возле правого плеча, 

Загубил я, бестолковый, 

Загубил я сгоряча... ах! 

– Ишь, стервец, завел шарманку, 

Что ты, Петька, баба, что ль? 

– Верно, душу наизнанку 

Вздумал вывернуть? Изволь! 

– Поддержи свою осанку! 

– Над собой держи контроль! 

– Не такое нынче время, 

Чтобы нянчиться с тобой! 

Потяжеле будет бремя 

Нам, товарищ дорогой! 

– И Петруха замедляет 

Торопливые шаги... 

Он головку вскидавает, 

Он опять повеселел... 

Эх, эх! 

Позабавиться не грех! 

Запирайте етажи, 

Нынче будут грабежи! 

Отмыкайте погреба – 

Гуляет нынче голытьба! 

8 

Ох ты, горе-горькое! 

Скука скучная, 

Смертная! 

Ужь я времячко 

Проведу, проведу... 

Ужь я темячко 

Почешу, почешу... 

Ужь я семячки 

Полущу, полущу... 

Уж я ножичком 

Полосну, полосну!.. 

Ты лети, буржуй, воробышком! 

Выпью кровушку 

За зазнобушку, 

Чернобровушку... 

Упокой, господи, душу рабы твоея... 

Скучно! 

9 

Не слышно шуму городского, 

Над невской башней тишина, 

И больше нет городового – 

Гуляй, ребята, без вина! 

Стоит буржуй на перекрестке 

И в воротник упрятал нос. 

А рядом жмется шерстью жесткой 

Поджавший хвост паршивый пес. 

Стоит буржуй, как пес голодный, 

Стоит безмолвный, как вопрос. 

И старый мир, как пес безродный, 

Стоит за ним, поджавши хвост. 

10 

Разыгралась чтой-то вьюга, 

Ой, вьюгá, ой, вьюгá! 

Не видать совсем друг друга 

За четыре за шага! 

Снег воронкой завился, 

Снег столбушкой поднялся... 

– Ох, пурга какая, спасе! 

– Петька! Эй, не завирайся! 

От чего тебя упас 

Золотой иконостас? 

Бессознательный ты, право, 

Рассуди, подумай здраво – 

Али руки не в крови 

Из-за Катькиной любви? 

– Шаг держи революцьонный! 

Близок враг неугомонный! 

Вперед, вперед, вперед, 

Рабочий народ! 

11 

...И идут без имени святого 

Все двенадцать – вдаль. 

Ко всему готовы, 

Ничего не жаль... 

Их винтовочки стальные 

На незримого врага... 

В переулочки глухие, 

Где одна пылит пурга... 

Да в сугробы пуховые – 

Не утянешь сапога... 

В очи бьется 

Красный флаг. 

Раздается 

Мерный шаг. 

Вот – проснется 

Лютый враг... 

И вьюгá пылит им в очи 

Дни и ночи 

Напролет... 

Вперед, вперед, 

Рабочий народ! 

12 

...Вдаль идут державным шагом... 

– Кто еще там? Выходи! 

Это – ветер с красным флагом 

Разыгрался впереди... 

Впереди – сугроб холодный, 

– Кто в сугробе – выходи!.. 

Только нищий пес голодный 

Ковыляет позади... 

– Отвяжись ты, шелудивый, 

Я штыком пощекочу! 

Старый мир, как пес паршивый, 

Провались – поколочу! 

...Скалит зубы – волк голодный – 

Хвост поджал – не отстает – 

Пес холодный – пес безродный... 

– Эй, откликнись, кто идет? 

– Кто там машет красным флагом? 

– Приглядись-ка, эка тьма! 

– Кто там ходит беглым шагом, 

Хоронясь за все дома? 

– Все равно, тебя добуду, 

Лучше сдайся мне живьем! 

– Эй, товарищ, будет худо, 

Выходи, стрелять начнем! 

Трах-тах-тах! – И только эхо 

Откликается в домах... 

Только вьюга долгим смехом 

Заливается в снегах... 

Трах-тах-тах! 

Трах-тах-тах... 

...Так идут державным шагом, 

Позади – голодный пес, 

Впереди – с кровавым флагом, 

И за вьюгой невидим, 

И от пули невредим, 

Нежной поступью надвьюжной, 

Снежной россыпью жемчужной, 

В белом венчике из роз – 

Впереди – Исус Христос. 

