ТРИ ИМЕНИ АВТОРА «СЛОВА О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

В издании 1800 г. читаем: Рекъ Боянъ и ходы на Святъславля пѣснотворца стараго времени Ярославля Ольгова коганя хоти: тяжко ти головы кромѣ плечю; зло ти тѣлу кромѣ головы: Руской земли безъ Игоря.

Здесь частично сохранено двойственное число: Святъславля пѣсньтворьца («два Святославовых песнетворца», или «два песнетворца двух Святославов») и коганя хоти (два государевых любимца). Поэтому в конце XIX в. историк И. Е. Забелин предложил чтение «рекъ Боянъ и Ходына» (сказали Боян и Ходына), признав в Ходыне второго песнетворца, напарника Бояна[2].

Древний текст позволяет понимать его, к примеру, так: «Сказали Боян и Ходына, оба Святославовы песнетворцы, певшие старое время Ярославово, Олега государевы любимцы: – Тяжело голове без плеч, худо телу без головы. Так и Русской земле – без Игоря»[3].

При этом фразу «Так и Русской земле без Игоря» невозможно оторвать от двух предыдущих. Но тогда выходит, что Боян (да еще вместе с неким Ходыной) поют князю, который живет через век после смерти Бояна.

К этому анахронизму мы еще вернемся.

Приведу чтение, предложенное в 1950 г. И. Д. Тиуновым: «Возгласили Боян и Ходына, оба Святославовы песнетворцы, певшие старое время Ярославово-Олегово – государевы любимцы»[4]. Оно предпочтительнее, поскольку из этого следует, что автор «Слова» использует здесь свой любимый прием «свивания обаполы» одного времени с другим. (Вспомним: «Минули лета Ярославовы, были полки Олеговы».) И. Д. Тиунов подчеркивал, что при перестановке единственного знака (исследователь предлагал поставить запятую: «времени Ярославова, Олегова») текст становится понятным. И с этим трудно не согласиться.

В реконструированном виде: Рекоста Боянъ и Ходына, Святъславля пѣсньтворьца, стараго времени Ярославля [и] Ольгова, коганя хоти.

С глубокой древности у многих народов было распространено парное исполнение эпоса, так называемое амебейное пение. Два певца садились рядом и импровизировали. Первый сочинял, либо припоминал стих, второй этот же стих повторял в несколько измененном виде, давая время сопевцу вспомнить или сложить следующую фразу. До XIX в. традиция амебейного пения дожила в практике карело-финских рунопевцев, и мы вправе вслед за Д. С. Лихачевым[5] предположить, что рекъ Боянъ и Ходына – реминисценция амебейности древнерусской эпической поэзии.

Однако если бы Боян пел на пару с другим певцом, мы, очевидно, никогда бы не узнали ни имени Бояна, ни имени Ходыны, ведь при двухголосом пении исполнители не считали себя авторами. Создание, скажем, былины осознавалось как рассказ о чем-либо, а не как творение некоей новой формы. Это эпическое, фольклорное, анонимное по самой своей природе сочинительство. В нем явлен архаический, доавторский тип сознания. При двухголосом пении памяти о том, кто создает песнь, не сохраняется, и потому невозможно отыскать «авторов» древнерусских былин или скандинавских баллад.

Рассматривая на материале арабской средневековой поэзии проблему авторского самосознания, А. Б. Куделин ссылается на арабского филолога X в.: «...ал-Хатими в принципе исключает возможность двойного или коллективного авторства. Касыда может быть продуктом творчества только одного человека, а не результатом сотворчества двух и более лиц. Двойная атрибуция произведения возможна лишь по ошибке или вследствие мистификации»[6].

В нашем случае правильно второе утверждение. И мнение средневекового арабского ученого для нас тем ценней, что речь идет не о частном вопросе конкретной стиховой традиции, а об общей закономерности перехода от фольклорного сознания к индивидуально-авторскому. Этот переход у многих народов происходил в Средние века, и у нас нет оснований полагать, что тут могли быть какие-то принципиальные различия.

Единственное исключение из правила амебейной анонимности – поэма древнеанглийского барда Видсида[7]. В ней говорится о «взаимности» поэта и правителя. Дошедший до нас отрывок начинается с того, что Видсид раскрывает государю «сокровищницу слова», а потом описывает, как, когда и чем государи его награждали. Считается, что Видсида назвает имя своего поэтического напарника: «Мы со Скиллингом возгласили чистыми голосами...» Однако такая интерпретация – плод текстологического недоразумения. Песнетворца Скиллинга никогда не существовало. И хотя он упомянут Видсидом в 103-м стихе, ключ к разгадке спрятан десятью стихами раньше: оказывается, «владетель готский» подарил певцу обручье в шестьсот монет «счетом на скиллиги» (то есть шиллинги), но поэт отдал его Эадгильсу, «государю любимому» за «вотчину отчью», а Эальхильд потом одарила Видсида новым обручьем. Вот за это Видсид «со Скиллингом» и возгласили ей хвалу «чистыми голосами».

Видсид не делил обручье со Скиллингом, ведь Скиллинг тут – метафора авторского гонорара.

Воспользуюсь случаем поблагодарить О. А. Смирницкую, подтвердившую такое чтение дополнительным аргументом: в оригинале эпитет «чистые» – тот же, что используется у Видсида для удостоверения чистоты пробы серебра, и поэт намеренно сближает чистоту голоса и чистоту пробы металла: skære skatpund i skilling-regning и Derpå jeg og Skilling med skæren røst.

Итак, «мы со Скиллингом» – это «мы с Шиллингом», мы при Монете. (Так сегодня иконописец может сказать батюшке: «Мы с Рублевым храм распишем, но Рублева – вперед».) Единственная ссылка на имена авторов в гипотетическом амебейном тексте оказывается лишь буквальным (а потому и неверным) прочтением метафоры. И поскольку до нас дошло имя поэта, жившего в последней четверти (или даже трети) первого тысячелетия, его поэма по определению не могла быть амебейной.

Говоря о Бояне, автор «Слова» всячески подчеркивает его сакральную, вещую природу. По поэтическим представлениям Автора, «соловей» старого времени наделен потусторонним знанием, а все превращения Бояна в орла, соловья, волка – подчеркнуто индивидуальные метаморфозы. Из самого «Слова» ясно, что Боян пел старым князьям отнюдь не амебейно, и появление на последней странице «напарника Бояна» – это более чем странный анахронизм, перечеркивающий все то, что было сказано о Бояне в начале поэмы.

Если мы не предполагаем какого-то особого пути развития авторского «я» в поэтических текстах Киевской Руси, мы должны отвергнуть предположение о возможной амебейности «слав» Бояна. К XI в. по всей ойкумене поэты, осознававшие себя авторами, не только порвали с архаикой двухголосого пения, но уже на протяжении нескольких веков противопоставляли амебейности состязания поэтов. Они уже не помогали друг другу вести рассказ, а спорили друг с другом, сочиняя на своих турнирах за один прием по стиху или строфе. И после этого уступали право на ответное поэтическое высказывание, как рыцари право на удар (обычай, сохраненный дуэльной традицией). Напарник к этому времени окончательно превращается в соперника. И тем более странно, что Боян и Ходына, по свидетельству Автора, «говорят» свою припевку именно так, как пропели бы ее анонимные и архаичные рунопевцы, которые всего лишь развивали во втором стихе мысль первого: «Тяжко ведь голове без плеч. Зло ведь телу без головы!».

Протестуя против Ходыны как сопевца Бояна, филолог и текстолог М. В. Щепкина писала: «Добро бы это было нечто исключительное, но данная „припевка“ ничего чрезвычайного в себе не заключает»[8]. Исследовательница совершенно справедливо отказывает Ходыне в праве быть соавтором и современником Бояна, ибо верно почувствовала архаическую примитивность припевки Бояна и Ходыны. Согласимся: Боян, певший Ярославу и Святославу Ярославичу (в одной гриднице со скандинавскими скальдами, еще несколько веков назад простившимися с амебейной традицией), никогда бы не оставил о себе память как о «вещем» песнетворце, если бы был всего лишь фольклорным сказителем, исполнявшим свои «славы» с напарником. Именно по этой причине имена народных сказителей стали известны лишь благодаря интересу фольклористов. В памяти же народа (точнее – народов) они не сохранялись.

Поэтическая стройность «Слова» нарушается воистину загадочным «напарником» Бояна. Доходя до имени Ходыны, мы попадаем в тупик: с одной стороны, если мы принимаем Ходыну, текст становится ясным и простым, с другой – Ходына как напарник Бояна по амебейному пению противоречит современному научному представлению о двуголосия.

Невозможно появление на последней странице «Слова» неизвестного песнетворца и еще по одной причине. Автор «Слова» – гениальный художник и отличный психолог. В его поэме звучит прямая речь Бояна, Игоря, Всеволода, Святослава Киевского, Ярославны, Донца, Гзака и Кончака, но всякий раз голосу героя предшествует косвенное упоминание о самом герое. Скажем, сначала словно вскользь обронена фраза про «замышления Бояна», потом следует рассказ о Бояне и только после: «так бы ты, Боян, запел Игорю...» Здесь же, в самом конце «Слова», неизвестный певец безо всякой мотивировки буквально врывается в текст, да еще и на плечах Бояна.

Есть ли выход из подобного текстологического тупика?

Все станет на свои места, если предположить, что Ходына – имя самого Автора. Тогда окажется, что и появление своего имени в конце текста тактичный автор «Слова» подготовил заранее, употребив личное местоимение первого лица еще в рассказе о поворотном эпизоде битва на Каяле: «Что мне шумит, что мне звенит недавно[9] утром перед зарей…».

Покажем, что это единственно возможное решение данной текстологической задачи. И убедимся, что, если мы будем исходить из контекста средневековой авторской поэзии, то перед нами всего-навсего общее место.

Мнение о том, что Ходыной звали переписчика «Слова» или даже его Автора высказал в 1961 г. московский переводчик А. Г. Степанов. Но он подверг текст столь радикальной правке, что эта гипотеза научным сообществом даже не обсуждалась[10]. Идею Степанова по достоинству оценил лишь Владимир Набоков. К тому времени он уже закончил работу над собственной англоязычной версией «Слова» и выпустил английский перевод[11]. Имя Ходыны в набоковском переводе не упоминается. Видимо, сначала писатель просто не обратил внимания на старую конъектуру И. Е. Забелина. Но через несколько месяцев пожалел о своем упущении. Уже в следующей книге, романе «Бледный огонь», Набоков фактически признал правоту А. Степанова[12]. Правда, сделал это столь по-набоковски (в романе он назвал Ходыну мистификатором), что на это просто не обратили внимания.

Нас не должно удивлять ни то, что Ходына говорит вместе с песнетворцем XI в., ни то, что оба называются «Святославовыми песнетворцами», ни то, что «подпись» Автора звучит в третьем лице. Все это вписывается в канон средневекового авторского мышления, укладывается в закономерности исторической поэтики и, кроме того, – вполне в духе «Слова».

Данте путешествует с Вергилием, а грузинский поэт и царь Арчил II запросто из XVII в. обращается к царю и поэту Теймуразу (начало того же столетия) и одновременно к поэту XII–XIII вв.: «Скажу царю и Руставели»[13], что, впрочем, даже по конструкции напоминает: «Сказали Боян и Ходына».

Именно такое орнаментальное восприятие времени (вспомним набоковский «узор Мнемозины») характерно для средневекового сознания. А. Я. Гуревич пишет:

«Архаическое общество отрицало индивидуальность и новаторское поведение. Нормой и даже доблестью было вести себя как все, как поступали люди испокон веков. Только такое традиционное поведение имело моральную силу. Поэтому жизнь человека в традиционном обществе представляет собой постоянное повторение поступков, ранее совершенных другими. Неизбежно вырабатывается эталон, первообраз поведения, который приписывается первым людям, божеству, "культурному герою". Повторение людьми поступков, восходящих к небесному, божественному прототипу, связывает их с божеством, придает реальность им и их поведению. Вся деятельность людей, производственная, общественная, семейная, интимная жизнь получает смысл и санкцию постольку, поскольку участвует в сакральном, следует в "начале времен" установленному ритуалу. Поэтому мирское время лишается своей самоценности и автономности, человек проецируется во время мифологическое. В особенности это обнаруживалось в периоды празднеств, торжеств, устанавливающих прямое отношение с мифом, воплощающим в себе образец поведения. Миф не просто пересказывался, но разыгрывался как ритуальная драма и соответственно переживался во всей своей высшей реальности и напряженности. Исполнение мифа "отключало" мирское время и восстанавливало время мифологическое».

И еще: «В самом деле, если время циклично и прошлое повторяется, то и будущее время не что иное, как возобновляющееся настоящее или прошлое. Все три времени расположены как бы в одной плоскости»[14].

У Бояна в XI в. был свой «каган» – Святослав Ярославич Киевский, а у Автора через столетие свой – Святослав Всеволодич Киевский. Его единственного признает Автор главой Русской земли. Этот образ сначала мелькает напоминанием о звенящей в Киеве славе его похода 1184 г., потом говорится и о пленении Святославом Кобяка и пересказывается вещий сон Святослава, а после толкования сна боярами следует знаменитое «Золотое слово». И даже Ярославна напоминает Днепру, что тот «лелеял Святославовы суда до стана Кобяка». А Игорь после возвращения из плена едет в Киев и спускается с «киевских гор», то есть из терема Святослава по Боричеву к церкви Пирогощей Богородицы.

Образ Святослава Всеволодича в «Слове» центральный (в буквальном и метафорическом смыслах), а это означает, что поэт адресует свою песнь – в узком смысле этого слова – именно Святославу.

Но самое удивительное не в объединении двух киевских Святославов в одном выражении, а в том, что этот прием Автором был уже использован для подобного же «объединения»: именно Святослава Всеволодича поэт объединил с другим Святославом, сыном Олега Гориславича (Святославича), отцом Игоря и Всеволода: «Ибо те два храбрых Святославича... пробудили неправду, которую усыпил отец их Святослав...» Тут слушатели древнерусской поэмы вправе ждать рассказа о черниговском Святославе Ольговиче, но поэт неожиданно переосмысляет сказанное: «...Грозный, Великий, Киевский!» И говорит о том, как не отец, а двоюродный брат Игоря и Всеволода, феодальный «отец» всех русских князей, разбил Кобяка. Другими словами, отчество черниговским князьям дается не по их родителю, а по Киевскому Святославу.

Этот очень сильный и, безусловно, семантически наполненный поэтический прием, вписывающийся в поэтику «переосмыслений» Автора, – первое прямое упоминание о Святославе Всеволодиче. Ну а последнее – такое же «объединение» его «по имени» со Святославом Ярославичем, отцом Олега Гориславича. Такая зеркальность – яркая черта поэтики «Слова», где самореминисценции, несколько десятков раз выделяя соотнесенность разных частей поэмы, приводят к спиральному развитию всего сюжета.

Не редкость в средневековой поэзии и объединение имен двух правителей, живших в разное время: современник «Слова» Низами «на пути любви к правителю» пишет в своей «Сокровищнице тайн», что приносит «на суд две книги двух славных поэтов, и на обеих печати Бехрамшахов»[15].

А древнеанглийский поэт Деор, современник автора «Слова», называл себя «любимцем господина» и «певцом Хеоденингов» (хотя жил лишь при одном из этих правителей).

Деор рифмовал свое имя с выражением dryhte dўre – государев любимец[16]. Так же поступает и автор «Слова»: КОгАНЯ ХОТИ – реКОста боЯН/О и ХОДЫ... И тут же: коганя хóти – тяжъкó ти…[17]

У Низами третья же строка «Сокровищницы тайн» гласит: «На дороге любви к тебе – песню пою». Речь не о любви к красавице, а о любви к Бехрамшаху. У средневековых поэтов Запада и Востока принято говорить о любви к государю. И совсем не всегда эта любовь корыстна.

В этом и заключена свобода поэта, в частности, и средневекового: для него «закона нет», он любит, кого любит, он вечный странник в пространстве и времени. Так Пушкин на черновиках своих рукописей мог нарисовать себя и в виде деятеля французской революции, и в виде лошади, и в образе женщины. Автор «Слова» ценит умение Бояна «свивать славу обаполы сего времени», заставляет время течь вспять (новелла о Всеславе Полоцком), и воскрешает Бояна, трижды заставляя того петь Игорю (дважды в начале и один раз в конце поэмы).

Из «Слова» следует, что Боян начал слагать свои славы не позднее 1036 г., а умирает после 1073, но до 1078 (или 1079) года.

Нижняя хронологическая граница творчества Бояна определяется по упоминанию в «Слове» того, что Боян пел Мстиславу Владимировичу Тмутороканскому («храброму Мстиславу»), который умер в 1036 г. Летопись сохранила семистрочную строфу о битве Ярослава и Мстислава в 1024 г. Ярослав, которому также посвящал свои славы Боян, скончался в 1054 г. Любитель песнетворчества Святослав Ярославич, чьим певцом назван Боян, стал Киевским князем в 1073 г. и был им до своей смерти в 1076 г. Роман Святославич (сын Святослава Ярославича), которому Боян тоже пел, в «Слове» назван «красным», то есть красавцем. Этим автор подчеркивает, что Боян пел Роману, когда тот был юн, то есть до того, как тот стал Тмутороканским князем, а в 1078 (или 1079 г.) был убит своими союзниками-половцами и брошен без погребения. (Летописец скажет: Суть кости его и доселе лежаче тамо.)

Упоминание о Романе в начале поэмы необходимо, чтобы слушатели вспомнили о его гибели, ведь она рифмуется с гибелью Изяслава Васильковича, которому автор «Слова» переадресует анонимную силлабическую припевку о Романе[18]:

дружину твою къняже 8 слогов

пътицѣ крилы приодѣ^ша 9

а звѣри кровь полизаша 9

Но если припевка Роману принадлежит фольклорной традиции, значит, до походов Олега (начались в том же 1078 г.) и возмужавшего «красного Романа» Боян не дожил. Заметим, что в «Слове» отсутствуют и припевки Бояна Олегу.

В «Слове» не сказано, что Боян пел Олегу. И не сказано, что Олег – каган, а Боян – Олегов любимец. Просто однажды текст был неправильно прочитан и его Автору приписано как раз то, против чего он так яростно протестует.

В «Слове» сообщается, что Боян сочинил припевку, осуждающую Всеслава Брячиславича Полоцкого (умер в 1101 г., но прославился своими междоусобными походами в конце 1060-х). Боян осуждал крамолы Всеслава и потому должен был бы осудить и Олега, который первым привел половцев на Русь. Рассказ об Олеге в «Слове» отличается от пространной, очевидно, Бояновой цитаты о Всеславе и тем, что в нем отсутствует семистрочная строфа, и тем, что первые стихи каждого строфоида не длиннее последующих.

Никакого отношения к Олегу и Ольговичам Боян не имел и, очевидно, не дожил до злополучного 1078 г., когда молодой Тмутороканский князь появился на Руси во главе половецкого войска. В противном случае от автора «Слова» мы бы, вероятно, знали, что сказал Боян об Олеге Гориславиче. Но поскольку Боян назван «песнетворцем Святослава», а Святослав Ярославич стал «каганом» только в 1073 г. и умер в 1076 г., значит, время Бояна, начавшееся еще при Ярославе Мудром до смерти Романа в 1036 г., закончилось практически одновременно со смертью Святослава. Следовательно, вещий Боян был, как об этом и говорит автор «Задонщины», именно киевским песнетворцем (а не черниговским или тмутороканским). И свои славы киевским каганам он сочинял на протяжении как минимум сорока лет. Напомним из «Задонщины»: «Прежде всего восхвалим вещего Бояна, искусного киевского песенника. Тот вещий Боян, возлагая свои златые персты на живые струны, пел славу русским князьям, – первому князю Рюрику и Игорю Рюриковичу, а также Святославу Ярославичу и Ярославу Владимировичу, восхваляя их песнями и гусельными ярыми словесами…»

Итак, смысл этого места «Слова» может быть только таким: Боян – Святославов песнетворец и Ходына тоже (даром, что века и киевские Святославы разные), но Боян и Ходына – оба песнетворцы, а песнетворцы традиционно – «государевы любимцы».

Боян пел «время Ярославово», а Автор, вторя Бояну через столетие, пел о «времени Ярославовом и Олеговом», времени единства и времени усобиц («минули лета Ярославовы – были походы Олеговы»)[19].

В начале «Слова» Автор обмолвился: Боянъ... аще кому хотяше пѣснь творити... Это значит, что Автор утверждает примерно следующее: Боян творил песнь только «кому хотел» и «если хотел». В конце поэмы – зеркальное отражение этой фразы: «Боян и Ходына... песнетворцы... государевы любимцы». Боян «хочет творить» песнь тому, для кого песнетворцы – хоти. Чтение «Боян и Ходына… любимцы государя Олега» входит в решительное противоречие с тем, что Автор рассказал нам о противнике княжьих «крамол» Бояне и о первом «крамольнике» Олеге Гориславиче.

Итак, Боян и Ходына – коганя хоти, то есть «государевы любимцы» и «певцы Святославовы». И. Д. Тиунов показал, что слово пѣсньтворьца (правильное двойственное число, то есть «два песнетворца») имеет здесь и двойную синтаксическую связь: песнетворцы чьи? (Святославовы) и песнетворцы о чем? (о старом времени).

Да, метафорически (свивая славу обаполы сего времени) Боян и Ходына оба – певцы старого времени. Один жил в «старое время», другой это время воспевает, противопоставляя его своему «изнаночному». Автор «Слова» любит играть с временем и в случае с Всеславом Полоцким даже заставляет течь время по кругу. Свои анахронизмы автор «Слова» использует в поэтических целях, а потому они всегда оправданы.

Теперь о том, почему Олег не мог быть назван каганом.

Аварский и хазарский титул «каган» (император) был выше княжеского и потому применялся только к киевским князьям – Владимиру Святославичу (так его назвал митрополит Иларион), Ярославу Владимировичу Мудрому, Святославу Ярославичу. Слушатели и читатели XII в. знали, что великим Киевским князем Олег так и не стал. Обычно ссылаются на то, что Олег Гориславич мог себя именовать каганом как Тмутороканский князь. Но Тмуторокань – хазарская провинция, а не столица. К тому же автор «Слова» считает Олега (наравне с Всеславом) зачинателем междоусобиц и, пародируя отчество Олега, награждает его горьким прозвищем Гориславич.

Олег для автора «Слова» не каган, а разоритель Русской земли, из-за которого «погибало достояние внука Даждьбога» и при котором «жизни человеческие сократились». И как еще поэт должен был относиться к Олегу, если тот первым из всех князей привел половцев на Русь? В этом контексте можно с уверенностью сказать, что выражение «каган Олег» из уст автора «Слова» могло прозвучать лишь иронически. Сравнить (и тем сравнять) Олега Гориславича с Владимиром Святым и Ярославом Мудрым мог кто угодно, но не автор «Слова о полку Игореве». Более того, совершенно невозможно представить, чтобы Боян, осуждавший крамолы Всеслава (а значит, и междоусобицы вообще), мог быть назван в «Слове» Олеговым любимцем.

Таким образом, из двух вариантов чтения фрагмента, посвященного Бояну и Ходыне, приемлем лишь один: «Сказали Боян и Ходына, оба Святославовы песнетворцы, государевы любимцы, воспевшие старое время Ярославово и Олегово».

Только в таком контексте возможен этот «анахронизм»: Боян мог и не знать об Олеге, но, с позиции автора «Слова», Ярослав и Олег как ангел и демон стоят у врат, ведущих в «старое время».

Прием, которым Автор «подписывает» свое произведение в третьем лице, называется сфрагидой. Любопытно, что первые сфрагиды, которыми «опечатывал» свои творения античный поэт-эпиграмматист («И это сказал Фокилид»), напоминают сфрагиду Ходыны.

Оба величайших современника Автора – Низами и Руставели – также пользуются сфрагидой. Руставели оттискивает свое имя в последнем стихе «Витязя в тигровой шкуре» с той лишь разницей, что, упомянув в предыдущих строках имена своих предшественников-поэтов, называет их и себя певцами прославленных ими героев, но не может сыграть на сходстве имен.

Список сфрагид средневековых поэтов – от сфрагиды трубадура Турольда в конце «Песни о Роланде» («Завершается Турольдово сказание») до скальдов и персидских поэтов, займет не одну страницу. Назовем лишь тех, чьи имена похожи на имя Ходыны: это трубадур Серкамон, буквально – странствующий по свету (вторая треть XII в.), древнеанглийский поэт Видсид – широкостранствующий. Прибегал к сфрагиде и Гугон Примас Орлеанский, «первый гений» вагантов, поэтов, чье латинское прозвище переводится как «бродячие». Известно, однако, что не только средневековые поэты, но и прозаики использовали прием упоминания себя в третьем лице. Так делали, например, древнерусские летописцы.

Но достаточно сравнить сфрагиду Ходыны и сфрагиду Руставели или того же Деора, чтобы убедиться, что Ходына – не прозаик или переписчик (так поначалу считал А. Г. Степанов), а поэт. Специфика поэтических сфрагид в аллитерировании имени автора с созвучным именем нарицательным. Деор и Ходына, как мы видели, аллитерируют себя со словами «государев любимец». Более того, Автор «Слова» тут же подхватывает: «коганя хоти – тяжко ти... зло ти...» Перед нами особая – поэтическая, «рифменная» семантика. «Тяжко и зло» может быть тому, кто назван государевым любимцем, то есть Автору. И только после того, как припевка отзвучала, она переадресовывается Игорю, который, кстати, вовсе не глава Русской земли, и сказать о нем так можно, лишь следуя средневековой поэтике переосмыслений.

Обыгрывание образа собственной головы, которую поэт может и потерять, если песнь не придется по вкусу адресату, для Средних веков, – также общее место, известное поэтам разных традиций. Можно было бы привести многочисленные параллели, но ограничимся указанием на скальдическую традицию «выкупа головы»[20].

В русском фольклоре аналогичные формулы известны каждому с детства: «Мой меч – твоя голова с плеч» и «Не вели казнить, вели слово молвить».

Не случайно, видимо, о своей голове Автор вспоминает в концовке «Слова». Приведем как параллель мнение М. И. Стеблин-Каменского о структуре скальдических хвалебных песен: «Драпа обычно начинается с просьбы скальда выслушать сочиненные им стихи. Затем следует перечисление воинских подвигов прославляемого и восхваляется его храбрость и щедрость. Заключение драпы может содержать просьбу скальда о награде за его произведение»[21].

Автор «Слова» тоже говорит о награде, но эта награда – не «скиллинги» Видсида, а собственная голова певца, как, скажем, у Эгиля Скаллагримссона, самого знаменитого из скальдов.

Ходына – не просто имя. Это или поэтический псевдоним, или прозвище, ставшее таковым. И в обоих случаях – судьба. Странник Ходына, очевидно, не был «придворным поэтом». Этим отчасти объясняется и его гражданская позиция защитника единства Русской земли, и та смелость, с которой он ведет речь о княжеских распрях, и тот воистину «космический» взгляд на землю, с перечислением многих стран, народов, рек и городов, что и в древнеанглийской поэме певца с аналогичным по семантике именем – Видсид.

Замечательно, что в конце XII в. Низами также считает, что придворный поэт рано или поздно проглотит «кусок железа»[22] и что песнетворец хотя и может посвящать свою хвалу государю, но долго оставаться вблизи его персоны не должен. В этом контексте становится особенно понятно, почему во многих дошедших до нас значительных памятниках средневековой словесности поэты всячески подчеркивают, что они «гости» или «любимцы государей» – когани хоти. Об этом точно сказал тот же Низами: «Кто мыслью поднялся до истины, не положит голову на каждый порог»[23].

Единственный порог, на который мог бы положить свою голову Автор «Слова», – порог Святослава Киевского. В этом убеждает нас целый ряд историко-политических обстоятельств, равно как и контекст всей поэмы. И все-таки поэтическая и политическая позиция «Святославова песнетворца» много шире, глубже, чем даже позиция киевского государя. За 39 лет до Калки поэт видит надвигающуюся из Поля катастрофу Киевской Руси, угадывает страшные последствия княжеской розни. Главный его герой, как неоднократно отмечали исследователи «Слова», – не Игорь или Святослав, а вся «Земля Руськая». Недаром Автор, как следует из «Слова», так много ходил по этой земле.

Как и Видсид, Ходына целиком оправдывает, «оплачивает» свое поэтическое имя всем текстом поэмы, ведь «Слово о полку...» – «Слово о походе...». Он, пользуясь его же выражением, «мыслью поля мерит», то есть мысленно совершает весь путь Игоря от Новгорода-Северского до Каялы и от Каялы до Киева. Он ведет повествование «по былинам сего времени», противопоставляя этим «былинам» замышления Бояна. Помимо прочего, это еще и пространственное противопоставление. Боян недаром назван «соловьем старого времени», и недаром четырежды подчеркнута в «Слове» вертикальность его передвижения: «мыслью по Древу», «волком по земле – орлом под облаками», «соловьем по Мысленну Древу», «волком через поля на горы». Движение Ходыны параллельно движению русичей по плоскому Полю Половецкому. Можно сказать, что Автор замечает каждую былинку (др.-рус. былие – сухая высокая трава) во время прохождения полка к Каяле, играет созвучными словами «былины» – «былие», как в случае с Бояном играл созвучными «замышление» – «мысль» – «мысь» (или «мыстль» – зверек, белка). Такая игра встречается в «Слове» десятки раз, и это вполне соотносится с «темным», «магическим», «странным» стилем современников Автора – трубадуров, скальдов, Низами.

Другое дело, что Автор, видимо, и в самой полемике с Бояном опирается на традицию Бояна, во многом развивая и переосмысляя ее. Образ Бояна все же несколько снижен по сравнению с образом архаических шаманов. Три эмблемы «Мысленного Древа» в «Слове» относятся не к трем мирам, а к трем ярусам «срединного мира». Выше облаков и в глубь земли Боян не проникает, и это говорит о том, что «Слово» написано человеком с христианским, а не языческим мировоззрением.

Мы помним, что по свидетельству Кирилло-Белозерского списка «Задонщины», того самого, где имя Бояна прочтено переписчиком правильно, «горазд гудец» в Киеве сравнивая современных ему князей XI в. с первыми русскими князьями. В «Слове» только глухой намек на это, а в «Задонщине» говорится впрямую. Можно предположить, что в Древней Руси как минимум до XV столетия еще бытовали какие-то легенды о вещем песнетворце. Иначе перед нами более чем странный случай: если автор «Задонщины» узнал о Бояне только из «Слова», то мы должны признать его поразительные текстологические способности, ведь он не только правильно понял смысл выражения «Святославовы песнетворцы», но и, исходя из манеры автора «Слова» сравнивать князей XII в. с князьями времени Бояна, сделал вывод, что Боян также сравнивал князей двух столетий, свивая славу обаполы...

Перед первой припевкой Бояна, которую тот по воле Автора произносит не кому-либо, а Игорю, звучит: «О Боян, соловей старого времени...» Сравним: «Боян и Ходына, песнетворцы старого времени...»

Но первая и последняя припевки «объединены» не только самоцитатой: в начальной припевке Боян устами Автора поет его современнику Игорю Святославичу, и в конце ему же поют Боян с неким Ходыной. Трудно ли после этого угадать, кто тот Ходына? Оказывается, что отнюдь не случайно перед начальной «цитатой» из Бояна сказано, что Боян бы так пел Игорю, «свивая славу обаполы сего времени». Тут, в конце поэмы, сам Автор накрепко «свивает» двух песнетворцев двух веков – Бояна и себя, «свивает» двух Святославов Киевских, «свивает» и время Ярослава с временем Олега.

Подытожим: в начале «Слова» Автор устами Бояна сочиняет два варианта припевки Игорю, своему современнику. («О Боян, соловей старого времени… так бы ты запел Игорю»), и весь дальнейший рассказ ведется словно бы от лица воскресшего Бояна. А тут Боян с каким-то Ходыной («оба песнетворцы старого времени») поют Игорю припевку о возвращении Игоря из плена.

Составим простейшее уравнение:

Боян + Автор Боян + Ходына

–––––––––––– = ––––––––––––––

Игорю Игорю

Решение:

Автор = Ходына

Переведем, пожертвовав звуковой организацией:

Возгласят Боян и Ходына,

двух Святославов песнетворцы,

ибо старое время

Ярослава и Олега

воспели государевы любимцы:

– ТЯЖКО голове без плеч,

ЗЛО и телу обезглавленному, –

РУсской земле без Игоря!

Пока поэтическая традиция жива, живы и поэты. Потому-то с такой легкостью они протягивают друг другу руки через века: Данте – Вергилию, Арчил – Теймуразу и Руставели, Алишер Навои – Низами Ганджеви, Амиру Хосрову Дехлеви и своему современнику Джами:

Я верю – мне поможет Низами,
Меня Хосров поддержит и Джами.
Тогда смелее к цели, Навои!..[24]

С припевки Бояна и Ходыны начинается кода всей поэмы. Звучит она в том жанре, который скальды называли «выкупом головы» (так называлась песня, сочиненная во славу прогневанного певцом правителя): «Тяжело голове без плеч, худо телу без головы…». Вот и тут имеется в виду собственная голова поэта, который просит пощадить его самого, если его песня не понравится. (А эта песня должна была не понравиться очень многим.) И только в третьей строке припевки поэт делает вид, что пошутил, и переадресовывает прозвучавшее двустишие Игорю: «…так и Русской земле без Игоря». Поэтому Автор, словно подражая Деору, сначала зарифмовывает имена Бояна и свое с выражением коганя хоти, а потом переходит к «выкупу головы»: коганя хóти – тяжъкó ти…

Говоря о проблеме атрибуции средневековых письменных произведений, Д. С. Лихачев пишет, что во всей древнерусской литературе он не знает ни одного случая, когда бы сведения, сообщенные с помощью тайнописи, были мистификацией. Ученый подчеркивает: «„Официальные“ данные об авторе в названии произведения менее достоверны, чем неофициальные. Косвенные указания более бесспорны, чем прямые...» И еще: «Надо в первую очередь внимательно изучить все высказывания автора произведения о самом себе, сделаны ли они в третьем лице или в первом»[25].

Сфрагида Ходыны в «Слове» сделана в третьем лице, но это «косвенное указание» как раз и свидетельствует о ее «неподдельности». А самый широкий контекст средневековой авторской поэзии Востока и Запада, равно как и поэтический контекст самого «Слова», подтверждают, что перед нами не двойная, ошибочная или мистификационная атрибуция припевки Бояна (вспомним мнение Ал-Хатами), а именно подпись Автора.

Впрочем, в сфрагиде «Сказали Боян и Ходына» все же есть элемент поэтической мистификации (и остается только отдать должное проницательности Владимира Набокова, который и сделал своего Ходыну древним мистификатором). Но имя этой мистификации самое благородное – метафора.

В 1975 г. в Новгороде археологи нашли пятиструнные гусли середины XI столетия[26]. Музыкальный инструмент был опечатан сфрагидой: на его корпусе вырезано имя «Словиша» (Соловушка). Значит, нам известны имена трех древнерусских песнетворцев: Бояна, Словиши и Ходыны. Последнее – поэтическое имя автора великой поэмы XII столетия.

Топонимы, которые могли бы быть образованы от имени Ходыны, удалось отыскать на территории Северо-Западной и Центральной России, в исконных владениях новгородских, владимирских, рязанских, черниговских и полоцких князей. В Ленинградской области, то есть на территории новгородских владений, еще во время Великой Отечественной войны существовала деревня Ходына (или Ходыны). Город Ходыничи находится в Белоруссии (бывший Кобринский уезд Гродненской губернии), существует и древнее село Ходынино под Рязанью. Речка Ходына, отмеченная в писцовых книгах XVI в., дала название московскому Ходынскому полю. В сорока километрах от Путивля на Украине есть поселок Ходино (Глуховский район Сумской области), расположенный в междуречье Сейма и Десны на границе с Курской областью.

ПОЧЕМУ МАРИЯ КИЕВСКАЯ НЕ ПИСАЛА «СЛОВА О ПОЛКУ»

В середине 1980-х московский инженер А. А. Гогешвили обнаружил в концовке «Слова» акростих: Тяжько зъло Руси, Дѣв/е икъс/ъ/: спаси Святъславлича[27].

В стиховой записи это место выглядит так:

– Тяжько ти головѣ кромѣ плечю,

зъло ти тѣлу кромѣ головы, –

Русьскои земли безъ Игоря!

Солньце свѣтиться на небесѣ –

Игорь кънязь въ Русьскои земли.

Дѣвици поють на Дунаи –

вьються голоси чрезъ море до Кыева.

Игорь ѣдеть по Боричеву

къ Святѣи Богородици Пирогощеи.

Страны рады, гради весели.

Пѣвъше пѣснь старымъ къняземъ,

а по томь молодымъ пѣти:

Слава Игорю СВЯТЪСЛАВЛИЧА

Примеру А. А. Гогешвили пытался последовать биолог Г. В. Сумаруков[28].

Исследователь поставил перед собой задачу доказать, что «Слово» написала Мария Полоцкая, жена Святослава Киевского. Пропустим аргументы вроде того, что перечни драгоценных тканей и богатство цветового мира поэмы свидетельствует в пользу «женской руки» автора «Слова». В тексте поэмы Сумаруков выделяет несколько «акростихов»: трижды это имя «Мария», один раз «Сие писа Мария» и один раз «угловой акростих» (это, как и в акростихе, обнаруженном Гогешвили, когда начальная или заключительная часть читается не по вертикали, а «открытым текстом» по горизонтали): Сие писа сестра БРЯЧИСЛАВА.

Сегодня в интернете можно обнаружить восторженные отклики (в основном специалистов технических профессий) на «открытие Сумарукова». Впрочем, ссылки на Марию как на автора «Слова» уже попали и в сборники докладов профессиональный филологических конференций. И это при том, что аорист писа (писал) встречается впервые в новгородской грамоте № 46, надежно датированной 30-ми годами XIV в. Эта форма появляется только спустя полтора столетия после времени «Слова», в которое место глагола писати занимал другой глагол – пьсати.

Но, положим, Мария Васильковна просто далеко обогнала свое время (тем более, что в акростихе допустимы вольности и, если, к примеру, ь может означать е, почему и не может означать ь?).

Г. В. Сумарукова принял на веру расчеты палеографов, согласно которым в строке протографа умещалось приблизительно 30 букв и выделяет нужные для угаданного им имени буквы там, где они требуются (при этом колебание длины строки составляет 26–37 графем). Не станем придираться к мелочам и доказывать, что с учетом утраченных редуцированных и записи звука у в виде графемы оу колебания длины строк еще более увеличатся. Вот как выглядит реконструкция Сумарукова:

спалакнязюумъпохотиижалостьемузнамен

иезаступиискуситидонувеликагохощубор

ечекопиеприломитиконецьполя

половецкагосъвамирусицихощуглавусвоюпр

иложитиалюбоиспитишеломомъдонубояне

соловиюстараговремениабытиси

аплъкыущекоталъскачаславиюпо

мысленудревулетаяумомъподъобл

акысвиваяславыобаполысеговремени

рищавътропутроянючресъполянагорыпет

ибылопесьигоревитогоолгавнукунебур

ясоколызанесечрезъполяширокаягали

Но стоит сдвинуть пятую снизу строку всего на одну букву, и вместо Марии автором станет Олег (чье имя вдобавок еще и появится в конце последней строчки):

омысленудревулетаяумомъподъоб

лакысвиваяславыобаполысеговрем

енирищавътропутроянючресъполяна

горыпетибылопесьигоревитогоолга

Колебание длины практически идеальное: 29–31 буква в строке. И хотя слово «Олга» первоиздатели добавили сами (в издании 1800 г. оно взято в круглые скобки), если бы мы пришли к выводу, что автора звали Олегом, вряд ли нам просто было бы себя убедить, что это всего лишь игра случайности.