январь 1918

СЛОГОВ – 2280 (с учетом восьми в пропущенном матерном стихе).

Диаметр – 726 слогов

1–2 песни – 713 слогов

8–12 песни – 729 слогов

Диаметр – концовка второй песни («Эх, эх, без креста!») и начало третьей («Как пошли наши ребята // В красной гвардии служить…»

Золото – «Загубил я сгоряча... ах!… Ишь, стервец…»

Серебро – «Гуляет нынче голытьба!»

ТРИСТА СОРОК ОДИН СТИХ

Диаметр текста – сто девятый стих; 0,54

Золотое сечение – двести одиннадцатый стих; 0,75

Серебряное сечение – двести тридцать третий стих; 0,46

Наталья Крандиевская

ДОРОГА В МОЭЛАН

роман в стихах

I

На станцию Кемперлей

Забросил экспресс из Дижона

Двух русских беспечных людей,

Наверное, молодоженов.

Покуда справлялся он

О способах передвиженья

(Автобус или фаэтон) –

Жена его в изнеможеньи

От качки ночного вагона

Присела на чемодан.

Свежело. На гравий перрона

Росой оседал туман.

Дымок за туннелью таял.

Но брызнуло солнце вдруг,

Спугнув воробьиную стаю,

И стало светло вокруг.

И снова вокзальная площадь.

Как много на свете их!

«Я думаю, было б проще

Омлет заказать на двоих.

Вот это кафе, дорогая,

Смотри – «Rendez-vous de cochers».*

Жена отвечала, зевая:

«И мне оно по душе».

Салфеткой в красных квадратах

Железный столик накрыт.

Яичница солоновата,

Зато, – какой аппетит!

И мед деревенский клейкий.

«Я нигде такого не ел».

«Подумать, на этой скамейке

Гоген, быть может, сидел.

Гоген по дороге этой

Не раз в Моэлан шагал,

И ветер с его берета

Дорожную пыль сдувал».

 «Ты сыта? Garçon? Получите!

А гарсон давно уже сед,

И жестом привычной прыти

Сует чаевые в жилет.

II

Дорога до Моэлана

Мимо фруктовых садов

Мимо цветущих каштанов,

В которых щебечут птицы,

Мимо уютных домов

Под красною черепицей.

Дорогою до Моэлана

Извозчик, старик в канотье,

Рассказывает пространно

О местном житье-бытье.

Он и политик к тому же.

«Пора повернуть колесо.

Дела ведь не лучше, а хуже.

Чего же молчит Клемансо?

Был сын, рыбак на Нордкапе.

Но в шторм прошлогодний погиб.

Кобылу в соломенной шляпе

Он дергает: «гип-гюип!»

Дорогою до Моэлана

Ныряет в пыли экипаж.

О, этот благоуханный

Деревенской Бретани пейзаж!

Дорога до Моэлана

Теперь утопает во ржи,

Стрекочут над нею стрижи,

И запах струится медвяный

С веселой полоски межи.

А там за межою, как чудо,

Плутая в колосьях ржи,

Парус белый скользит, откуда?

Откуда он взялся, скажи?

Откуда ветер рванулся

И чайки белый лоскут?

Извозчик, смеясь, обернулся,

Над кобылою поднял кнут.

Указал седокам с пригорка

На пески, желтей янтаря,

На белеющие задворки

Моэланова монастыря.

А потом на сверкающий, в пене

Фиолетовый океан…

И кобыла, мечтая о сене,

Торопилась бежать в Моэлан.

III

Ни скатерти, ни салфеток,

Одни лишь тарелки в ряд.

Коралловый мусор креветок,

Изумрудной горой салат.

И сидр молодой в кувшинах.

Осторожней пейте его!

Только трусики на мужчинах,

А на женщинах ничего,

Кроме легких и пестрых халатов,

Обнажающих бронзу рук.

Негритянка в чалме полосатой.

Все молчат и жуют вокруг.

Вновь прибывших ввела сторожиха

И на буйную роспись стен

Указуя, сказала тихо:

«Это сделал месье Гоген».

Вновь прибывших встретили дружно,

Скульптор поднял над сыром нож:

«Для начала попробовать нужно

Местный сыр. Он, клянусь, хорош».

 «Нет, на пляже лежать опасно.

Океанские блохи здесь – ад!»

Негритянка сказало страстно:

«передайте салат».

Визави с обожженной кожей

Жадно ест и жадно пьет.

Но любезности ради тоже

Улыбается во весь рот.

 «Как, мадам – ученица Бореля?

Он жив еще, старый верблюд?

О-ла-ла! Его акварели…

Вниманье, Жигό несут.

Чуть-чуть отдавало дымком,

Торжественно благоухало

Баранье жиго с чесноком.

И тихо в столовой стало.

IV

Приземистый, словно распластан,

Монастырь у широких волн,

Это Ноев ковчег с паствой,

Католической церкви челн.

В этих кельях когда-то монахини

От земного спасались соблазна.

И в молитвах, трудах и постах они

Длили подвиг однообразный.

Тек широкой струею мед

К настоятельнице в ворота.

Мать Агата любила почет

И дары принимала с охотой.

А монахини жали в поле,

Собирали в корзины плоды

И, покорны Господней воле,

Ждали смертной свой череды.

И дождались. Замшелые плиты

На кладбище о том говорят.

Сколько праведных их, позабытых,

Улеглось здесь за рядом ряд!

За тобою ржаное поле,

Пред тобой – океана ширь.

Над тобою – Господня воля,

Моэланов монастырь!

V

Старожилы, наверное, знают,

Как случилось, что монастырь

Пансионом теперь называют,

Как песчаного берега ширь

Стала пляжем, и как отдыхая

В Моэлане, художник Гоген

Наготой таитянского рая

Соблазнил целомудрие стен.

 «Этот каменный коридор

Назывался когда-то трапезной.

Посмотрите, мадам, на узор

Оконной решетки железной.

Обратите вниманье на шкаф

Деревянной резной скульптуры.

Как забавны эти амуры!»

И головы вверх задрав,

Супруги хвалили прилежно

Шедевры и хлам старины,

Все, чем восхищаться должны

И что хвалить неизбежно.

 «А это сны о Таити.

Это Гоген писал.

Налево – Ван-Гог, взгляните.

В Моэлане он тоже бывал.

Моэлан – это символ веры.

Школа дерзости. С давних пор

В Моэлане пишут пленеры

Всем традициям наперекор».

Он был почти, как пророк,

Вдохновенно на даму глядя,

Голый, в трусиках, паренек.

Но сказала художнику Надя

С достоинством и тоской:

«В Москве такого Ван-Гога

У папы на Поварской

Висело довольно много».

Художник ответил: «О-о!»

И что это «о-о!» означало,

Наверно, не понял никто.

Но всем неудобно стало.

Скульптор шепнул: «А ты, Роже,

Не в дураках ли уже?»

VI

Для Роже родина – Камб.

Есть такой городок на Гарроне.

Мальчишкой, учась, в пансионе,

Он вырезал первый эстамп.

Отец был простой винодел.

Сын помнит помост покатый,

Кашу ягод и пятки прицел

Над раздавленной гроздью муската.

Чрево бочек, глухих великанш,

Где Вакх совершал свое дело,

Где вино, рождаясь, гудело, ­

Таким вспоминал он ванданж.

Но умер отец. И наследства

Не оставил. И кончилось детство.

У дяди в Париже бистро.

Он племянника взял в гарсоны.

Так поставлены были остро

Его юной судьбе препоны.

Но Роже не унывал.

Он рисовал, рисовал, рисовал.

Он рисовал на подносе мелком,

Он рисовал на стене угольком,

Он рисовал на винных счетах,

Он рисовал на бильярдных шарах,

Он рисовал на своей манжете,

Он рисовал на чужой газете,

Всюду, где был он, везде, где дышал, –

Он рисовал.

VII

Устроились на песке.

Кое-как примостив подрамник.

Надя с палитрой в руке

Писала прибрежные камни.

Над Шпенглером муж скучал:

«Этот модный закат Европы…»

«Интересен?» «Он ей отвечал:

«Любопытно. Но не так уже, чтобы…»

И замолк, опустив над очками

Целлулоидовый козырек.

Пена взлетала клочками

И падала на песок.

 «Скажи, тебе нравится здесь?»

«Что ж! Места не так уж и плохи.

Уголки живописные есть.

Вот только б не эти блохи!»

А блохи резвились в песке

С кузнечиков величиною.