Однако «украдем» из того же места не одну букву, а две, и автором будет дама с библейским именем (колебание 27–32 буквы, то есть интервал на целых шесть букв «лучше», чем у Сумарукова):

сленудревулетаяумомъподъобл

акысвиваяславыобаполысеговремени

рищавътропутроянючресъполянаго

рыпетибылопесьигоревитогоолг

авнукунебурясоколызанесечрезъ

Поставим контрольный опыт. Предположим, что таким способом нам надо доказать, что-нибудь вовсе абсурдное. К примеру, что «Слово» написано революционным матросом. И действительно, слово «матрос» методом Сумарукова читается идеально:

мъподъоблакысвиваяславыоб

аполысеговременирищавъ

тропутроянючресъполянаго

рыпетибылопесьигоревитого

олгавнукунебурясоколызане

сечрезъполяширокаягалицыста

ДЫБЕжатьсъдоНувелиКагО

К тому же оказалось, что наш матрос еще и из красного Кронштадта, ведь в угловом акростихе (см. последнюю строку) мы обнаруживаем фамилию известного большевика.

Жаль, что Г. В. Сумаруков, работая над этой последней в его жизни статьей, не поставил контрольного опыта и потому не осознал многоликой вариативности текста. Надо думать, ему просто не хватило времени. Впрочем, даже если бы сумаруковская система поэтической тайнописи была корректной, автор «Слова» все равно вряд ли смог бы ей воспользоваться. Реальный угловой акростих ...спаси Святославича, найденный А. А. Гогешвили, убедителен потому, что а) находится в конце текста; б) связан с общим контекстом данного места; в) повторяет устойчивую молитвенную формулу; г) восходит к общепоэтической средневековой традиции «выкупов головы». И при этом (вот главное доказательство!) видно, с какими трудностями столкнулся древнерусский поэт, вписывая свое молитвенное краеграниесие по началам стихов: в этом месте каждый стих равен одному предложению и текст дробится на сумму семантически полуавтономных фраз.

Труд поэта все же отличен от хитроумного вышивания кроссвордиста.

О КАКОЙ БРАТИИ РЕЧЬ?

В XX столетии в академической филологической среде считалось за аксиому, что текст «Слова» не дает оснований для его атрибуции. Попытки отождествить Автора с одним из исторических персонажей XII–XIII вв. (Кирилл Туровский, «премудрый книжник Тимофей», «словутный певец Митуса», бояре Кочкарь и Петр Бориславич, новгородский тысяцкий Миронег, князья Игорь Святославич, Святослав Всеволодич, Святослав Рыльский, Владимир Ярославич Галицкий, княгини Мария Васильковна, жена Игоря Ярославна, Агафья Ростиславна и т. д.), казалось, лишь доказывали бесплодность подобных усилий[29].

Аргументация претендующих на открытие неофитов, строилась на логической ошибке: «Кто же еще, если не сам Игорь (Ярославна, Святослав Киевский и т. д.) так хорошо мог знать мысли и мотивировки самого Игоря? И было бесполезно доказывать авторам этих «гипотез», что если б Игорь Святославич мог мыслить так, как автор «Слова», он никогда бы не вышел в роковой свой поход.

Однако после издания Пушкинским Домом пятитомной «Энциклопедии “Слова”» мы должны вернуться к этой (увы, маргинализированной дилетантскими штудиями последних десятилетий) проблеме. К тому же сегодня в нашем распоряжении несколько иной, чем у предшественников, набор исследовательских инструментов и, в первую очередь, иные ключи к основе основ текста – его поэтике[30].

Как мне представляется, ошибка была в том, что искали автора «Слова». А искать надо было поэта.

Что мы знаем о его социальном статусе?

Неоднократно отмечалось, что автору «Слова» до тонкостей известны следующие вещи:

– политическая география Руси (и, как можно догадаться по нескольким пассажам – Европы);

– генеалогия Рюриковичей, их иерархия, политические пристрастия, этикет и пр;

– ратный быт, вооружение, устройство доспеха и вообще тонкости военного дела (от основ стратегии и тонкостей тактики до номенклатуры воинских трофеев);

– соколиная охота.

Это кругозор не монаха или даже дружинника, а князя. Кроме того, только находясь на одной с прочими ступени социальной лестницы, средневековый человек мог позволить себе публично обсуждать (а тем паче – осуждать) политическую практику современных ему правителей. В 1934 г. В. Ф. Ржига, споря с тем, что поэма могла быть написана дружинником, пишет: «...неизбежна мысль, что “Слово о полку Игореве” сложилось не в дружинной среде, а в княжеской»[31]. Согласимся: предположение о том, что Автор мог быть придворным поэтом или дружинником Игоря, более чем наивно. Поэт, осуждающий правителя («...двое сказали: “Помужествуем сами, прошлую славу сами похитим, а грядущую сами поделим”»), не мог присутствовать при его дворе.

Регламентированность генеалогического мышления также выдает в Авторе человека высшего сословия:

– Обращения к князьям в «Золотом слове» строго иерархичны и следуют по поколениям от шестого (Игорь, Всеволод, Ярослав Черниговский, Всеволод Большое Гнезда), к седьмому (Буй Рюрик и Давыд; Ярослав Осмомысл Галицкий) только после восьмому (Буй Роман Волынский; Мстислав, Ингварь и Всеволод Ярославичи; «все три Мстиславича»);

– От Владимира Святославича Святого до Владимира Игоревича (которым Автор и заключает поэму») цепочка в семь поколений. И только в этой ветви Рюриковичей поэт поминает всех князей, не пропуская ни одного генеалогического звена. Сказал, что будет петь «от Старого Владимира до нынешнего Игоря», и выполнил свое обещание.

Двадцать лет назад страстный поклонник князя Игоря писатель Владимир Чивилихин в своем очень неровном (и по-дилетантски прямолинейном) романе-эссе писал:

«”Брате и сыну!” – так, согласно летописи, обращался современник Игоря, персонаж “Слова”, великий князь Киевский Святослав к своему двоюродному дяде по матери Всеволоду Владимиро-Суздальскому, который, в свою очередь, точно так же обращался к Роману Галицко-Волынскому. “Сыну” – это была форма изъявления политического патронажа, “брате” – традиционное обращение князя к князю. Абсолютная идентичность понятий “братия” и “русские князья” сквозит в татищевском переложении события 1117 года: “Ярославец владимирский, сын Святополч, емлет согласие с ляхами противо братии своея, русских князь, и многие обидит волости”. Б. А. Рыбаков однажды процитировал тот же источник, излагающий политическое кредо Романа Галицкого (1203 г.); киевский князь должен “землю Русскую отовсюду оборонять, а в братии, князьях русских добрый порядок содержать, дабы един другого не мог обидеть и на чужие области наезжать и разорять”. Можно привести сотни летописных текстов, где слова “братие”, “братия” исходят от князей, адресованы князьям и выражают не родственные, а политические отношения»[32].

Ссылался писатель и на мнение академика А. С. Орлова:

«Светские примеры из русской летописи XI–XII вв., повествовавшей главным образом о междукняжеских отношениях, дают слово братия, братья преимущественно в значении то всей группы русских князей, то группы князей-союзников, и не только родных по крови»[33].

Это, пожалуй, наиболее интересное наблюдение Чивилихина над текстом «Слова», академическими учеными было отвергнуто[34]. На мой взгляд, сделано это не вполне корректно. Л. А. Дмитриев показал, что в древнерусской литературе слово «братие» – этикетный книжный оборот, то есть вообще обращение к читателям и слушателям, и закрыл тему.

Однако то, что при расширении контекста – общее место, в частном случае может быть знаковой метой. Девять раз в прямой речи князей и в авторской речи звучит слово «брат». Всякий раз имеются в виду князья, и только князья. Обращение братие употреблено в «Слове» также девять раз. Два раза оно встречается в прямой речи Игоря (братие и дружино), один раз в «Золотом слове» Святослава. И это также обращение князей к князьям.

Поэтому и шестикратное братие в устах автора «Слова» не может быть апелляцией к монашеской (либо к какой-то еще) братии[35]. И дело не в том, что это создало бы неминуемую путаницу. Напомню, что автор «Слова» пишет «темным стилем» и поэтика загадок – это его поэтика. Если ему это нужно, Автор без видимого труда ставит «путаницу» на службу смыслу. Но не всякое лыко в строку, и путаница путанице рознь. Дело в том, что адресат «Слова» – все «хороброе гнездо» Рюриковичей. И только оно. Предположить иное – значит объявить Автора революционером, который агитирует монастырскую братию за введение на Руси республиканского строя. Но как антицерковная сатира вагантов никогда не переходит в антирелигиозную, так и критика автора «Слова» направлена лишь на восстановление древнего феодального обычая и «правильных порядков» старого времени. А, значит, расширительный контекст слова «братие» невозможен. Что подтверждается и упоминанием в тексте о языческих божествах – Велесе, Трояне, Стрибоге, Даждьбоге, Хорсе. И хотя эти упоминания касаются обычаев и событий «старого времени» и звучат не в мировоззренческом, а в поэтическом контексте, понятно, что для ушей монастырской братии эта поэма просто не предназначена.

Итак, то, что в монашеской среде обращение «братие» тоже существовало, в данном случае не может быть аргументом. В «Слове» братие и брат – обращение князей и только к князьям.

А раз так, то круг поиска сужается и выбирать придется из нескольких десятков исторических персонажей, известных нам по летописям.

ТОЧКА ОТСЧЕТА: СВЯТОСЛАВ КИЕВСКИЙ

Некто Ходына написал беспрецедентно смелую поэму о Русской земле, гибнущей из-за раздоров разросшегося правящего класса. И теперь надеется на заступничество Богородицы. Контекст акростишной молитвы ...спаси Святославича (акростих, да еще в конце произведения) таков, что речь в этой тайной молитве может идти лишь о самом поэте: спасенному из плена Игорю Святославичу поется (а точнее – обещается в будущем) слава.

Ходына Святославич – еще и «Святославов песнетворец», то есть и сам Святославич, и воспевает какого-то Святослава.

Но кто этот Святослав – ясно из текста.

Не раз писалось о том, что автор «Слова» близок к Ольговичам, но из них выделяет лишь феодального главу Киевской Руси Святослава Всеволодича Киевского, который действительно старше всех Ольговичей и положением (Великий Киевский князь), и возрастом (ему около шестидесяти). Кроме того, одна из песен поэмы целиком посвящена полоцким князьям и их делам, вроде бы не имеющим никакого отношения к походу Игоря и событиям лета 1185 г. Но жена Святослава – полоцкая княжна Мария Васильковна, и, как давно замечено, лирическое отступление о гибели ее брата (или дяди?) Изяслава должно быть адресовано прежде всего ей.

«Общепризнанным следует считать и предположение о том, что автор принадлежал к высшему классу тогдашнего общества. Аргументами для такого заключения служат отличное знание им междукняжеских отношений, профессиональная осведомленность в военном деле, независимость авторской позиции», – справедливо пишет Л. А. Дмитриев. И здесь же: «Многие исследователи предполагают, что автор “Слова” был киевлянин, человек близкий к киевскому князю Святославу Всеволодовичу»[36].

Впрочем, из кандидатов в авторы «Слова» можно исключить не только Игоря, но и самого Святослава Киевского: оба они были то врагами, то союзниками половцев и не раз приводили степняков на Русь. А одна из фундаментальных идей поэмы, внятно артикулированная ее автором, гласит: «ибо вы (князья) своими крамолами начали наводить поганых на землю Русскую, на достояние Всеславово...»

Послушаем, что говорит поэт о княжеских распрях (цитирую в своем переводе):

Тот князь Олег

распрю мечом выковывал,

стрéлами землю засеивал

да в Тмуторокáни

в злато-стремя вступал.

. . . . . . . . . . . . . . .

При Олеге Гориславиче посеянное зло

усобицами по земле взошло.

Достоянье правнука Даждьбόга

в княжеских раздорах погибало.

Жизни людские сократились.

Редко пахари покрикивали

в Русской земле,

а вόроны часто кричали –

на тризне трупы делили...

И еще:

Ибо князья с погаными брань прекратили.

Брат говорит брату:

– И твоё, мол, – тоже моё!

Тогда же князья про малое

промолвили: – Вот великое!..

И каждый выковал крамолу на себя.

А поганые набегами

рыщут с победами

по тебе, Русская земля.

И так:

Но сами князья

куют крамолу на себя,

а поганые набегами

приходят с победами

на Русскую землю –

подавай им белку от каждого двора!

И вот так:

Внуки Ярослава и Всеслава!

Стяги свои склоните,

мечи оскверненные в землю вонзите!

Славу прадедов попрали

и крамолами своими

наводить поганых стали

на землю Русскую,

на нивы Полоцка!

Обернулись ваши распри

насильем от половца.

Равный говорит с равными. На такое мог бы решиться лишь киевский митрополит, но упоминание в поэме о языческих божествах делает это предположение абсурдным. И никакой монах-книжник, никакой дружинник или боярин в средние века о таком не мог и помыслить: жесткая архаичная регламентация распространялась на все сферы жизни, включая, в первую очередь, самосознание. Впрочем, было одно единственное исключение – Новгород. Там уже полвека не служили князьям, но нанимали их на службу. С приглашенными князьями легко расставались, указав им с вечевой площади на ворота.

Было бы логичным допустить, что поэт – пропитавшийся республиканским духом новгородец. Но кто позволит новгородцу витийствовать в Киеве при дворе Святослава?

Как неоднократно отмечалось, автор «Слова» почему-то откровенно идеализирует Святослава Киевского, едва ли не первого для его времени зачинщика княжеских «крамол».

Парадокс в том, что обличения Автора направлены против политики самого киевского князя, ведь Святослав никогда не отказывался от практики своего деда Олега Гориславича и в конце 1170-х не раз приводил половцев на землю Русскую (городки по Волге, Киев) и на землю Полоцкую (Друцк). Но если бы Автор был противником Святослава, он бы его осуждал, а не идеализировал.

При этом Автор обходит молчанием то, что русские князья сами приводят половцев на Русь. И хотя слова «вы своими крамолами начали наводить поганых на землю Русскую (Южная Русь), на достояние Всеславово (Полоцкое княжество)» метят в том числе и в Святослава, все же они звучат так, словно княжеские распри лишь провоцируют набеги кочевников, а половцы действуют самостоятельно. Здесь же: «...а князья сами на себя крамолу ковали, а поганые сами...» Не сами, но нанятые Святославом половцы сожгли Дмитров и Друцк Значит, поэт выгораживает киевского князя:.

Двойственность позиции – верная примета того, что Автор находится в непосредственной близости от Святослава. Так может говорить лишь тот, кто Святославу свой, но с его политикой не согласен. Но речей, прямо осуждающих практику приглашения половцев, поэт в уста киевскому князю не вкладывает. И понятно почему: издевка над Святославом в планы поэта не входит. Он считает, что надо перестраивать систему отношений правящей элиты и кончать с княжескими «крамолами». Иначе Русская земля погибнет (поэт понимает это за полвека до порабощения Руси монголами).

Это вновь сужает круг нашего поиска. Уже до десятка имен.

Из летописи мы знаем, что, принимая важнейшие политические решения, Святослав советовался не с боярами, а с женой Марией Васильковной. От кого еще Святослав может выслушать горькую, хотя и тактичную по отношению к нему самому филиппику? Единственное приемлемое решение, объясняющее парадокс позиции Автора, мне представляется таким: поэт не просто близок Святославу, он и впрямь Святославич, преданный и любящий (так следует из поэмы) сын старого киевского князя, легитимного, но номинального (по дедову обычаю, а не по политической реальности) правителя Руси.

Если Автор – кто-то из детей Святослава, то это, скорее всего, – не старший сын. По западноевропейской практике нам известно, что из обделенных наследством детей получаются странствующие рыцари, искатели гроба Господня и романтические виршеписцы. Там, где старший сын действует мечом, младшему остается только слово. Кроме того, поздних детей больше балуют, им многое позволяют. Однако это лишь в сказке все так просто: истинный Иван-дурак – это не порядковый номер, а судьба.

ОТКРЫТИЕ ДИАЛЕКТОЛОГА ВЛАДИМИРА КОЗЫРЕВА

Гениальный новатор в поэзии, Автор – приверженец консервативных взглядов и консервативного мировоззрения. Его идеал – старое время Ярослава Мудрого, а потому он полагает, что каждый русский князь должен почитать его отца, «грозного великого киевского» князя, больше, чем собственного. Такая модель государственного устройства весьма утопична – это пирамида власти, построенная на идеальном авторитаризме – добровольном подчинении и добровольном самосмирении. Поэт уверовал в истинность данной модели, но его слова лишь тогда будут чего-то стоить, если известно, что он сам отказался от каких бы то ни было политических амбиций.

Гражданственно он смел, но это гражданственность не республиканской новгородской, а, как это ни парадоксально, – патриархальной закваски (в ее домонгольском варианте). Если что и может ему нравиться в новгородской модели, так это возможность свободного высказывания и свободного отстаивания своего мнения. И еще древнее родовое представление о том, что князья поставлены, чтобы служить «внуку Даждьбога», Русской земле. Он равно сострадает и дружиннику, и пахарю. И потому ему стыдно за ту элиту, к которой он принадлежит.

Кто из сыновей киевского князя мог написать «Слово»?

Их у Святослава пятеро. Старший, видимо, Олег: в 1176 г. у него стол на Оке в Лопасне, а под 1191 г. упоминается, что Олег отпускает в половецкий поход своего сына Давида. Средним (то есть третьим из пяти) в летописи назван Всеволод Чермный. Н. М. Карамзин, называя его «хитрым», в третьем томе свой «Истории» лаконично и убийственно характеризует этого Святославова отпрыска: «Все способы казались ему позволенными». Потому как кандидат в авторы «Слова» Всеволод заинтересовать нас не может: он не только не разделял мнения автора «Слова» о том, что русские князья не должны приводить половцев, но сам был союзником половцев и в 1206 г. с их помощью пытался взять Киев. Младший (меньшой) Мстислав погибнет в 1224 г. на Калке. Остаются Глеб и Владимир. Глеб, как и Мстислав, женится в 1182 г., а Владимир в 1179-м.

Значит, по старшинству ряд должен быть таким: Олег – Владимир – Всеволод – Глеб – Мстислав[37].

Мы не знаем ни дат, ни даже годов рождения сыновей Святослава. Олег родился в 1140-х или 1150-х, но вряд ли позже 1155-го (иначе в 1191-м не отпустил бы сына в поход на Поле). Впрочем, Олег (эдакий исторический пращур пушкинского помещика Троекурова) нам столь же мало интересен, как и брат его Всеволод. Олегу было тесно в Лопасне и в 1176 г. он, идучи от Москвы, безо всякого повода занял Свирильск, объявив Глебу Ростиславичу Рязанскому, что это – «волость Черниговская». И весомо аргументировал это заявление, разбив Гюргевича, племянника Глеба.