И Надя сказала в тоске:

«Не знаю я, что со мною».

Я совсем разучилась писать.

На песок швырнула палитру.

«Зачем же себя истязать? –

Муж ответил. – Дай пальчики вытру».

И краски в ящик сложил,

И палитру вытер, как надо,

И вытянув губы, спросил:

«Мне будет за это награда»?

Но ему получить награду

Помешал голых ведьм шабаш

И художников голых стадо,

Ворвавшееся на пляж.

Как бешеные кентавры,

Скакали по пляжу они,

Не европейцы, а мавры.

Скульптор крикнул жене: «Догони!»

И жена, молодая датчанка,

Полотенце на бедрах связав,

Косу рыжую ртом зажав,

Как гончая на приманку

Понеслась за мужем туда,

Где кипела, сверкала, гремела,

Озверело кидалась вода

На купальщиков голое тело.

И брызги, и ветер, и зной!

По колену Евгения гладя

(Брюки шил самый модный портной),

Осторожно сказала Надя:

 «Ты не снимешь их, мой дорогой?»

Муж ответил, слегка уязвлен:

«Если это – дань Элладе…»

И спиной повернувшись к Наде,

Раздеваться начал он.

Сбросив платьице от Эберлинга

И шагнув из веночка белья,

Бело-розовая, как фламинго,

Надя крикнула: «Вот и я!»

Муж сказал: «Дорогая моя,

Твой купальный костюм, он тут?

Одевайся. Сюда идут».

Но не шли сюда, а бежали.

Негритянка, за ней Роже.

«Вы купаться? А мы уже».

И оба в песок упали.

Юноша, бурно дыша,

Приподнялся, глядел на даму.

(Так Ева была Адаму

Первозданна и хороша.)

И глазами ее пожирая,

Он следил, как она легко,

По раковинам ступая,

Шла, затянутая в трико.

Негритянка сказала: «Mon vieux,**

Что с тобой? Не гляди на нее».

VIII

Кто в двадцать лет безумно не влюблялся?

И сбитый с толку молодой Роже

Бродил в полях по скошенной меже,

Дичал, худел, уединялся.

 «Но этот детский огорченный рот,

И эта грудь наездницы Дианы,

И этот муж, воспитанный урод!

Эстетикой набитые карманы.

Ничтожество целует недотрогу!»

Роже сорвал с досады василек,

Куснул его и бросил на дорогу,

И сам в отчаяньи ничком на землю лег.

IX

Вокруг свечи толклись и гибли мошки.

Евгений голову по-бабьи повязал

И с картами уселся у окошка.

«У этого пасьянса, – он сказал –

Замысловатая довольно схема. –

И подняв голову от карт, –

Ты знаешь, эта новая богема –

Невыносимый, в сущности, стандарт».

Молчала Надя. Думала в тоске:

«Стандарт. Так папиросы называют».

Потом к столу присела с краю

И вот что записала в дневнике:

«Понять слепому слепоту.

Понять, что я бездарна, боже!

Все волоски болят на коже

От омерзения к холсту.

А говорили, я почти что гений,

Башкирцева почти что я.

Кто говорил: Московские друзья.

Учителя, родители, Евгений.

Нет. Дело просто в том, что я богата,

Красива (надо правду говорить).

С единственною дочкой мецената

Покладистым учитель должен быть.

А мой к тому же водку любит пить.

Всю мишуру настало время сбросить

На этом диком голом берегу…

К столу избранников меня не просят.

Ну что ж! Сама отсюда убегу.

Но здесь… но так… я больше не могу.

А тут еще неистовый юнец!

Большой щенок и роковые страсти.

Я слишком замужем. И наконец,

Я слишком у иронии во власти.

Роже мне нравится. И рост его, и торс.

Его продолговатый ноготь,

И на загаре персиковый ворс,

Который пальцем хочется потрогать.

Но все это такие пустяки!

Не стоит пустяками жизнь тревожить.

Как все же мы от счастья далеки!

Как я бездарна! Боже, боже…»

<1921;1956>

*Свидание кучеров (фр.).

**Старина (фр.)

Публикуется по рукописи из архива Д. А. Толстого.

Впервые опубликовано: Наталья Крандиевская. Грозовый венок. Стихи и поэма. / Составление А. Чернова. СПб, 1992.