Исходя из некоторых диалектных особенностей текста, лингвист Анна Владимировна Дыбо пришла к выводу, что язык автора «Слова» близок северо-западному кривичскому диалекту. Но так и должно быть, если Автор – сын полоцкой княжны. Кроме того, беспокойный Святослав Всеволодич без малого сорок лет провел в борьбе за киевский престол и окончательно утвердился в Киеве лишь за четыре года до рокового похода Игоря. С 1141 г. Святослав сидит в Турове, затем недолго во Владимире Волынском, вновь в Турове и Пинске. С 1158 по 1164 г. Святослав сел в Новгороде-Северском, а потом становится черниговским князем. Значит, его старшие дети до 1158 г. воспитывались не в Русской земле, а в «Жизни Всеславовой», в землях дреговичей и кривичей. И само разделение Автором русских князей на внуков Ярослава и Всеслава, а страны на Русскую землю и «достояние Всеславо» – указание на полоцкие корни поэта. Для летописца конца XII века Русская земля – это Южная Русь. То же и для Автора, но Руси он не противопоставляет ни Новгород, ни Владимир, – только Полоцк. А, значит, он, как и сейчас сказали бы в землях кривичей, так привыкши.

Однако диалектолог В. А. Козырев во время экспедиций на Брянщину (1967–1972 гг.) еще студентом обнаружил в брянских говорах столь мощный пласт параллелей к «Слову»[38], что, казалось, объяснить это можно лишь одним: в силу каких-то особых причин здесь сохранились утраченные в других южнорусских говорах древнерусские слова и выражения. Причем именно те, что попали в «Слово о полку Игореве». Но специальных исследований на соответствие «Слову» других говоров никто не проводил. Козырев поднял обширный материал всех опубликованных региональных словарей и пяти диалектических картотек (брянской, орловской, смоленской, псковской и общерусской) и обнаружил, что из 151 параллели к лексемам «Слова» 95% были южнорусскими, 25% от общего числа – брянскими.

Брянские ауканья со «Словом» удивительны тем, что они чаще всего и приходятся на темные места текста:

– Не бологом – не добром. (В «Слове»: а дерево не бологомь листъвие сърони...)

– Вережёный – поврежденный (...воньзите свои мечи вережени).

– Зарание – ранее утро (Съ зарания въ пятъкъ потопъташа...; Съ зарания до вечера...).

– Карна[39] – мука, скорбь (За нимь кликну карна...).

– Раскропить – расплескать (ты бо можеши вългу веслы раскропити).

– Трудный – печальный, скорбный (начати старыми словесы трудьныхъ повѣстии).

– Свычай и обычай – пожелание любви и согласия (и своѣ милыѣ хоти красьныѣ глѣбовьны съвычая и обычая).

– Ухи закладать – запирать засовом (уши закладаше въ чьрниговѣ).

– Как босый волк бегъить – быстрый, как перелинявший по весне волк (скочи съ него босымь вълкомь).

– Буйный – могучий (за раны игоревы буего святъславлича).

– Восплескать – хлопать по воде крыльями или руками (въсплескала лебединыма крылома).

– Восрашить – возбудить, разбередить (вълци грозу въсрожать по яругамъ).

– Глаголать – предупреждать, вещать (стязи глаголють).

– Гнездо – человеческая семья, род (ольгово хороброе гнѣздо; не худà гнѣзда шестокрильци).

– Жестокий – горячий, разгоряченный, воспаленный, потный (ваю храбрая сьрдьца въ жестоцемь харалоузѣ съкованѣ а въ буести закаленѣ; оутьру кънязю кровавыѣ его раны на жестоцѣмь его тѣлѣ).

– Жир – достаток, богатство (иже погрузи жиръ во дънѣ каялы рѣкы половецькыѣ руськаго злата насыпаше).

– Задний – последний в цепи событий (передьнюю славу сами похытимъ а задьнею ся сами подѣлимъ).

– Кощей – слуга, холоп (чага по ногатѣ а кощеи по резанѣ).

– Кметьё – цепкие и сметливые люди (а мои ти куряни съвѣдоми къмети).

– Повить – воспитать, вырастить (подъ трубами повити подъ шеломы възлелѣяни конець копия въскърмлени).

– Троскотать – стрекотать (чаще о сороках) (а не сорокы вътроскоташа).

– Чаица – чибис (? чаицами на струяхъ).

– Смага – горе, жажда.

– Мыкать смагу – терпеть лишения (смагу людемъ мычючи въ пламянѣ розѣ).

Исследователь не знал, чем объяснить такую концентрацию параллелей к «Слову» именно в брянских говорах и призвал коллег к продолжению поиска в других южно-русских диалектах. С первых публикаций Козырева прошло без малого сорок лет. Единственной заметной находкой оказалась «зегзица» – иволга (а не кукушка и не пигалица), обнаруженная в смежных с брянскими курских диалектах А. А. Зализняком[40].

Сегодня уже вряд ли можно сомневаться, что научное сообщество просто оказалось не готовым воспринять открытие В. А. Козырева: вместо того, чтобы поставить вопрос почему именно брянские (а не вообще южно-русские) говоры дают столь оглушительный материал для комментария «Слова», проблема была нивелирована (и в конце концов снята) расширением контекста до общерусского.

На самом деле все ровно наоборот: не брянские говоры сохранили редкие слова и выражения, встречающиеся лишь в одном древнерусском памятнике – «Слове о полку Игореве», но автор «Слова» употребляет две дюжины диалектных брянских слов (из них по крайней мере шесть подлинно уникальных), потому что живет на Брянщине.

Под 1167 г. Ипатьевская летопись сообщает, что Святослав сына посади въ Вщижи (л. 187 об.) Вщиж – город на Десне, центр удельного княжества, к которому когда-то относился и Брянск Сейчас это «неперспективное» село на Брянщине.

Последний удельный вщижский князь Святослав Владимирович (внук Давыда Святославича Черниговского) не оставил наследников, и вымороченное княжество было разделено Святославом и Ярославом Черниговскими. Считается, что во Вщиже сел Владимир Святославич[41]. Но, даже если бы в записи 1167 г. имелся в виду старший его брат Олег, то Владимир все равно должен был бы сменить его на вщижском престоле, ведь до 1176 г. Олег уже получает Лопасню.

И по странному совпадению именно во Вщиже в разрушенной Батыем церкви археологами еще в XIX столетии обнаружены две бронзовых литых решетки от напрестольной сени XII в. с изображением Дива и Велеса. (Место постоянного хранения – Государственный исторический музей).

Сам Святослав был определен своим отцом на княжение в Турове в 1141 г., когда ему исполнилось лет пятнадцать. Если Владимиру в 1167 г. было столько же, тогда он родился в начале 1150-х и примерно одних лет с Игорем Святославичем. Но в 1167-м Владимиру могло быть и пять, и девять лет, ведь Святославу надо было срочно утвердить за собой освободившийся вщижский престол, посадив на него кого-то из своих сыновей.

СВЯТОСЛАВИЧ – СЫН СВЯТОСЛАВА?

Если «Слово» написал Святославич, то в тексте должны присутствовать какие-то (пусть косвенные) указания и на черниговское (по отцу) происхождение Автора.

Статистически вслед за словосочетаниями «Русская земля» (21 раз) и «земля Половецкая» (7 раз) следует выражение «отчий злат престол» (5 раз). При этом в одном случае имеется в виду Галич, в одном – Переяславль и в трех – Чернигов. Эта нехитрая статистика и указывает на то, какой именно престол для автора «Слова» является отчим.

И еще аргумент в пользу черниговской принадлежности автора: Ипатьевская летопись называет Владимира Всеволодича Мономахом (Стб. 580. Лето 6683), а автор «Слова» – Владимиром, сыном Всеволода. Автор не случайно игнорирует императорское прозвище Владимира: речь идет о приоритете престолонаследия на Руси, и упоминание о том, что Мономашичи – потомки византийской династии, в устах Ольговича было бы политическим самоубийством[42].

Вот и Игорю с Всеволодом поэт дает отчество Святославичи не по их отцу Святославу Ольговичу, а по их двоюродному брату и «феодальному отцу» Святославу Всеволодичу Киевскому. Делается это с помощью элементарной детской обманки: сначала сказано «...отец их Святослав грозный, великий, киевский...», а дальше не про Святослава Ольговича (он никогда не был киевским князем), а про то, как Святослав Всеволодич пленил Кобяка.

Отец Игоря и Всеволода умер в 1164 г., а в 1180-м Игорь Святославич признал Святослава Всеволодича своим феодальным отцом, обратившись к нему «отче». (Ипатьевская летопись. Стб. 616.) И Автор это знает. Но при том в «Золотом слове» Святослав называет двоюродных своих братьев Игоря и Всеволода сыновцами (племянниками), то есть вроде как отстраняет их от себя, отказывает им в праве называться его сыновьями.

Так поэт дважды понижает феодальный статус Игоря и Всеволода на одно поколение. Зачем это нужно? Как мне представляется, возможно лишь одно приемлемое объяснение: Автор принадлежит к седьмому поколению от «старого Владимира» (а не к шестому, как Святослав Киевский, Игорь и Всеволод). Чтобы говорить с дядьями как с «братьями», то есть на равных, он и затевает метафорическое переписывание реальной генеалогии. И имеет на это право, потому что в 1180-м эту «игру» начал сам Игорь Новгород-Северский[43].

Указал ли Ходына Святославич имя, данное ему при рождении?

Да, указал.

В парадигме темного стиля достаточно формального созвучия, чтобы внутри одного слова (или имени) высветилось другое. Так в прозвище Олега Гориславича звучат Святославичь и горе, в глаголе преторгоста – название реки Тор, с которой Игорь бежал из половецкого плена, в словах ни хытру нИ ГОРАзду и поскочИ ГОРЬностаемъ – имя Игоря. (Примеры можно продолжить.) Такое восприятие текста как знака и знаменья характерно для средневекового мышления, а, тем более, для поэтической парадигмы темного стиля. Подобное мы встречаем и в русской иконописной традиции: на старообрядческой прориси с иконы Андрея Рублева внутри евангельского текста Приидете ко мнѣ всi труждающиiся Iω БРемененiи угадано, графически выделено и закреплено титлами указание на то, кто первым должен прийти к кресту – Иоанн Богослов (или Иоанн Креститель) и Богородица[44]. Так и на иконе «Спас в силах», которую сегодня приписывают Андрею Рублеву (ГТГ, № 22124), тот же евангельский текст написан так, что последняя строка содержит лишь те же четыре заповедные буквы: ИωБР.

Сошлюсь и на пример из гимнографической практики XV столетия: один из тропарей канона Михаилу Клопскому начинается с имени Макария Великого, а из акростиха следует, что канон написан по благословению святителя Макария, когда тот был новгородским архиепископом. В акростихе имена двух святителей сливаются в одно[45].

Вот и автор «Слова» начинает повествование «от старого Владимира до нынешнего Игоря», но заканчивает не Игорем, а Владимиром Игоревичем, который до этого и по имени-то не был назван. Имя Владимира следует разу после обращенного к Богородице углового акростиха ...спаси Святославлича:

Страны рады гради весели

Пѣвъше пѣснь старымъ къняземъ

А по томъ молодымъ пѣти

Слава Игорю СВЯТЪСЛАВЛИЧА

буи туру ВЬСЕВОЛОДУ

ВЛАДИМИРУ игоревичю[46]

Набор имен совпадает с именами отца, деда и личным княжеским именем Владимира Святославича, сына Святослава Киевского. Это и есть вторая часть авторской сфрагиды. При этом конструкция зеркальна двум другим, уже прозвучавшим.

Напомню аналогичную конструкцию заголовка поэмы: «Слово о полку Игореве, Игоря сына Святославова, внука Олегова».

Итак, в заголовке имя – отчество – дедчество виновника похода.

В центре текста дедчество – отчество – имя Владимира Мономаха, чьему походу 1111 г. пытался подражать Игорь Святославич:

тъ же звонъ слыша

давьныи великыи ЯРОСЛАВЪ

а сынъ ВЬСЕВОЛОЖЬ

ВЛАДИМѢРЪ...[47]

В концовке поэтическое отчество (Святославич) – дедчество (Всеволодич) – и, наконец, княжеское имя Автора – Владимир.

Перечитаем то место, где звучит имя Ходыны: «Сказали Боян и Ходына, оба песнотворцы Святославовы, воспевшие старое время Ярославово и Олегово, два государевых любимца: “Тяжело голове без плеч, худо телу без головы. Так и Русской земле – без Игоря”».

Вспомним, что после того, как отзвучали два первых стиха «выкупа головы», текст переадресовывается Игорю. Вспомним и то, что Игорь никакой не глава Русской земли, а Боян может петь ему лишь устами автора «Слова» (здесь и названному Ходыной).

Это удостоверено акростихом ...спаси Святославича, а также тем, что автор «Слова», начиная рассказ, обещал вести повествование «от старого Владимира до нынешнего Игоря», но закончил почему-то именем сына Игоря – Владимиром.

Отдав одно, поэт взамен берет другое. Замыкая кольцо повествования, он, словно бы по магической фольклорной формуле («говорила на меня, – переводишь на себя»), переводит на себя имя сына Игоря. То есть возвращает себе собственное имя. Сказал про Владимира Игоревича, а указал на Владимира Святославича Черниговского.

Таковы законы поэтика автора «Слова» – той поэтики переосмыслений и выворачивания наизнанку устойчивых клише, о которой писал Д. С. Лихачев[48].

А если так, то круг поиска сузился до точки, и теперь дело за проверкой наших стиховедческих построений жесткой конкретикой исторических реалий.

АВТОРСКОЕ «Я» В «СЛОВЕ»

Автор называет себя среди участников событий лета 1185 г. (событий, но не похода Игоря):

чьто ми шюмить

чьто ми звенить

давеча рано предъ зорями

игорь пълкы заворочаеть

жаль бо ему

мила брата

вьсеволода

бишася день

бишася другыи

третьяго дьни къ полудьнию

падоша стязи игоревы

Поскольку это не рассказ, а лишь напоминание о произошедших «давеча» и потому всем известных событиях, переведем и прокомментируем: «Что мне шумит, что мне звенит недавно рано утром перед зорями? Игорь полки поворачивает (попытается остановить побежавших ковуев и сам попадет в плен), ибо жаль ему милого Брата Всеволода (который бьется а авангарде и потому с этого момента обречен). Бились день, бились другой, на третий день к полудню пали стяги Игоревы...»

Но поэтический смысл данного пассажа не в том, чтобы напомнить об известном, а совсем в ином. Если перевести на язык прозы, автор «Слова» говорит примерно следующее: когда бы я был рядом, Игорю удалось бы остановить ковуев. И стяги не пали.

Нескромно и несмиренно. Однако поэт не хвастается: он и впрямь так думает.

Есть ли у Владимира Святославича основания для такого рода публичных заявлений?

Оказывается, есть, и более чем у кого бы то ни было. И слушатели прекрасно это знают: ратная карьера самого Владимира Святославича началась с того, что летом 1176 г. на поле брани, когда его собственный стяг уже пал, Владимир сумел повернуть дрогнувшую было дружину лицом к врагу. Это – первое упоминание Владимира Святославича в летописи, объявленное «новым чудом Богородицы» и потому ставшее духовным достоянием всей Руси, – определило всю последующую судьбу юного князя.

С этого авторского «я», лишь однажды звучащего в «Слове», начинается отсылка к чреде тех событий, в круге которых то центре, то на вторых ролях, неизменно оказывается лишь одна фигура – Владимир Святославич Черниговский. Я имею в виду сравнительно небольшой период от лета 1176 г. до лета года 1185. Все остальные исторические реминисценции в поэме относятся к самому началу XII в. (походы на половцев Владимира Мономаха) или еще более ранним временам. Они взяты из летописи или почерпнуты из дописьменных преданий. Между этой стариной и 1176 годом разверстая пропасть шириной почти в столетие. Из этого следует, во-первых, что исторически воображение поэта по-настоящему приковано лишь ко времени становления и единства Руси, во-вторых, что, современность начинается для Автора только за девять лет до похода Игоря Святославича (уже после убийства Андрея Боголюбского). И началась с ситуации, сходной с только что описанной: рать, павший стяг, дрогнувшая дружина...

И это больше, чем подпись или указание на авторство в заголовке произведения. Подпись можно подделать, авторство мистифицировать, но подделать образный строй всей поэмы и вложить в текст жизненный опыт конкретного человека столь же нереально, как нереально в восемнадцатом веке написать поэтический шедевр на языке двенадцатого столетия. (См. новейшее исследование А. А. Зализняка[49].)

ЧУДО БЕЛЕХОВА ПОЛЯ

Его отец черниговский князь Святослав Всеволодич в 1143-м (лет восемнадцати от роду) женился на Марии Полоцкой. Владимир же впервые упоминается как начинающий воевода в 1176 г., а женится в 1179-м. Видимо, в 1185 г. ему от двадцати пяти до тридцати трех лет.

Хотя о Владимире известно больше, чем о его братьях, никто из исследователей этим третьестепенным князем не интересовался, а главный его подвиг, в конце XII в. прогремевший на всю Русь, оказался просто-напросто забыт.

Начнем с событий, случившихся за одиннадцать лет до Каялы.

В ночь с 28 на 29 июня 1174 года в своей резиденции в селе Боголюбове заговорщиками был убит великий князь владимирский Андрей Юрьевич Боголюбский, сын Юрия Долгорукого.

Война за его наследство продолжалась целое десятилетие. Русь раскололась на два лагеря: одни князья встали за интересы братьев Боголюбского – Михаила и Всеволода Большое Гнездо, другим по душе были внуки того же Юрия Долгорукого – Ярополк и Мстислав Ростиславичи. Одолевали то одни, то другие.

В результате Михаил и Всеволод Юрьевичи бежали в Чернигов, к Святославу Всеволодовичу, а когда в 1176 г. владимирцы призвали Михаила на княжение, Святослав послал с ними свой отряд во главе с сыном своим Владимиром. Возможно, старый князь рассуждал так: назвали тебя Владимир, вот во Владимир и пойдешь. А, может статься, сам княжич вызвался помочь Юрьевичам.

Выступили 21 мая.

В любом церковном календаре можно прочитать, что в этот день в память спасения Москвы в 1521 году от нашествия татар под предводительством хана Махмет-Гирея установлено празднество Владимирской иконе Божией Матери[50]. Вряд ли это простое совпадение. Игорь пошел на половцев в день своего небесного покровителя Георгия Победоносца. Надо думать, что и Юрьевичи не выступили бы в решающий свой владимирский поход абы когда.

С. М. Соловьев в «Истории России с древнейших времен» (т. 2, глава VI) так пересказывает те события:

«Михаил с братом Всеволодом и с Владимиром Святославичем, сыном черниговского князя, отправился на север, но едва успел он отъехать верст 11 от Чернигова, как сильно занемог и больной приехал в Москву, где дожидался его отряд владимирцев с молодым князем Юрием Андреевичем, сыном Боголюбского, который жил у них, будучи изгнан из Новгорода. Между тем Ростиславичи, узнав о приближении Михаила, советовались в Суздале с дружиною, что делать. Решено было, чтоб Ярополк (Ярополк Ростиславич, владимирский князь – А. Ч.) шел со своим войском против Юрьевичей к Москве, биться с ними и не пускать ко Владимиру. Михаил сел обедать, когда пришла весть, что племянник Ярополк идет на него; Юрьевичи собрались и пошли по Владимирской дороге навстречу неприятелю, но разошлись с Ярополком в лесах, тогда москвичи, услыхавши, что Ярополк, миновав их войско, продолжает идти к Москве, возвратились с дороги от Михаила для оберегания своих домов, а Ярополк, видя, что разошелся с Михаилом, пошел от Москвы вслед за ним, послав, между тем, сказать брату Мстиславу в Суздаль: "Михалко болен, несут его на носилках и дружины у него мало; я иду за ним, захватывая задние его отряды, а ты, брат, ступай поскорее к нему навстречу, чтоб он не вошел во Владимир". Мстислав объявил об этой вести дружине и на другой день рано выехал из Суздаля, помчался быстро, точно на зайцев, так что дружина едва успевала за ним следовать, и в пяти верстах от Владимира встретился с Юрьевичами; полк Мстиславов, готовый к битве, в бронях, с поднятым стягом вдруг выступил от села Загорья; Михаил начал поскорее выстраивать свое войско, а враги шли на него с страшным криком, точно хотели пожрать его дружину, по выражению летописца. Но эта отвага была непродолжительна: когда дошло до дела и стрельцы начали перестреливаться с обеих сторон, то Мстиславова дружина, не схватившись ни разу с неприятелем, бросила стяг и побежала; Юрьевичи взяли много пленных, взяли бы и больше, но многих спасло то, что победители не могли различать, кто свои и кто чужие; Мстислав убежал в Новгород; Ярополк, узнавши о его поражении, побежал в Рязань, но мать их и жены попались в руки владимирцам. С честию и славою вступил Михаил во Владимир; дружина и граждане, бывшие в сражении, вели пленников».