Диаметр:

Визави с обожженной кожей

Жадно ест и жадно пьет.

Золотое сечение – стилизация под шансон:

Ног Роже не унывал.

Он рисовал, рисовал, рисовал.

Он рисовал на подносе мелком,

Он рисовал на стене угольком,

Он рисовал на винных счетах,

Он рисовал на бильярдных шарах,

Он рисовал на своей манжете,

Он рисовал на чужой газете,

Всюду, где был он, везде, где дышал, –

Он рисовал.

Серебряное сечение – «Не знаю я, что со мною».

ЧЕТЫРЕСТА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ СТИХОВ (+ ОДИН)

Диаметр текста – сто сорок девятый стих; 0,33

Золотое сечение – двести восемьдесят девятый стих; 0,004

Серебряное сечение – триста восемнадцатый стих; 0,67

Александр Пушкин

МЕДНЫЙ ВСАДНИК

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПОВЕСТЬ

 ПРЕДИСЛОВИЕ

Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине.

Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов.

Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом.

 ВСТУПЛЕНИЕ

   На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася; бедный чёлн

По ней стремился одиноко.

По мшистым, топким берегам

Чернели избы здесь и там,

Приют убогого чухонца;

И лес, неведомый лучам

В тумане спрятанного солнца,

Кругом шумел.

И думал он:

Отсель грозить мы будем шведу,

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу.

Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно1,

Ногою твердой стать при море.

Сюда по новым им волнам

Все флаги в гости будут к нам

И запируем на просторе.

   Прошло сто лет, и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из топи блат

Вознесся пышно, горделиво;

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхой невод, ныне там,

По оживленным берегам,

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова,

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова.

   Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгой, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла,

И не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса2.

Люблю зимы твоей жестокой

Недвижный воздух и мороз,

Бег санок вдоль Невы широкой;

Девичьи лица ярче роз,

И блеск и шум и говор балов,

А в час пирушки холостой

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой.

Люблю воинственную живость

Потешных Марсовых полей,

Пехотных ратей и коней

Однообразную красивость,

В их стройно зыблемом строю

Лоскутья сих знамен победных,

Сиянье шапок этих медных,

На сквозь простреленных в бою.

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром,

Когда полнощная царица

Дарует сына в царской дом,

Или победу над врагом

Россия снова торжествует,

Или, взломав свой синий лед,

Нева к морям его несет,

И, чуя вешни дни, ликует.

   Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо как Россия,

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!

   Была ужасная пора,

Об ней свежо воспоминанье...

Об ней, друзья мои, для вас

Начну свое повествованье.

Печален будет мой рассказ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Над омраченным Петроградом

Дышал ноябрь осенним хладом.

Плеская шумною волной

В края своей ограды стройной,

Нева металась, как больной

В своей постеле беспокойной.

Уж было поздно и темно;

Сердито бился дождь в окно,

И ветер дул, печально воя.

В то время из гостей домой

Пришел Евгений молодой....

Мы будем нашего героя

Звать этим именем. Оно

Звучит приятно; с ним давно

Мое перо к тому же дружно.

Прозванья нам его не нужно,

Хотя в минувши времена

Оно, быть может, и блистало,

И под пером Карамзина

В родных преданьях прозвучало;

Но ныне светом и молвой

Оно забыто. Наш герой

Живет в Коломне; где-то служит,

Дичится знатных и не тужит

Ни о почиющей родне,

Ни о забытой старине.

   Итак, домой пришед, Евгений

Стряхнул шинель, разделся, лег.

Но долго он заснуть не мог

В волненьи разных размышлений.

О чем же думал он? о том,

Что был он беден, что трудом

Он должен был себе доставить

И независимость и честь;

Что мог бы бог ему прибавить

Ума и денег. Что ведь есть

Такие праздные счастливцы,

Ума недальнего ленивцы,

Которым жизнь куда легка!

Что служит он всего два года;

Он также думал, что погода

Не унималась; что река

Всё прибывала; что едва ли

С Невы мостов уже не сняли

И что с Парашей будет он

Дни на два, на три разлучен.*

   Так он мечтал. И грустно было

Ему в ту ночь, и он желал,

Чтоб ветер выл не так уныло

И чтобы дождь в окно стучал

Не так сердито...