Так по Лаврентьевской летописи. Следуя ей, С. М. Соловьев лишь в начале упоминает о юном княжиче. Увы, он не перепроверил свой пересказ по Ипатьевской летописи, в которой главным героем той ратной драмы показан Владимир Святославич[51].

Фабула та же – сюжет иной.

15 июня перешли левый приток Клязьмы реку Колокшу (в списках: Лакшу, Калакшу). До владимирских стен оставалось несколько верст, когда шедший впереди Владимир (ѣдущю же Володимѣрю Святославичю на передѣ) на Белеховом поле был неожиданно атакован Мстиславом Храбрым. Войска Мстислава появились изъ загорья. Загорье – это и название существующего и сегодня в пяти километрах от Владимира села, и восточная сторона возвышенности, вершина которой на несколько верст западнее села). Дружинники Мстислава были вси во броняхъ, ако во всяком леду и удари на нихъ изнезапа и подыяша стягъ (Ипатьевская летопись. Стб. 601).

Ипатьевская сохранила драгоценную подробность: ратники Мстислава «ударили внезапно и подняли стяг». Поскольку далее будет рассказано, что Мстиславичи стяг бросят, имеется в виду взятый в качестве трофея стяг шедшего впереди Владимира.

В Лаврентьевской летописи не так: и въıступи полкъ изъ загорья вси во броняхъ яко во всякомь леду и подъяша стягъ (л. 127). То есть выступили и одержали победу.

Христианское имя Мстислава Храброго – Георгий (как и у Игоря Святославича).

Игорь пошел на половцев в день своего святого, а Мстислав-Георгий местом битвы с Юрьевичами избрал Велесово урочище[52] (см. карту). Сюда, боясь опоздать, он и примчался из Суздаля, хотя мог встретить противника у стен Владимира (это ближе). Ход его рассуждений был примерно таким: пусть Юрьевичи начнут подниматься на холм и растянутся по взгорью змеей, а он грянет на них сверху, как Перун на Велеса, или как Георгий на дракона.

Однако Мстислав слишком хорошо продумал ситуацию, став рабом собственного режиссерского замысла.

Если бы потерявший стяг полк Владимира был опрокинут, он бы смял шедших сзади Михаила и Всеволода. Но Владимир даже не шелохнулся, и Мстислав, опытный вояка, смекнул: что-то здесь не так... Видимо, – ловушка. Он слишком многим рисковал, и потому, как можно понять из логики событий, предпочел откатиться на исходную позицию.

Ловушки не было. Мстислав вновь изготовился.

Но Юрьевичи уже развернули боевой строй.

Несостоявшийся громовержец решился атаковать вторично: поидоша Мстиславичи кличюче, яко пожрети хотяще стрѣлцемь стрѣляющим обоимъ межи полкома. (Вспомним: «Дети бесовы кликом поля перегородили, а храбрые русичи преградили им путь алыми щитами...».)

Надо думать, Мстислав был потрясен провалом своего сценария. После того, как в дело уже вступили лучники, он вдруг развернулся и на глазах изумленных Юрьевичей бежал, «бросив стяг» (разумеется, трофейный). Последнее предпринято затем, чтобы Владимир не ринулся в погоню. Бросать свой стяг Мстиславу и Мстиславичам было незачем.

О чем-то похожем рассказано и в «Слове»: сначала «алый стяг... – храброму Святославичу», а потом сюжет раскручивается в обратную сторону: «на третий день к полудню пали стяги Игоревы».

Уточню: в подражающей «Слову» Задонщине (по реконструкции текста Л. А. Дмитриева) стяги упомянуты три раза (и на редкость одинаково): «встали стяги»; «трепещут стяги»; «ветер ревет в стягах». Ну а в «Слове» боевые знамена шестикратно мелькают перед нашими глазами, трижды взмывая и трижды падая (или склоняясь): «стоят стяги в Путивле»; «алый стяг... – храброму Святославичу»; «стяги глаголют»[53], «на третий день к полудню пали стяги Игоревы», «склоните стяги свои», «встали стяги Рюриковы, а другие Давыдовы, но врозь их полотнища веют». При этом вовсе не случаен сбой графического ритма в двух последних примерах. Если Ярославовы и Всеславовы внуки и впрямь склонят стяги, то это будет не поражением, а победой для всей Русской земли. А вот гордо, но в разные стороны реющие полотнища Рюрика и Давыда (из-за этого летом 1185 г. и не удалось дать отпор половцам) пророчат грядущие падения русских знамен. Значит, никакого сбоя в графике ритма нет: два первых звена этой цепочки одинаковы (вверх–вниз), ну и последнее точно такое, только лишь «от обратного». Эта тщательно продуманная троекратная игра на антиномии стяговой семантики обусловлена тем, что «Слово» написал человек, чьим самым сильным (или одним из самых сильных) переживанием навсегда остались потеря и чудесное обретение стяга.

Битва на Белеховом поле произошла за три дня до празднования Боголюбской иконы Божией Матери, иконы, написанной по заказу Андрея Боголюбского в честь образа Владимирской Богородицы. Поэтому чудо было налицо.

В 1179 г. Мстислав Храбрый станет новгородским князем. Но 14 июня 1180 г. он умрет, и тогда новгородцы попросят у Святослава Всеволодича его сына, победителя Мстислава.

17 августа 1180 г. Владимир сядет на новгородский престол.

СЕСТРА МОСКОВСКОЙ ХОДЫНИ?

В Лаврентьевской летописи и Московском летописном своде XV в. битва на Белехове поле названа «новым чудом Святой Богородицы»[54]. Здесь же уточнено, что битва состоялась в пяти верстах от Владимира (ПСРЛ, т. 25. С. 85–85). Действительно, деревня Загорье находится от города именно на таком расстоянии, отсюда и атаковал Мстислав, хотя сама битва должна была произойти в нескольких верстах западней, на противоположном склоне «горы»[55].

Б. А. Успенский, показывая связь Волоса/Велеса и Николы, пишет: «Поскольку в св. Георгии можно усматривать ипостась Перуна, постольку в Николе можно предположить воплощение Волоса; это предположение, как будет видно ниже, находит достаточно достоверное подтверждение. Отметим в этой связи Волосов Николаевский монастырь, некогда существовавший во Владимирском уезде, в 16-ти верстах от г. Владимира при реке Колочке. По преданию, сохранявшемуся в народе, Волосов Николаевский монастырь был основан на месте языческого капища в честь Волоса, откуда название как самого монастыря (Волосов), так и соответствующего места (Волосово)»[56].

Речь, как мы знаем, именно о том месте, близ которого Владимир Святославич был атакован Мстиславом-Георгием.

Село Волосово названо по монастырю. (Произносить и писать «Николо-Велесов монастырь было, очевидно, неудобно.) Но параллельно, вплоть до сегодняшнего дня, сохраняется и древнее название: село Велесово (Велисово) существовало до недавних дней. Находилось оно на вершине холма в километре от монастыря (в сторону Владимира)[57]. К 2005 г., как сообщила мне настоятельница Николо-Волосова монастыря мать Евфимия, из всего села осталось лишь три дома, и те нежилые.

Первоначально монастырь располагался возле села «на месте уничтоженного языческого капища». Упоминается он с конца XIV в., но это не дата его основания. До XVIII столетия здесь, если верить церковному преданию, находилась икона Николая Чудотворца, подаренная монастырю Владимиром Мономахом. Чудесным образом икона Николы переместилась под гору и была обнаружена там «висящей на волосах». Монастырь перенесли на это место. Этот образ был передан в Николо-Труниловскую церковь Петербурга, упраздненную в марте 1932 г. и снесенную в конце 1930-х. (Поиски иконы, предпринятые в 1990-х, успехом не увенчались.)

Другое село с таким же названием Велисово находится в соседнем Суздальском районе. В нем до сих пор стоит краснокирпичная часовня в честь Георгия Победоносца (часовня поставлена в начале XX в., видимо, на месте некогда существовавшего здесь Георгиевского храма).

В 1176 г. войска Юрия шли, хоронясь, в лесах, то есть чуть северней современной автотрассы. Река Колакша в 25 километрах от Владимира, монастырь в пятнадцати. Лесной массив заканчиваются у Велесова урочища. Дальше единственная дорога идет по водоразделу двух речек, обмелевших во второй половине XX века и превратившихся два ручья. Владимирский краевед А. К. Тихонов сообщил, что сегодня они называются Надейка и Воронки. Проселок (его можно разглядеть и на сделанном из космоса снимке), проходя мимо Велесова и Загорья, приводит к Медным воротам Владимира. И на том же снимке южнее берега впадающей в Колочку речки Надейки (той, что течет по северной оконечности Белехова поля) отчетливо читается охристо-кирпичное пятно диаметром в несколько сотен метров. Это растащенная по пахоте кирпичная крошка начальных монастырских построек.

Село Загорье, судя по названию, находится за горой. Но такое имя осмысленно лишь в том случае, если смотреть от монастыря. Значит, Велесово урочище (Велесово поле) простирается от монастыря до вершины холма. Однако вспомним, что по «основному мифу» Громовержец поражает змея, когда тот вползает на гору (или камень).

Да, тактически Мстислав выбрал прекрасную позицию: он атаковал «из-за «горы», то есть в данном случае не в обход горы, а с ее вершины. К фактору неожиданности присовокуплялась сила того, что называется «лавой»: остановить скачущих под уклон тяжелых всадников практически невозможно. Хорошая тактика всегда учитывает и психологический (в данном случае – мифологический) фактор. Потому Мстислав и мчался сюда во весь опор: ему надо было встретить Юрьевичей там, где бы он оказался в роли мифологического победителя Велеса – в роли Перуна и Егория Храброго.

Устояв, Владимир Святославич ужаснул нападающих (что и отмечает летописец). Случилось то, чего произойти не могло. Следовательно – чудо.

Чудо имело место «в неделю» (то есть в воскресенье), а в среду владимирцы собирались отмечать празднование Боголюбской иконы Божьей Матери, которое за два десятилетия до этого установил убитый два года назад Андрей Боголюбский. Так убийство Боголюбского, празднование иконы (или даже два празднования двух Богородичных икон, одна из которых происходит от другой) и победа на Белеховом поле завязались в тот семантически трансцендентный узел, который на Руси именовали знамением (белегом или белехом). Чудо приписали заступничеству Богородицы и потому народ встречал Юрия и Михаила у Успенского собора, в котором находилась главная святыня Владимирской земли – Богоматерь Владимирская.

Анаграмму «Белехово поле» (БѢЛАХОВЬ ПОЛѢ) мы встречаем в «Слове» там, где речь о первом удачном бое Игоря. Причем звучит она в контексте перечисления трофеев-белегов и сразу вслед за упоминанием об алом стяге. Как это известно по летописным миниатюрам, красные флажки – примета не полоцких, а русских князей, и, вероятно, речь о том, что после первого боя Игорю среди прочих трофеев достался стяг, когда-то принадлежавший одному из русских воевод:

чьрленъ стягъ

БѢЛА ХОругоВЬ

чьрлена челъка

сьребрено стружие

храброму святъславличю

дремлеть въ ПОЛѢ

ольгово хороброе гнѣздо...

Это могло бы быть случайным совпадением (вспомним ошибку биолога Георгия Сумарукова), но присутствие здесь «алого стяга», «Ольгова храброго гнезда» и «храброго Святославича» (два последних выражения можно напрямую отнести и к самому Владимиру Святославичу) сводит вероятность случайного сближения к нулю.

Да и объясняется эта анаграмма, не шифром, а ассоциативной логикой поэтического мышления: вспомнил о собственном червленом стяге, отбитом на Белеховом поле Мстиславичами, вот имя поля и откликнулось в следующей же строке: «белая хоругвь». Но, склубившись из ассоциации, анаграмма определила начало следующей фразы: «Дремлет в поле...»

Волосово расположено к северо-западу от Владимира. Оно является географическим, ландшафтным, и, надо думать, мифологическим аналогом московского Ходынского поля.

От Николо-Волосова монастыря до Владимира.

Карта и снимок из космоса

На берегу Колочки близ Николо-Волосовского монастыря бьет святой источник. Именно к нему по легенде и переместился с горы от Велисовой деревни образ Николы. К нему ходили (и до сих пор ходят) за водой из окрестных сел и даже из Владимира. Может быть, Велесово поле называлось еще и Ходынским, а одна из двух обтекающих его речек в XII веке звалась Ходыней или Ходыной?

Точка в этом сюжете пока не поставлена. Требуются архивные разыскания[58].

ВСЕВОЛОД БОЛЬШОЕ СПАСИБО

Михаил и Всеволод по достоинству оценили силу духа и храбрость Владимира: Ипатьевская летопись отмечает, что после бегства Мстислава братья одаривша Володимѣра Святославича отпусти и во свояси потом же Михалко и Всеволодъ поѣхаста въ Володимиръ (Стб. 602). То есть в город Владимир триумфаторы предпочли въехать без юного героя. Они вовремя сообразили: после того, что Лаврентьевская летопись называет и «новым чудом Богородицы, и «знамением Богородицы», владимирцы могут посадить на престол не умирающего Михаила, а того, на кого Богородица указала своим знаменьем – молодого Святославича (к тому же еще и тезку их города).

Одарив героя прямо на поле битвы, Юрьевичи благоразумно спровадили его восвояси. О чем и сообщает ипатьевский летописец.

Так юный Владимир одолел самого Мстислава Ростиславича Храброго, сына Ростислава Мстиславича Смоленского. А ведь в 1172-м Мстислав захватил оставленный братом Киев, в 1173-м у Вышгорода опрокинул громадное войско Андрея, в 1175 г. сел в Смоленске. Однако на Белеховом поле вторично атаковать непредсказуемого княжича Мстислав не решился. И вышло, что он, Мстислав-Георгий Храбрый, испугался юнца-дебютанта.

Всеволод Большое гнездо родился в 1154 г. На Белеховом ему было 22 года.

Неопытному в ратных делах Владимиру должно быть несколько меньше. Скорее всего, в 1176 г. ему от пятнадцати до двадцати.

ГДЕ МЕТАФОРА – ТАМ И ПОЭТ

Рыцарская броня в 1176 г. на Руси была заморской диковинкой. «В броне, как во льду», – записал черниговский летописец со слов очевидца-поэта. Разумеется, рассказчиком был сам вернувшийся в Чернигов со славой Владимир Святославич, который, видимо, впервые в жизни увидел западноевропейские доспехи смоленской дружины (и залюбовался ими), а через минуту осознал, что его собственный стяг уже в руках врага.

Исследователи единодушно признают, что в Ипатьевскую летопись рассказ попал из черниговской. Но черниговский летописец должен был записать или прямо со слов только что вернувшегося нашего героя, или со слов его деятельной матери. (А кого же еще ему расспрашивать?) Потому и вся эта картинка так подробна: Владимир впереди войска, Мстислав ударил «из загорья», всадники все в броне, как во льду, захватили стяг, отошли, заорали так, словно «пожрать хотели», обрушили град стрел, побежали и стяг бросили. Ну и о награждении героя и отправке его прямо с поля боя к отцу, восвояси.

Для нас важно то, что событие увидено глазами Владимира Святославича, и в рассказе о нем мы обнаруживаем свежую поэтическую метафору, развитие которой (от тяжести брони треснула земля) встречаем в «Слове».

Он выстоял, потому что был поэтом. И оценил художественную мощь, как сказали бы сегодня, режиссерской находки Мстислава, напоминающей о таких же ратно-театральных постановках вещего Олега (вспомним, как тот под Царьградом поставил ладьи на колеса и пустил их на город посуху).

Молодой князь, конечно, мог просто испугаться и остолбенеть от страха. Но тогда это бы все увидели – и враги, и свои. А страх полководца передается войску в одно мгновение. Кроме того, в этом случае сам Владимир вряд ли бы заметил, что всадники цельноледяные. И, вернувшись, не рассказал бы об этом их домашнему черниговскому летописцу.

Вот и авторское «я», звучащее в «Слове» лишь в контексте эпизода пленения Игоря и падения его стягов, внятно напоминает о поразившем современников Белеховском чуде, явленном через подвиг юного Владимира Черниговского.

Белеховский сюжет несколько раз аукается эхом в «Слове». Приведу еще один пример: имя опрокинутого на Белеховом поле Мстислава Храброго звучит лишь в виде отчества «всех трех Мстиславичей», но эпитет «храбрый» поэт не без умысла возвращает его законному владельцу – Мстиславу Владимировичу Тмутороканскому. Это он «зарезал Редедю пред касожскими полками» (глагол «зарезал» взят автором из летописного рассказа).

Эпитет «храбрый» по отношению к этому князю встречается не где-то, а в полустихотворной цитате из некролога в «Повести временных лет»: храбръ на рати и милостивъ, и любяше дружину по велику а имѣния не щадяще ни питья ни ядения не браняше. Автор «Слова», внимательный читатель летописи, видимо, знал, что это вольное цитирование одной из слав Бояна. Вот и эпитет «красный» подаренный поэтом Роману Святославичу, Автор также заимствует из летописи. В некрологе 1180 г. о другом Романе (Романе Ростиславиче, родном брате Мстислава) сказано: лицемь красенъ (стб. 617). Так Владимир Святославич игнорирует своих неприятелей – отрывает хвалебные эпитеты у имен двух родных братьев, потомков Мономаха, и «возвращает» их детям прямых своих предков.

Лишая Мстислава-Георгия Храброго эпитета Храбрый, поэт прилюдно наносит оскорбление памяти Мстислава. И это еще раз указывает на то, что «Слово» писал Владимир Святославич, ведь он это сделал не только на словах, но и на поле брани.

Итак, Мстислав в «Слове» упомянут только в виде отчества трусливых своих сыновей, который на Белеховом поле с холма выпустили тучу стрел и вместе с отцом бежали. Именно поэтому заявить, обращаясь «ко всем трем Мстиславичам»: «Загородите Полю ворота своими острыми стрелами» – чистое издевательство (и оскорбление, означающее, что Мстиславичи на рукопашную не способны). А то, что их стрелы и впрямь остры, поэт знает не понаслышке: на Белеховом поле сам стоял под этим летящим с вершины холма стальным дождем.

В обращении к сыновьям Мстислава, не названным даже по именам, автор «Слова» беспощаден:

непобѣдьными жеребии

собѣ власти расхытисте

Удрав с Белехова поля, они и впрямь «расхитили власть не по праву победных жребиев».

Может удивить, что автор «Слова» не вспомнил о «ледяной броне» смоленских полков. Однако эту броню он сам только что передарил в «Золотом слове» Буй Роману и другому Мстиславу:

соуть бо оу ваю желѣзьныи папорзи

подъ шеломы латиньскыми

тѣми тресну земля и мъногы страны...

В паре с Буй Романом назван Мстислав Ярославич Немой – князь Пересопницкий, участник событий 1180-х годов. Он ходил вместе со Святославом и Рюриком на половцев. Его стол в Волынском княжестве, и потому, как сказано в «Золотом слове», на Романе и Мстиславе латинские шлемы и доспехи из цельной брони, тяжесть которых не способна выдержать даже земля. Метафора 1176 г. (броня/лед) была, конечно, хороша, но она сочинена юношей, который впервые увидел рыцарский доспех. За девять ратных лет у Владимира Святославича было время приглядеться к этому ледяному блеску и понять, что не всякий свежий оборот есть поэтическая удача. Броня похожа на лед не больше, чем война на катанье с зимней горки. Лед свеж и хрупок, доспехи же тяжелы и жарки, а после дня военной работы пахнут смертью и потным железом.

У Романа и Мстислава действительно должны быть латинские шлемы и ляшские копья, ведь их уделы находятся на границе с Польшей, на границе со всем католическим миром. Диалектное папорзок – один из суставов птичьего крыла. Значит, речь о доспехах-наплечниках. И выходит, что князья, парят на железных крыльях своей брони. Оценим смелость метафоры: эти крылья, стремительные, как сама мысль, столь тяжелы, что когда соколы бросаются на землю, даже земля не выдерживает удара и трескается (как лед).

Из Мономашичей лишь Рюрика и Романа поэт награждает эпитетом «Буй». (Так же, как Игоря и Всеволода Святославичей, и в этом смысле равновесие между Ольговичами и Мономашичами соблюдается.) Это вполне объяснимо: Буй Рюрик проявил великодушие и, победив, уступил отцу автора «Слова» Киевский стол. Понятно и то, почему поэт симпатизирует Буй Роману: тот был изгнан новгородцами в 1170 г. после их примирения с Андреем Боголюбским, войска которого четырнадцатилетний Роман и разбил у стен Новгорода. В 1185 г. он правит во Владимире на Волыни. Но с Владимиром Святославичем через восемь лет приключилась почти та же история: он, фактический победитель Мстислава Храброго, по праву сменил того на Новгородском престоле, но после новгородцы, желая замириться с Всеволодом Большое Гнездо, указали Владимиру на ворота.

Логика развития метафоры «броня–лед–земля» завязывается в единый узел с логикой жизненных перипетий. Судьбы Владимира и Романа на удивление параллельны: оба юношами, хотя и с разницей в десятилетие, стали новгородскими князьями, с обоими связаны две поразившие современников ратные победы, объявленные «новыми чудесами Богородицы», оба были изгнаны из Новгорода по не зависящим от них сходным обстоятельствам.

Кроме Владимира и Романа на Руси конца XII в., нет никого, кто был бы отмечен покровительством Богородицы и явленными через ратный подвиг юных князей ее чудесами. Вот почему в «Слове» Буй Роману и достается Мстиславова броня. Этот свой трофей Автор приносит в дань собрату по судьбе.

Итак, Мстиславову броню – буй Роману, а прославляющий эпитет – Мстиславу Тмутороканскому. (Мысленно обобрал «Храброго» до последней железки да еще и ославил трусом.)

И КНЯЖНЫ ЛЮБИТЬ УМЕЮТ

В 1177 г. военные действия возобновились. В июне на Сампсония-Странноиприимца Всеволод разбил на реке Гзе другого Мстислава Ростиславича (внука Юрия Долгорукого и также новгородского князя). Новгородская первая летопись старшего извода сообщает: И възвратися Мьстиславъ въ Новъгородъ и не прияша его новгородьцы, нъ путь ему показаша... (л. 40 об.)[59]. Но Глеб Ростиславич призвал половцев и осенью сжег Москву. Всеволод поспешил навстречу. На подмогу ему пришли Олег и Владимир Святославичи и Владимир Глебович из Переяславля Русского. (Его автор «Слова» через восемь лет оплачет словами «Вот у Рима кричат под саблями половецкими, а Владимир под ранами. Туга и тоска сыну Глебову» и тут же перейдет к обращению к Всеволоду, ведь с Владимиром Глебовичем Владимир Святославич, видимо, и познакомился в том походе 1177 г.)

Глеб Рязанский разграбил церковь в Боголюбове, разорил округу Владимира. Но Всеволод, Олег и два Владимира встретили его на той же Колакше. Глеб, его сын Роман и Мстислав Ростиславич (внук Юрия Долгорукого) попали в плен, их дружины и союзные половцы были перебиты. После этого воронежцы выдали Всеволоду Ярополка Ростиславича.

Жители Владимира потребовали казни Ростиславичей. Всеволод Большое Гнездо этого не хотел, но согласился (видимо, на словах) ослепить пленников. Они вернутся в Смоленск и, если верить Новгородской летописи, – там прозреют. Зимой 1177/78 года новгородцы пригласят Мстислава Ростиславича Безокого к себе на княжение, где он вскоре и умрет.

А Глеб Рязанский скончается в темнице.

В 1179 г. Всеволод Большое Гнездо призывает Владимира Святославича к себе во Владимир и женит на дочери своего брата Михаила Юрьевича, к тому времени уже почившего. Всеволод, уже севший на владимирский престол, понимает, что в долгу у Владимира Святославича. Но Владимир мужает, он уже несколько раз прекрасно проявил в себя в деле, и, судя по всему, со временем станет главой Ольговичей. Чтобы в будущем его не бояться, с ним надо подружиться.

Примерно так должен был рассуждать Всеволод.

Но Всеволод мог знать и еще кое-что.

Если молодые люди растут вместе, а потом через несколько лет разлуки встречаются, чтобы пойти под венец, вряд ли это брак по расчету. Вероятно, Владимир сам вызвался идти в 1176 г. с Юрьевичами на Владимир, а потом и на другое лето примчался на помощь, потому что они с Марией Михайловной полюбили друг друга, когда Всеволод и Михаил жили в Чернигове у Святослава. (А то, что автор «Слова» свою жену любил, видно из того, как он описывает и любовь Буй-Тура Всеволода к «красной Глебовне», и любовь Ярославны к Игорю.)

В 1179 г. Владимир возвращается к отцу с молодой женой. Это сообщает нам черниговский летописец, и поверх этих подробностей свозит гордость за того, кто стал гордостью и надеждой всех Ольговичей.

И впрямь, теперь все по справедливости: тот, кто освободил город от змея, и должен был получить в жены государеву дочь.

«ЖИВЫЕ ШЕРЕШИРЫ»: ГРЕХ И СМЕХ

Политическая ситуация меняется, когда Владимир становится новгородским князем. Такое усиление Ольговичей не по нраву тому же Всеволоду Большое Гнездо.

В 1180 г. Святослав послал сына Глеба в помощь Роману Глебовичу Рязанскому, воевавшему с младшими своими братьями. Глеб был в Коломне, когда подошел Всеволод Юрьевич и велел Глебу явиться к себе. Глеб подчинился, был схвачен и в железах отослан во Владимир. Святослав рассвирепел и затеял большую войну. Прежде чем отомстить Всеволоду, он задумал изгнать из Русской земли (то есть из Поднепровья) Рюрика и Давыда Ростиславичей, аргументировав это тем, что тѣ ми во всемъ пакостять (стб. 614). Скрыв свой план даже от бояр, Святослав принял это решение на тайном совете с двумя самыми близкими ему людьми – женой и своим милостником Кочкарем. Преступив крестное целование, Святослав переправился через Днепр и напал на Давыда, который со своей княгиней был на охоте. Давыд еле успел бежать в ладье. Его обстреляли с берега, но безуспешно. Святославу пришлось вернуться в Чернигов и собрать совет Ольговичей. (На этом совете Игорь Святославич впервые и назвал Святослава «отцом».)

Давыд же прибежал к Рюрику в Белгород. Рюрик занял Киев и призвал на помощь Ингваря и Всеволода Ярославичей. (Заметим, что в «Золотом слове» так, парами, и названы сначала Рюрик и Давыд, потом Ингварь и Всеволод.)

Святослав призвал половцев, вызвал из Новгорода сына Владимира и двинулся на Всеволода. А тот с суздальскими, рязанскими и муромскими полками преградил ему путь, став в сорока километрах от Переяславля на Влене (приток Дубны в Суздальском княжестве). Ипатьевский летописец сообщает: бѣ бо рѣка та твердо текущи бережиста (Стб. 618–619).

Перейти реку Святослав не мог: на переправе его ждала неминуемая гибель. Но Всеволод не хотел биться и отправил рязанских князей в обход: те борзо напали на обозы Святослава и борзо же утекоша. Так Всеволод использовал «живых шереширов, удалых сынов Глебовых», чтобы наказать Святослава[60].

Святослав отправил к Всеволоду своего попа и послов. Называя соперника братом и сыном, черниговский князь посетовал: много ти есмь добра творилъ и не чаял есмь сякого возмездья от тебе. Предложив Всеволоду или дать ему брод, или самому переправиться на этот берег, Святослав отошел, давая Всеволоду дорогу.

Всеволод не отвечал, а послов взял под стражу и отправил во Владимир.

После этого Святослав вынужден был ретироваться: он пошел от Влены в Новгород. Всеволод шел сзади, позволив Святославу сорвать весь его гнев на волжских городках. Тот их брал и отдавал на растерзание своим половцам.

Первым пал Дмитров, город основанный и названный в честь святого Дмитрия, имя которого при крещении было дано Всеволоду Большое Гнездо.

Так Владимир Святославич своими глазами увидел, чем оборачиваются для Руси княжеские крамолы. При этом сам Владимир в этом черном деле участия не принял: новгородские летописи отмечают, что новгородцы «все возвратились здравы».

Одна стычка с суздальцами, впрочем, все же была и закончилась разгромом последних. А поскольку никто из дружинников Владимира даже не был ранен, значит, суздальцы не оказали никакого сопротивления.

ЮВЕНАЛОВ БИЧ. ДРЕВНЕРУССКАЯ МОДЕЛЬ

Белинский, прочитав «Медный всадник», сетовал, что Пушкин не успел его должным образом обработать. Почему он так решил? Потому, мол, что поэт хвалит стихи графа Дмитрия Хвостова, а тот был плохим стихотворцем, и Пушкин сам не раз указывал на сей прискорбный для русской словесности факт.

Это о строках:

...Граф Хвостов,

Поэт, любимый небесами,

Уж пел бессмертными стихами

Несчастье невских берегов...

Литературные критики – люди серьезные.

Меж тем, сарказм – черта не литературного стиля, а натуры.

Обращение к «великому князю Всеволоду» с приглашением его на киевский престол – эпиграмма, бьющая в самое больное для Всеволода летом 1185 г. место. (От такого оскорбления Всеволод должен был взвыть.)

На насмешку указывает и лихой ритмико-фонетический перепляс:

аже бы ты былъ то была бы

чага по ногатѣ

а кощеи по резанѣ

ты бо можеши посухоу

живыми шереширы стрѣляти

удалыми сыны глѣбовы

Дело в том, что летом 1185 г. в Рязани была «злая крамола»: «удалые сыновья Глеба» затеяли войну с их вчерашним покровителем Всеволодом Большое Гнездо. Об этом говорит вся Русь, но автор «Слова» делает вид, что ему про то ничего неизвестно. И обращение к «великому» Всеволоду становится ювеналовой сатирой. Мол, не ты ли этих живых шереширов напускал на наши с отцом обозы? Ну и кого ты пригрел на груди? Метил ими в нас с отцом, а теперь они поджаривают тебя самого.

Автор «Слова» знает толк в скоморошьей науке: к примеру, ему известно, что Ярослав Черниговский дал Игорю полк ковуев (оседлых черниговских тюрков), но в злате-слове Святослав представит дело так, что «не видит власти» Ярослава над подчиненными ему Игорем и Всеволодом. Тут же будет сказано, что черниговские ковуи побеждают полки засапожными ножами и криком (обходясь даже без щитов), но все понимают, что стяги на Каяле пали после того, как побежали ковуи.

Тех, кто был его противником на ратном поле, но уже умер, автор вообще не упоминает, а живых врагов упоминает лишь собирательно, по отчеству («удалые сыны Глеба», «все три Мстиславича»). И позволяет себе послать в их адрес язвительные стрелы поэтического сарказма, напоминая именно о тех их ратных действиях, которые в разные годы были направлены против него самого.

Однако в качестве политика автор «Слова» – сугубый прагматик. Устами своего отца он предваряет упоминание «трех Мстиславичей» именами Ингваря и Всеволода Ярославичей (в 1180 г. Рюрик Ростиславич призвал их на помощь, когда ожидал нападения Святослава Всеволодича)[61]. Этих Ярославичей и этих Мстиславичей поэт призывает позабыть прошлое и встать за землю Русскую. А к восставшим только что против Всеволода удалым Глебовичам (велика удаль спалить обоз и дать деру!) такого призыва нет. Их, как и внуков Всеслава, Святослав Киевский (а с ним и поэт) призывают не обнажить мечи, а, напротив, вонзить их в землю.

ИЗГНАНИЕ ИЗ НОВГОРОДА

По мнению В. Л. Янина, Владимир правил в Новгороде всего полгода[62]. Ученый повторяет неточность новгородского летописца, составившего список новгородских князей, видимо, на основании близкого к Ипатьевской летописи южного текста. Однако в самой Новгородской первой летописи картина иная: 17 августа 1180 г. Владимир приходит в Новгород, потом на зиму идет помогать отцу укоротить Всеволода Юрьевича. С Влены сын идет в Новгород вместе с отцом. Поэтому фраза Яропълка посадиша на Новемь търгу, и въниде Святославъ великыи Всеволодиць Новугороду была некорректно понята как сообщение о том, что Владимир уступил престол отцу. Но Святослав пришел не княжить, а готовить новый поход: далее следует статья 1181 г., где сказано, что летом Святослав пошел с новгородцами к Друцку. Это продолжение войны с Всеволодом, поскольку Друцк был захвачен «удалыми сынами Глеба». Но Всеволод и тут не желает ввязываться в драку со Святославом: он осаждает Торжок и держит пятинедельную осаду. В городе начинается голод, Ярополка ранят. Жители пытаются договориться с Всеволодом, но он берет горожан в плен (вместе с их князем), а город предает огню. А Святослав сжигает Друцк, и новгородский полк возвращается (но уже без ушедшего в Чернигов Святослава).

Новгородцы понимают, что Торжок – это только предупредительный выстрел. Расклад поменялся и пора менять князя.

Итак, в Новгороде Владимир не уступал престол своему отцу. Амбициозному Святославу этот город с его боярской демократией и нанятым на время князем был, видимо, и даром не нужен. (Другое дело что, Святослав провел в Новгороде полгода, и, видимо, уже сами новгородцы запутались, кто у них княжит – сын или отец.) Но в статье лета 6689 (1181 г.) Новгородской первой летописи старшего извода читаем: Тъгда же на зиму показаша путь Володимиру Святославицю, и иде къ отцю въ Русь, а ногородьцы послашася къ Всѣволоду по князь, и въда имъ своякъ свои (л. 45).

Святослав не затем бросил новгородцев у Друцка («отскочил от них лютым зверем», как некогда у Белгорода Всеслав от киевлян), чтобы довольствоваться Черниговом. Его цель – Киев. Здесь Рюрик разобьет его и союзных ему половцев (тогда Игорь Святославич с его будущим сватом Кончаком бежали с места сражения в одной ладье), но, чтобы прекратить смуту, уступит древнюю столицу побежденному, а сам возьмет себе «землю Русскую», то есть Киевщину. Так возникнет дуумвират Святослав–Рюрик.

В 1182 году Святослав и Всеволод заключили мир. Глеб Святославич прямо из владимирской темницы попал под венец: отец женил его на дочери Рюрика.

В 1184 году Владимир Святославич ходил с Всеволодом Большое Гнездо на волжских болгар. Об этом походе автор «Слова» поминает в обращении Святослава Киевского к «Великому Всеволоду». Но поход не удался (в самом начале погиб один из молодых князей), и потому утверждение, что Всеволод может «Волгу веслами раскропить», в 1185 г. звучит столь же двусмысленно, как и похвала рязанским «живым шереширам».

ЧЕГО АВТОР «СЛОВА» НЕ ЗНАЛ О ПОХОДЕ ИГОРЯ

После 1176 г. во Владимире Святославиче, как это можно понять из летописи, видели нового Владимира Мономаха. Очевидно, что многие пошли бы за ним, но в политической ситуации 1180-х и 1190-х это означало, что Владимир Черниговский должен был действовать теми средствами, против которых и выступает автор «Слова». Однако Владимир, точно следуя рекомендациям автора «Слова», до конца дней предпочел оставаться в тени собственного отца, которого он любил сыновним, но никак не слепым сердцем. Междоусобных походов Владимир не затевал, собственную политику концом копья не чертил.

И такой тип поведения также обнаруживает в нем поэта, то есть (вспомним пушкинское определение) человека, для которого его слова суть его дела.

Призыв «Слова» к единению будет услышан лишь на какой-то миг: к осени 1185 г. создается антиполовецкая коалиция. И то, что «Слово о полку Игореве» было известно современникам, видно по цитатам из него у Даниила Заточника. В. Н. Перетц обнаружил, что в утраченном списке Моления Даниила Заточника, с которым работал И. И. Срезневский, читалось: Поведаху ми, яко той ести суд Божий надо мною, и суда де Божия ни хитру уму ни гораздну не минути[63]. И еще: Ни моря уполовником вылияти, ни чашею бо моря расчерпати[64].

В целом ряде эпизодов жизнь Владимира Черниговского является комментарием к отдельным пассажам поэмы (чего никак нельзя сказать о его братьях Всеволоде, Глебе, Мстиславе и даже Олеге) и проясняет ряд темных мест «Слова». Это он, а не его братья, опрокинул Мстислава, он отгонял от Святославовых обозов на Влене «живых шереширов», он ходил с Всеволодом по Волге в Булгарию. Перипетии отношений Владимира с Всеволодом Большое Гнездо, «удалыми сынами Глебовыми» и «тремя Мстиславичами», а также параллельность судьбы Владимира с судьбой выделенного им среди многих прочих Буй Романом Волынским, хорошо объясняют наличие тех, а не иных подробностей и акцентов «Золотого слова».

Если принять, что поэму и впрямь написал Владимир Святославич, текст становится многомерным в самых, казалось бы, простых и не требующих комментария местах.

Но поскольку то, что в разные годы на ратных полях случалось с самим Владимиром Святославичем, так или иначе откликается в тексте, делая его индивидуальным и авторским, нам начинает казаться, что поэт сам участвовал и в походе Игоря.

Не участвовал. Владимир прекрасно осведомлен о подробностях похода и поражения Игоря, но не ориентируется в конкретной каяльской топографии. По его версии ветры несут половецкие стрелы и от моря (с юго-запада), и от Дона (с юго-востока). Перед поэтом стоит задача точности поэтической, а не географической. И с этой точки зрения Автор прав, ведь Кончак подошел с одной стороны (от Азовского моря), а Гзак с другой (из-за Дона, от предгорий Кавказа).

Для того, чтобы поэтически восстановить картину Игорева и похода, и самого побоища, у поэта достаточно собственного ратного и жизненного опыта. Ему не надо подслушивать диалог пустившихся в погоню за Игорем Гзака и Кончака. Игорь, Всеволод, Ярославна и Кончак – для него живые реальные люди, которых он еще мальчишкой встречал при Черниговском дворе. Автор знает, что Каяла по-русски называется Быстрой («два брата разлучились на бреге быстрой Каялы»), и, видимо, знает, что именно левый берег высокий и скалистый (отсюда тема жажды в поэме), но пишет «Идти дождю стрелами с Дона великого...» и тут же «Вот ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами...»

Пусть в Данном случае «с Дона» – это от устья Дона, то есть тоже со стороны Азовского моря. «Картинка» все равно не соответствует географической реальности.