Сонны очи

Он наконец закрыл. И вот

Редеет мгла ненастной ночи

И бледный день уж настает...3

Ужасный день!

Нева всю ночь

Рвалася к морю против бури,

Не одолев их буйной дури...

И спорить стало ей не в мочь....

Поутру над ее брегами

Теснился кучами народ,

Любуясь брызгами, горами

И пеной разъяренных вод.

Но силой ветров от залива

Перегражденная Нева

Обратно шла, гневна, бурлива,

И затопляла острова.

Погода пуще свирепела,

Нева вздувалась и ревела,

Котлом клокоча и клубясь,

И вдруг, как зверь остервенясь,**

На город кинулась. Пред нею

Всё побежало; всё вокруг

Вдруг опустело – воды вдруг

Втекли в подземные подвалы,

К решеткам хлынули каналы,

И всплыл Петрополь как тритон,

По пояс в воду погружен.

   Осада! приступ! злые волны,

Как воры, лезут в окна. Челны

С разбега стекла бьют кормой.

Лотки под мокрой пеленой,

Обломки хижин, бревны, кровли,

Товар запасливой торговли,

Пожитки бледной нищеты,

Грозой снесенные мосты,

Гроба с размытого кладбища

Плывут по улицам!

Народ

Зрит божий гнев и казни ждет.

Увы! всё гибнет: кров и пища!

Где будет взять?

В тот грозный год

Покойный царь еще Россией

Со славой правил. На балкон

Печален, смутен, вышел он

И молвил: «С божией стихией

Царям не совладеть». Он сел

И в думе скорбными очами

На злое бедствие глядел.

Стояли стогны озерами

И в них широкими реками

Вливались улицы. Дворец

Казался островом печальным.

Царь молвил – из конца в конец,

По ближним улицам и дальным

В опасный путь средь бурных вод

Его пустились генералы4

Спасать и страхом обуялый

И дома тонущий народ.

   Тогда, на площади Петровой,

Где дом близ церкви вечно новой,***

Где над возвышенным крыльцом

С подъятой лапой, как живые,

Стоят два льва сторожевые,

На звере мраморном верьхом,

Без шляпы, руки сжав крестом,

Сидел недвижный, страшно бледный

Евгений. Он страшился, бедный,

Не за себя. Он не слыхал,

Как подымался жадный вал,

Ему подошвы подмывая,

Как дождь ему в лицо хлестал,

Как ветер, буйно завывая,

С него и шляпу вдруг сорвал.

Его отчаянные взоры

На край один наведены

Недвижно были. Словно горы,

Из возмущенной глубины

Вставали волны там и злились,

Там буря выла, там носились

Обломки... Боже, боже! там –

Увы! близехонько к волнам,

Почти у самого залива –

Забор некрашеный, да ива

И ветхий домик: там оне,

Вдова и дочь, его Параша,

Его мечта.... Или во сне

Он это видит? иль вся наша

И жизнь ничто, как сон пустой,

Насмешка неба над землей?

И он, как будто околдован,

Как будто к мрамору прикован,

Сойти не может! Вкруг него

Вода и больше ничего!

И обращен к нему спиною

В неколебимой вышине,

Над возмущенною Невою

Стоит с простертою рукою

Кумир на бронзовом коне.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Но вот, насытясь разрушеньем

И наглым буйством утомясь,

Нева обратно повлеклась,

Своим любуясь возмущеньем

И покидая с небреженьем

Свою добычу. Так злодей,

С свирепой шайкою своей

В село ворвавшись, ломит, режет,

Крушит и грабит; вопли, скрежет,

Насилье, брань, тревога, вой!..

И грабежом отягощенны,

Боясь погони, утомленны,

Спешат разбойники домой,

Добычу на пути роняя.

   Вода сбыла, и мостовая

Открылась, и Евгений мой

Спешит, душою замирая,

В надежде, страхе и тоске

К едва смирившейся реке.

Но торжеством победы полны

Еще кипели злобно волны,

Как бы под ними тлел огонь,

Еще их пена покрывала,

И тяжело Нева дышала,

Как с битвы прибежавший конь.

Евгений смотрит: видит лодку;

Он к ней бежит как на находку;

Он перевозчика зовет –

И перевозчик беззаботный

Его за гривенник охотно

Чрез волны страшные везет.

   И долго с бурными волнами

Боролся опытный гребец,