Автор слышал, что ветер – виновник гибели русских дружин, но не знает, что ветер был не юго-западным, а восточным. Для справки: в Ростовской области в это время года постоянно дует сильный восточный ветер, в просторечии – «калмыцкая пыль». Сегодня он известен каждому по казацкой песне: «Ой, налетели ветры злые да с восточной стороны...». Войско Игоря пробивалось к Донцу, прижатое к левому берегу текущей с севера на юг «быстрой Каялы»[65], и половцы два дня расстреливали русских с фланга с безопасного для себя расстояния.

Эта «ошибка» и указывает нам на то, что Автор не был участником похода.

КТО ВИДЕЛ СЛЕЗЫ ЯРОСЛАВНЫ?

Одна из частей «Слова» посвящена картине той беды, которая обрушилась на Посемье и Посулье после поражения Игоря. И это тоже страница из жизни Владимира Святославича. Именно Владимира и его брата Олега Святослав Киевский посылает в Посемье летом 1185 г. наводить порядок в разоренной Гзаком земле.

Из-за нежелания Давыда Смоленского вступать в драку с половцами отпор степнякам не состоялся. Половцы взяли Римов и ушли в Поле с богатой добычей. Олег и Владимир Святославичи стали единственными из русских князей, кто увидел страшную картину разграбленного и взбунтовавшегося Посемья. Об этом в Ипатьевской летописи: Святослав посла сына своего Олга и Володимера в Посемье то бо слышавше возмятошася городи Посемьские <...> и мятахоуть ся акы в мутви городи воставахоуть... (Стб. 645-646).

Гзак сжег острог Путивля (окольный город). Но кремль выстоял.

В то страшное лето плачущую на путивльской стене Ярославну видели только Олег и Владимир. Они и утерли ее слезы. Утерли хотя бы тем, что в княжестве, лишившемся в одночасье всех своих князей, остановили мятежи и мародерство.

Ярославна на путивльской стене увидена глазами не просто очевидца, но и близкого родича: Игорь был двоюродным дядей Владимира Святославича, а Ярославна двоюродной сестрой его жены[66].

В «Слове» Ярославна плачет не в Новгороде-Северском, а в Путивле. Кажется, это необъяснимо. Однако посмотрим на карту: Путивль, где правил ее сын Владимир, на восемьдесят верст ближе к Полю, и, значит, Ярославна хотела встретить мужа и сыновей (Владимира и, видимо, Олега) на два дня раньше, чем если б она осталась в Новгороде-Северском). Здесь и застает ее набег Гзака. И здесь летом 1185 г. ее должны были встретить сыновья Святослава.

В. Н. Татищев, пользовавшийся не дошедшими до нас источниками и создавший последний русский летописный свод, цитирует (как полагает историк Д. А. Мачинский, по Раскольничьей пергаменной летописи) рассказ о возвращении Игоря и встрече его с женой. Вот интересующий нас фрагмент этого рассказа: И иде 11 дней до города руского, а оттоле в свой Новгород (Северский – А. Ч.). И не доехав мене полднища, спотчеся конь, и паде Игорь, мало ногу потолче, яко не можаше на конь всести. В той час прибеже в Новгород детск един и возвести. И ач надолзе не яша веры, княгиня же не могла часа терпети, нощию иде к нему...

Д. А. Мачинский, отмечая, что В. Н. Татищев не знал «Слова о полку Игореве», комментирует: «Та, которая могла, доверившись непроверенному сообщению, броситься ночью навстречу мужу, и та, которая выкликает его аркучи на городской стене Путивля, готовая птицей лететь к нему, – это, несомненно, одна личность»[67].

Согласившись с этим выводом, добавим, что пребывание Ярославны в Путивле во время похода Игоря также говорит о подмеченной и летописцем, и автором «Слова», любви Ярославны к Игорю (а значит, и о подлинности приведенной Татищевым выписки)[68]. Но в таком случае мы можем верить и указанию автора «Слова», что Ярославна ждала Игоря в Путивле.

Из Путивля в Новгород-Северский она вернулась до бегства Игоря из плена.

Для тех, кто вдали и не видел сам, пребывание Ярославны в Путивле – малосущественная и странная подробность. Издалека деталей такого рода не углядишь и, если бы поэму писал кто-то сторонний, Ярославна бы стенала стольном граде Новгород-Северской земли. Вот и для ипатьевского и лаврентьевского летописцев Игорев поход начинается в Новгороде-Северском. А для Автора – в Путивле, потому-то Ярославна здесь и ждет Игоря. И поэт заранее, еще в начале поэмы, подготовил нас к такому повороту: «Трубы трубят в Новеграде. Стоят стяги в Путивле». (Те самые стяги, которые достанутся Кончаку и никогда не будут отбиты.) Когда бы поэт не мог сам засвидетельствовать путивльское местопребывание Ярославны, он бы эту деталь упустил. (Зачем трижды повторять, что стена – путивльская, скажи «на городской...»; или просто – «на стене...».) Но пишет тот, кто видел сам. И слушатели знают, что видел.

ОТСУТСТВИЕ – ЗНАК ПРИСУТСТВИЯ

Как отмечает Б. А. Рыбаков: «Автор не назвал в своих призывах ни одного “Ольговича” из родичей Святослава и перечислил девять родичей Рюрика, которых он призывал “загородить Полю ворота”»[69].

Это не совсем так, ведь «Золотом слове» Святослав укорами и сарказмом пытается пробудить совесть родного своего брата Ярослава Черниговского.

Может показаться, что призыв остановить половцев обращен лишь к Мономашичам. Но Ярослав Галицкий не Мономашич, а Ростиславич. Тем не менее, Киевский князь призывает его встать «за землю Русскую, за раны Игоревы» и «стрелять Кончака, поганого раба».

Летописец свидетельствует, что Святослав, послав в Посемье своих сыновей Олега и Владимира, обратился за помощью к Давыду Смоленскому и Ярославу Черниговскому. Выступил против половцев и Рюрик.

К каждому из них Автор от имени Святослава обращается в «Золотом слове». К каждому, но не к Олегу и Владимиру, к которым реальный Святослав апеллировал сразу, как узнал о Каяльской катастрофе. (Логика автора «Слова» понятна: публично агитировать самого себя – то же, что посылать себе приглашение на собственный день рождения.) И хотя одно дело – непосредственная реакция Святослава, а совсем другое – «Золотое слово», которое спустя какое-то время поэт вкладывает в его уста, отсутствие в тексте поэмы имен Олега и Владимира весьма примечательно. Оно также говорит о том, что Автор – один из Святославичей.

ВЛАДИМИР СВЯТОСЛАВИЧ. ШЕСТЬ ПОРТРЕТОВ НА СВИНЦЕ

Повторюсь: выражение «отчий злат-стол» в «Слове» трижды отнесено к черниговскому княжескому престолу, ведь отец поэта Святослав Всеволодич был черниговским князем и окончательно утвердился в Киеве лишь в 1181 г. Но новгородские реминисценции «Слова», выявленные актером МХАТа Ив. М. Кудрявцевым[70], объяснимы тем, что полтора года Владимир Святославич был князем в Новгороде. (Прибавим сюда и тот дух новгородской вольности, которым дышит вся поэма.)

В Новгороде археологи нашли уже шесть экземпляров вислых свинцовых печатей Владимира Святославича (№ 187, атрибуция В. Л. Янина)[71]. На одной стороне печати Андрей Первозванный, на другой архангел Михаил (как и на печати Олега/Михаила Святославича). По мнению исследователя, это означает, что христианское имя Владимира Святославича было Андрей Михайлович.

Печать Владимира Святославича. Диаметр 22 мм.

Экземпляр найден в 1927 г. М. Е. Калининым

на Рюриковом городище.

Хранение – Новгородский музей-заповедник.

№ 4048

Атрибуция В. Л. Янина

Добавлю одно частное наблюдение: матрицу для этой печати, надо полагать, изготавливал или тот же новгородский мастер (или его ученик), что резал матрицу печати Святослава Ростиславича (1158–1160 и 1161–1167 гг.; печать № 160), а также для сменившего Владимира на новгородском престоле Ярослава Владимировича (правил с двумя перерывами с 1181 по 1199 гг.; печать № 192). На печатях Святослава и Ярослава слова Ο ΑΓΙΟς (святой; первое «о» – артикль) записаны так, что буква Γ почти сливается с буквой Ι. Но только в случае с печатью Владимира графика этих двух букв практически превращается в графику буквы П, а потому слова Ο ΑΓΙΟς ΑΝΟΔΡΕΙ можно прочесть как кирилличное О АПОС<ТОЛ> АНОДРЕI[72].

Игра эта вполне в духе перевертышей автора «Слова».

Кажется, никто из специалистов по средневековой сфрагистике не ставил вопроса, сколь могут быть похожи изображенные на княжеских печатях тезоименитые святые на самих владельцев печатей. Однако в нашем случае апостол, держащий в правой руке крест (символ крестных мук), имеет мало общего с традиционной андреевской иконографией. Такая полукруглая борода (у апостола длиннее и клином) и такая прическа «под горшок» (у апостола высокий лоб и волосы зачесаны на прямой пробор или назад) свидетельствуют, что, по всей вероятности, перед нами, условный, «формульный», но, потому и легкоузнаваемый портрет новоприглашенного новгородского князя.

Может статься, что поэт по дару и странник по судьбе, Владимир составил свой поэтический псевдоним в виде анаграммы, использовав 9 из 14 из букв своего крестильного имени и отчества: АНОДреИ-мИХАИлъ – ХОДИНА (Ходына). Или где-то у Белехова поля текла речка Ходыня, тезка и сестра московской Ходыни? Это может быть альтернативное имя Надейки или Колочки (такие дуплеты не редкость: к примеру, ладожане одну из своих речек зовут и Ладожкой, и Еленой). В этом случае после своей победы Владимир должен был стать Владимиром Ходынским, как позже князь Александр – Невским, а Дмитрий – Донским.

А, может быть, речка Ходына отыщется в окрестностях Вщижа?

Покуда мы вправе лишь гадать.

БЕЛЕХОВО ПОЛЕ И СТАРОЛАДОЖСКИЙ ГЕОРГИЙ

Георгий со стягом, но без копья:

древко и флажок есть, а наконечника нет и,

как утверждает реставратор этой фрески

В. Д. Сарабьянов, – никогда не было.

Фреска из диаконника Георгиевской церкви

в Старой Ладоге. 1180-1181 гг.

Вновь вспомним, что Игорь Святославич был крещен во имя святого Георгия и вышел в Поле в день своего небесного патрона.

Святой Георгий, не применив оружия, смирил змея, запиравшего хвостом источник, и освободил город от мучительной и стыдной дани – по жребию раз в год отдавать дракону на съедение юношу или деву. А Игорь в своей гордыне хотел «испить шлемом Дона», но упился кровавым вином и буквальном смысле этого слова преломил копье о край Поля. И тем выпустил змея-кочевника (фольклорный образ, попавший и в летопись) на Русь. И не Игорь вызволил царскую дочь, а дочь государя Осмомысла Ярослава Галицкого, своей мольбой освободила его из плена. Кроме того, «Егорий храбрый» – покровитель воинства, но в «Слове» дважды произнесено «А Игорева храброго полку не воскресить» (что на слух звучит как «А Егорева храброго...)

Метафорический перевертыш Игорь – анти-Георгий, на котором основана поэтика описанного в «Слове» изнаночного времени, приводит нас в Георгиевский собор Старой Ладоги, где на фреске в диаконнике святой Георгий едет без копья и меча, но со щитом и красным (червленым) стягом, который полощется на лишенном навершия древке. Это метафора ненасильственной победы добра, ведь, по житию Георгия, змей был побежден не сталью, а Божьим словом.

Как утверждает архитектор-реставратор С. В. Лалазаров, Георгиевский собор построен в Ладожской крепости не позже 1179 г.

Приведу пассаж из монографии В. Д. Сарабьянова:

«Академическая выверенность фресок Георгиевской церкви, “оживленная” приемами динамичного стиля, который уже стал традиционным для новгородского искусства этого времени, представляет собой ту художественную формулу, которая знакома нам по Владимиро-Суздальским росписям позднего XII столетия, особенно по изображениям пророков на алтарных столбах Успенского собора (1189 г.) Нельзя исключить того, что ладожские мастера, выполнявшие, несомненно, княжеский заказ, были непосредственно связаны с той рафинированной художественной средой, которая определила сдержанно-экспрессивный дух Владимиро-Суздальской живописной культуры»[73].

Полагаю, что все было ровно наоборот: Реставратор георгиевских фресок В. Д. Сарабьянов отмечает, что стилистика ладожских фресок никак не откликается в известных нам новгородских росписях. Но это, по всей вероятности, и означает, что, не осев в Новгороде, византийские мастера из Ладоги отправились во Владимир. (Вспомним, что в 1181 г. новгородцы простятся с Владимиром Черниговским и попросят себе князя у взявшего Торжок Всеволода Большое Гнездо.)

«Княжеский заказ» – это, надо думать, заказ Мстислава-Георгия Храброго. Собор строился как Георгиевский и, видимо, с самого начала предполагалось, что в диаконнике будет фреска с изображением святого[74]. Но до росписи дело дошло лишь к 1180 г., и это наложило отпечаток на работу иконописцев. Может быть, новгородские заказчики надоумили византийских мастеров изобразить святого воина худеньким безоружным мальчиком и подсказали, что у стяга, парящего над головой Георгия, не должно быть копейного наконечника. Что, конечно, не вполне соответствует житию, поскольку по житию Георгий отрубает главу змию, после того, как Елисава приводит усмиренное чудище в город. А, может быть, сметливые греки и сами проявили инициативу, узнав о приглашении Владимира в Новгород и о Белеховском чуде.

Собирались писать фреску в честь Мстислава-Георгия, а написали в честь его победителя.

Иконографически мастера не погрешили против канона: мы знаем грузинские иконы X и XI веков, на которых Георгий едет не с копьем, а с крестом, а под ногами коня распростерт император Диоклетиан. Это метафора победы православия над язычеством. Можно допустить, что были и изображения Георгия со стягом. Но и в этом случае соединение в одной композиции образа безоружного мальчика-воина, стяга без наконечника и змея, которого конь попирает копытом, столь же знаково для новгородской реальности 1180 г., как и то, что одна из иконных горок, находящаяся между задними ногами коня, написана в виде ладожской сопки.

Если бы стена собора была прозрачной, мы бы увидели, что прямо за этой «иконной горкой» и находится легендарная Олегова могила – самая большая сопка в урочище Морьещина.

За ней всего в километре деревенька Велеша, сохранившая имя змееподобного бога Велеса (здесь, по догадке историка Г. С. Лебедева, и было его капище). Это подтверждается и тем, что в скандинавских сагах Нижнее Поволховье именуется Ормаланд – Страна змей.

Мстислав-Георгий Храбрый ставил мифологический спектакль, в котором он хотел сыграть Георгий Победоносца, но сыграл Перуна, пытающегося поразить Велеса. На фреске в Ладоге христианский извод того же мирового сюжета, только роли перераспределены в обратном порядке. Мстиславу выпало играть змея-Велеса. Юношу, который обратил в бегство «храброго Мстислава» не силой оружия, а силой духа, сыграл Владимир Черниговский.

Ладожские иконописцы были не просто греками, но, судя по найденной на Земляном городище печати лаодикейского митрополита Леонтия, греками из Лаодикии. По догадке хранительницы фондов Староладожского музея Зои Дмитриевны Бессарабовой, эта печать свидетельствует о том, что за помощью к Лаодикийскому митрополиту ладожане обратились потому, что те лучше других знали, как бороться с рецидивами языческого культа: по житию Георгий одолел змея именно в Лаодикии.

Выходит, Белеховское Чудо приводит нас к двум атрибуциям: теперь мы с большой долей вероятности можем утверждать, что ладожская фреска написана в честь попрания Велеса 15 июня 1176 г., а «Cлово о полку Игореве» создано тем, кто осуществил это попрание – Владимиром Святославичем.

Видел ли сам Владимир эту фреску? Как новгородский князь он не мог не побывать в Ладоге, и след его посещения обнаруживается в том же «Слове».

Доказательством тому – фигура облаченной в белый саван девы Елисавы. На фреске змей выползает из реки, а дева бредет по белокаменной береговой отмостке и всплескивает левой дланью, указывая змею в направлении пробитых в скале городских ворот. Ворота изображены весьма условно, в виде крылоподобной белой дуги. Это белоснежное «крыло» за левым плечом Елисавы визуально и делает ее девой-лебедью. Но в изнаночном мире «Слова о полку Игореве» святая дева-лебедь превращается в деву-обиду, бредущую по берегу Каялы и плещущую лебедиными крылами[75]. И если Елисава на пояске-убрусе ведет смиренного змея, то дева-обида выпускает на Русскую землю Карну и Желю.

В этом контексте уже не может быть случайным и то, что эпизод с девой-обидой следует непосредственно за единственный раз звучащем в тексте авторским «я» и упоминанием о павших Игоревых стягах. Знаковым, а, следовательно, и атрибутирующим, становится сделанное именно в этом месте указание на то, что русичи «сватов попоили, а сами полегли за русскую землю». Это об Игоре, чей сват – Кончак. Но это и о Всеволоде Большое Гнездо, который вызвал Владимира Черниговского в город Владимир и дал ему в жены дочь брата. А потом из свата превратился в лютого врага.

Следствием поражения на Каяле стал воплощенный в «Слове» призыв Святослава Киевского прекратить междоусобицы и использование половцев в войне друг с другом. Для нас не столь важно, кто именно был автором идеи этого нового корпоративного договора Рюриковичей, однако идея должна была вызреть внутри правящего клана, и лучшего, чем этот сын Святослава, кандидата на ее авторство нам не найти.

Сопереживание автора «Слова» страданиями простого народа, отнюдь не характерно для феодала XII столетия. Однако поэт, оплакивая оратаев, горожан и дружинников, указывает, что «жизни людей сократились» именно из-за княжеских крамол. Но как раз о таком бережном отношении Владимира Святославича к дружине упоминает новгородский летописец, сообщающий, что из похода на Всеволода Юрьевича все новгородцы вернулись не только живыми, но и здоровыми.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ВЛАДИМИРА СВЯТОСЛАВИЧА

В 1191 г., Игорь с Буй-Туром Всеволодом и еще несколькими князьями снова идут на половцев, но те вновь оказываются предупреждены и отгоняют вежи вглубь Поля, а сами соединяются и готовятся дать сражение. Дойдя до Оскола, русские князья об этом узнают. И делают то, что не позволили себе в ночь на 11 мая 1185 г. Под покровом темноты они поворачивают назад. Половци и не узрѣша ихъ и гонившеся по нихъ и не постигоша ихъ[76]. (Ипатьевская летопись. Стб. 673. Лето 6699.)

Среди участников этого незадавшегося похода мы видим и Владимира Черниговского.

Наверное, он просто не мог не пойти с теми, про чье поражение сам и сложил «трудную повесть». Но реванш не был одержан, а потому обещанная в «Слове» слава Игорю и Всеволоду так и не была пропета.

Полагают, что с тех пор Владимир правит во Вщиже[77], а в конце жизни – в Переяславле Русском. Но доказательств второго утверждения нет. Разве что строчки Даниила Заточника «Кому Переяславль, а мне Гориславль...» можно трактовать так, что автор «Слова» за свою песнь получил в конце концов переяславский стол, а его, Даниила, за какую-то его песнь заточили в поруб.

Умер Владимир Святославич в 1201 г. В Воскресенской летописи под этим годом упоминается о смерти некоего Владимира Всеволодича. Это простая описка, ведь Всеволодом звали деда Владимира Святославича. В Лаврентьевской летописи под тем же 1201 г. сказано: Тои же осени преставися князь Черниговьскыи Володимеръ (л. 141).

Он не писал историю копьем, хотя именно от него все этого ждали. И, в отличие от своего отца, никогда не приводил половцев на Русь.

Можно сказать, что автор «Слова» – первый русский интеллигент. Тот, кому не за державу обидно, а больно за людей.

Через семь строчек после известия о смерти Владимира следует сообщение о смерти Игоря Святославича: Преставися князь Черниговьскъıи Игорь.

Так они и ушли один за другим – великий поэт и воспетый им незадачливый герой.

Примечательно, что в Ипатьевской летописи вместо известия о кончине Владимира Черниговского находим перенесенный сюда переписчиком некролог, посвященный одному из положительных героев «Слова» – Буй Роману (Стб. 715–716). А в этом некрологе – рассуждение о Владимире Мономахе, который пилъ золотымъ шоломомъ Донъ (парафраз из «Слова») и загнал хана Отрока в Обезы (Абхазию) «за Железные врата». Здесь же сказано, что от Отрока родился тот самый Кончак, иже снесе Сулу. То есть, упомянут не только сват Игоря Кончак, но и его поход в Посулье в 1185 г. И рассказано о половецком «едином гудце Ореви» (гусляре по имени Орь), который должен был после смерти Мономаха отправиться в Обезы и вернуть Отрока в Поле Половецкое. (Об этом см. стихотворение Аполлона Майкова «Емшан».) И хотя в летописи ни слова не сказано о рифмующемся с половецким гудцом Ореви русском гудце Игореве, трудно избавиться от мысли, что некролог Буй Роману потому и был перенесен в это место, поскольку в протографе здесь находился некролог Владимиру, «единому певцу Игореву» и певцу Буй Романа.

По одной из версий церковного предания, жена Владимира Святославича Мария (Любецкий синодик, позиция 20) пережила мужа на полвека, основала Ризоположенский женский монастырь в Суздале, который Батый не сумел взять, и позднее была прославлена как Ефросинья Суздальская[78]. И эта версия выглядит предпочтительней другой (о юной невесте князя Мины), поскольку объясняет, почему черниговская вдова направилась после смерти мужа во Владимирскую землю. Видимо, за века зыбкая память предания свела образы двух святых суздалянок, при жизни носивших одинаковые имена и живших в одном монастыре, в один образ.

Дело не только в том, что Ефросинья/Мария сама здесь родилась, а 15 июня 1176 г. Богородица взяла под защиту будущего ее мужа Владимира Святославича. В Лаврентьевской летописи под 6710 (1202 г.) читаем о смерти Игоря (главного героя «Слова») и матери Марии Михайловны: «Преставился князь Черниговский Игорь, в то же лето преставилась княгиня Михалкова Феврония месяца августа в 5 день, на память святого мученика Евстигния и положена в церкви Святой Богородицы в Суздале» (л. 141 об.). Видимо, лишившаяся матери и к тому времени уже овдовевшая Мария постриглась в монахини под именем Евфросиньи. Она и пожертвовала имение и земли, которыми владела ее мать, новооснованному Ризоположенскому Суздальскому монастырю.

Вщижский престол, если верить составителям современных генеалогических таблиц, в 1201 г. перешел к сыну Владимира Святославича – Филиппу Владимировичу (Любецкий синодик, позиция 26), а потом к другому сыну – Святославу, который и сидел тут до взятия Вщижа в 1238 г. Батыем[79]. Князь, по всей видимости, погиб, и линия вщижских князей пресеклась. Город так и не был восстановлен.

В Воскресенской летописи в статье лета 6563 есть такое сообщение: А Всеволожи дѣти Олговича: Святославъ, Ярославъ, а Святославли дѣти Всеволодича: Володимерко Галицкой да Олег[80]. Если летописец не перепутал Владимира Святославича с Владимиром Ярославичем Галицким, то, выходит, сын Святослава какое-то время был и галицким князем. Но, скорее всего, – все же перепутал.

Подытожим. На княжеское происхождения поэта указывает:

1. То, что Автор на равных обращается сразу ко всем Рюриковичам («Ярославовы и все внуки Всеславовы...») Он обличает всю феодальную верхушку Руси, но при этом использует обращение «братие». Кругозор его мышления определяет систему полемической аргументации. Метафорические ряды охватывают сферу сугубо княжеских интересов от геополитики до соколиной охоты. Непричастность к церковно-монастырской среде (библейские реминисценции и христианский пафос всей поэмы при свободном упоминании языческих богов), как и династическая этикетность обращений (в «золотом слове» строго по поколениям – с шестого от Владимира Святого к восьмому), также указывает на авторство кого-то из князей.

2. Игорь в 1180 г. публично назвал своего двоюродного брата Святослава Киевского своим «отцом». Это дает право поэту дважды понижать статус Игоря и Буй-Тура Всеволода на одно поколение, давая им отчество не по их родному, а по их феодальному отцу Святославу Всеволодичу Киевскому. Делается это, чтобы говорить с Игорем (дядей) на равных (как с братом). Из этого следует, что Автор принадлежит не к шестому, а к седьмому поколению.

3. Автор не только жалеет Игоря и Всеволода, он осуждает их за попытку «похитить прошлую славу» (славу Владимира Мономаха и Святослава Киевского) и «поделить грядущую». О том же он говорит и устами киевского князя: «...ибо без чести кровь поганую проливали. <...> Что ж вы учинили моей сребряной седине?» Из этого следует, что «Слово» написал не Игорь.

4. Автор близок к Святославу Киевскому, которого он одновременно и идеализирует, и укоряет, выступая против его политики приглашать на Русь половцев. Эта парадоксальная двойственность может быть объяснима только тем, что Автор – один из сыновей Святослава.

5. В конце поэмы московским инженером А. А. Гогешвили еще в 1980-х обнаружен угловой акростих «...спаси Святославича», в котором речь, очевидно, идет не об Игоре, а о самом поэте.

6. Жена Святослава Киевского была полоцкой княжной, а одна из песен посвящена не имеющим никакого отношения к событиям лета 1185 г. полоцким князьям и гибели даже не упомянутого в летописях Изяслава, брата (или дяди) Марии Полоцкой. Лингвист Анна Дыбо усматривает в языке «Слова» полоцкие элементы.

7. Автор не был участником похода: во-первых, он говорит о битве Игоря, находясь не в гуще событий, а где-то в стороне: «Что мне шумит, что мне звенит давеча рано пред зорями...», во-вторых, считает, что ветер был или юго-западным («с моря»), или дул и от моря, и «с Дона», – с востока. Автор не знает, что в Нижнем Подонцовье весной дует постоянный восточный ветер, который и решил судьбу последнего двухдневного сражения.

На то, что автором «Слова» является Владимир Черниговский, второй сын Святослава и Марии, указывают такие обстоятельства:

1. Из трех старших сыновей Святослава только Владимир отвечает тому образу поэта, который мы представляем из самого текста: он никогда не затевал усобиц и никогда не приводил половцев на Русь, а в 1180 г. удержал свою новгородскую дружину от участия в разорении его отцом и половцами городов в устье Тверцы. При этом в «Слове» поэт трижды оплакивает Игореву дружину (два раза звучит рефрен «А Игорева храброго полку не воскресить», а последняя фраза по законам темного стиля может быть переведена двояко, и один из переводов «Князьям слава, а дружине аминь»). И поэта, и князя, ведет по жизни сострадание ко всей Русской земле – от пахаря до великого князя. И еще то, что Пастернак сказал о Блоке: «дворянское чувство равенства со всем живущим».

2. Диалектолог В. А. Козырев выявил в брянских говорах более двадцати лексических параллелей к темным местам «Слова», из которых полдюжины бытуют только в этой местности, а Владимир Святославич с ранней юности около двадцати лет жил во Вщиже (современная Брянщина, а в последней трети XII в. территория Черниговского княжества), и вщижский престол перешел к его сыну. Во Вщиже в разрушенной Батыем церкви две бронзовых литых решетки от напрестольной сени XII в. с изображением Дива и Велеса.

3. Владимир Черниговский женат на двоюродной сестре Ярославны, Игорь Святославич приходится ему двоюродным дядей. Летом 1185 г. Владимир был послан отцом в разоренное Гзаком Посемье. Он и его брат Олег остановили начавшиеся в Новгород-Северском княжестве мятежи. Лишь они могли видеть Ярославну на путивльской стене и знали, что она ждет мужа из похода здесь, а не в Новгороде-Северском. Однако в «золотом слове» отсутствует обращение к Олегу и Владимиру Святославичам, и это красноречивое умолчание выдает автора с головой.

4. Автор «Слова» в начале поэмы сообщает, что будет петь «от старого Владимира до нынешнего Игоря», но заканчивает повествование именем сына Игоря – Владимира, то есть на самом деле кольцо рассказа оказывается замкнуто: начал с Владимира, Владимиром и закончил. Но Владимир – это имя самого Автора, а, значит, перед нами еще одна сфрагида поэта.

5. Авторское «я» звучит в поэме лишь однажды, причем в ратном контексте – Игорь не сумел остановить бегущие полки и его стяги пали. Эта ситуация – эхо к «новому чуду Богородицы на Белеховом поле», первому ратному подвигу Владимира Святославича, который сначала потерял стяг, а после одолел Мстислава Храброго, даже не обнажив меча. Белехово поле возникает в поэме в виде анаграммы в том месте, где и говорится о трофейном «алом стяге». Со слов летописца мы знаем, что Мстислав ударил из-за холма, причем его дружинники были «все в броне, как во льду». (Эта метафора находит свое развитие в «Слове», но железные доспехи автор как бы снимает с поверженных Мстиславичей и передаривает любезным ему Буй Роману и Мстиславу Волынским.)

6. Битва на Белеховом поле произошла близ древнего капища Велеса. В 1180 г., когда Мстислав умрет в Новгороде, новгородцы пригласят Владимира на княжение, и в это же время в Старой Ладоге будет написана фреска, на которой святой Георгий едет без меча и копья, но со щитом и стягом, а Велеса на пояске ведет дева Елисава. В 1180–1181 гг. Владимир был новгородским князем и этим объясняется подтверждаемое текстом «Слова» его знакомство с фреской в диаконнике староладожского Георгиевского собора.

7. Отраженные в «Слове» события новейшей для Автора истории целиком укладываются в период с 1176 по 1185 гг. Все они связаны с самим Владимиром. Отношение Автора к участникам этих событий обусловлено его отношениями с друзьями и врагами Владимира Святославича: Буй Романом Волынским, Владимиром Переяславским, Мстиславом Храбрым, «тремя Мстиславичами», Всеволодом Большое Гнездо» и «живыми шереширами, удалыми сыновьями Глеба».

Друзей поэт восхваляет. Он воспевает мало кому известному в 1185 г. Романа Волынского, награждая его эпитетом «Буй». Но судьбы Владимира и Романа зеркальны: оба стали героями двух ратных чудес Богородицы, оба в юности были новгородскими князьями, и оба из-за интриг владимирских князей недолго продержались в Новгороде. С Владимиром Переяславским Владимир плечом к плечу дрался на Колакше, и потому, узнав летом 1185 г. о его тяжелых ранах, кручинится о своем ратном товарище.

Из Мономашичей кроме Романа лишь Рюрика поэт награждает эпитетом «Буй». Рюрик свой титул заслужил тем, что проявил великодушие и смирение: победив Святослава, он уступил ему как старшему Киевский стол.

Врагов Автор одаривает презрением и язвит насмешкой: поэт наносит оскорбление памяти Мстислава, лишая его эпитета Храбрый и передавая этот эпитет Мстиславу Тмутороканскому. (Так и эпитет «красный» поэт словно бы отнимает у Романа Ростиславича, родного брата Мстислава Храброго, и возвращает древнему Роману Святославичу.)

Автор говорит об острых стрелах «трех Мстиславичей», потому что те отважились лишь на перестрелку с ним, а потом бежали. Но больше всего достается Всеволоду Большое Гнездо, который был то другом, то врагом. Он и его брат Михаил получили Владимирский престол благодаря Белеховскому чуду (то есть подвигу Владимира). Всеволод женил Владимира на дочери покойного своего брата, но вскоре по вине Всеволода и по воле Святослава, отца поэта, Автору пришлось с ним сражаться. Всеволод не придумал ничего лучшего, как напустить на обозы Святослава и Владимира «живых шереширов удалых Глебовичей», и поэт напоминает об этом в тот момент, когда «шереширы» восстали против самого Всеволода. Так же язвительно Автор напоминает Всеволоду о неудачном его походе на Волжскую Болгарию, участником которого он и сам был.

Мне представляется, что этого достаточно для уверенной атрибуции.

Ситуация более чем прозрачная: личность автора столь глубоко и отчетливо оттиснута в веществе поэмы, что текст многократно указывает нам на своего творца. А, значит, мы знаем не одно, но три имени автора «Слова»: 1) Ходына (прозвище или псевдоним); 2) Владимир Святославич Черниговский (княжеское имя и отчество); 3) Андрей Михайлович (христианское имя и отчество по атрибуции В. Л. Янина).

P.S. Двадцать лет назад Д. С. Лихачев попросил меня написать статью о рифмах «Слова» и сфрагиде автора для юбилейного издания Пушкинского Дома: «Андрей Юрьевич, очень важно, чтобы ваша статья появилась именно в нашем сборнике». О смысле и мудрости этого высказывания (удивившего и потому запомнившегося, полагаю, что дословно) я стал догадываться, когда протесты против атрибуции Ходыны как автора «Слова» нашли свое законное место и в лихачевской «Энциклопедии “Слова о полку Игореве”».

Но идея была не моя, а московского переводчика А. Г. Степанова, я же только выстроил аргументацию.

Александр Георгиевич Степанов (12. V. 1907, Тифлис–8. III. 1988, Москва) печатался под псевдонимом Степанэ, потому что родился тифлисским армянином. Как литератор он дебютировал в 1934 г. русскими переводами Галактиона Табидзе. Человек Российской империи, он, влюбившись в «Слово», несколько десятилетий его переводил (публикация первого полного перевода 1967 г., новая редакция – 1985). Как человек не только русской, но первоначально и европейско-восточной – армянской, грузинской, и шире – кавказской христианской культуры, он не мог не заметить, что появление имени Ходыны в конце «Слова» – это безусловная сфрагида, то есть личная печать автора, имя поэта в третьем лице.

Но открыть и самому же корректно обосновать собственное открытие, – зачастую две разные профессии.

Александр Георгиевич резонно полагал, что данное место не было понято переписчиком и, в конце концов, реконструировал его так: «Реку Бояново, Ходына, Святославов песнотворец, – написанное Ярославу в старые времена Олега-князя в харатье» (то есть в хартии, в каком-то документе). С текстологической и исторической точки зрения такое чтение уязвимо (Ярослав до времени Олега Гориславича не дожил), а с семантической все верно, ведь примерно то и сказано Автором. (Если б это был перевод, скажем, на японский, он вряд ли шокировал даже академического педанта.)

Андрей Платонов, не только великий русский писатель, но и профессиональный инженер, в 1930-х высказался, мол, скольких же гениальных открытий человечество лишилось только потому, что они не были до конца додуманы.

Согласимся: мы обязаны додумывать за наших учителей и предшественников. И не только потому, что тогда кто-нибудь додумает и за нас.

Сегодня мысль Степанова о сфрагиде Ходыны (первым не без простительной зависти ее оценил английский переводчик «Слова» Владимир Набоков; см. его роман «Бледный огонь») стала общим местом. Как любил повторять поэт Валентин Берестов, благодаря которому в 1970-х и начались мои штудии «Слова о полку Игореве», каждая правильная идея должна пройти три инстанции, три стадии ее восприятия: 1. Чушь собачья; 2. В этом что-то есть. 3. Да кто же этого не знает!..

1976 – 16 декабря 2005

на титульную страницу сайта к титулу книги вверх

[1] Пушкинский эпиграф из Цицерона к одной из его статей против Ф. В. Булгарина, в котором сокращенная подпись становится семантическим ключом ко всему высказыванию.

[2] Забелин И. Е. Заметка об одном темном месте в «Слове о полку Игореве» // Археологические известия и заметки, изданные Императорским Московским Археологическим обществом. 1894. № 10. С. 298-301.

[3] Впрочем, некоторые исследователи видят в этом месте обращение к неизвестно зачем здесь возникшей жене Олега Гориславича, бабке Игоря и Всеволода: «О, супруга кагана Олега!»

[4] Тиунов И. Д. Несколько замечаний к «Слову о полку Игореве» // Слово о полку Игореве: Сборник исследований и статей // Под редакцией В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. С. 196–203.

[5] Лихачев Д. С. Предположение о диалогическом строении «Слова о полку Игореве». // Исследования “Слова о полку Игореве”. Л., 1986. С. 9.

[6] Куделин А. Б. Средневековая арабская поэтика. М., 1983. С. 115.

[7] Древнеанглийская поэзия // Отв. ред. М. И. Стеблин-Каменский; ред. перевода О. А. Смирницкая. М., 1982. С. 15.

[8] Щепкина М. В. Замечания о палеографических особенностях рукописи «Слова о полку Игореве» // ТОДРЛ, М.; Л., 1953. Т. 9, С. 21

[9] Употребление слова давеча (накануне, недавно) свидетельствует, что «Слово» написано летом того же 1185 г.

[10] Слово о полку Игореве: поэтические переводы и переложения // Под общей редакцией В. Ржиги, В. Кузьминой и В. Стеллецкого. М., 1961. С. 364.

[11] Набоков В. Бледный огонь // Пер. В. Набоковой. Мичиган, 1983. С. 232–233, 299. См. также: The Song of Jgov’s campaign // Translated from old russian by Vladimir Nabokov. New York, 1960.

[12] Энциклопедия «Слова о полку Игореве». СПб., 1995. Т. 5. С. 186. Далее – ЭСПИ.

[13] Арчил II. Спор Теймураза с Руставели // Поэзия народов СССР IV–XVIII веков. М., 1972. С 470.

[14] Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры», М., 1972. Гл. VI («Что есть время»). Ссылка на: 1) Тh. Finkenstaedt, Das Zeitgefuhl im altenglischen Beowulf-Epos, – "Antaios", Bd III, Stuttgart, 1962. S. 226 ff.; 2) M. I. Steblin-Kamenskij, Tidsforestillingene i Islendingasagaene. – "Edda", Bd LXVIII, Hefte 6, 1968. С. 358–359.

[15] Низами. Пять поэм. М., 1946. С. 29.

[16] Lehnert M. Poetry and prose of the Anglo-Saxons. Berlin, 1955. P. 23.

[17] При восстановлении двойственного числа, частично разрушенного в издании 1800 г., возникают и другие рифмоиды: рекоСТА – СвяТ/Ославля – СТАраго. При этом пѣсньтворьца рифмуется с сокольца (из предыдущего эпизода).

[18] Параллельное существование в XI в. фольклорной силлабической и авторской тонической традиции говорит о том, что Боян и был реформатором древнерусской стиховой гармонии. Почти через тысячелетие подобную задачу стиховой революции (от силлабо-тоники к тонике) поставили перед собой в начале XX в. Велимир Хлебников и Владимир Маяковский.

[19] Вот единственный контраргумент, выдвинутый Л. А. Дмитриевым: «Приводимые Черновым параллели и высказанные им соображения в пользу своей гипотезы представляют интерес. Однако, как бы мы ни расставляли знаки препинания в этой фразе, определение Ходыны как песнетворца старого времени остается в силе. Так себя автор “Слова” охарактеризовать не мог, а объединенность имени “Ходына” с именем “Боян” во времени обозначена не только определением, что они певцы старого времени, но и правильным употреблением в этом предложении двойственного числа.» (ЭСПИ. Т. 1. С. 32). Но буквальное прочтение метафоры всегда чревато ошибкой. Уточним: в припевке говорится не о том, что Ходына жил в старое время, а о том, что Боян и Ходына – песнетворцы двух Святославов и певцы старого времени, а в старое время Ярослава и Олега поэты были любимцами государей.

[20] Поэзия скальдов. Л., 1979. С. 114; 137–139.

[24] Навои А. Смятение праведных: Отрывки из поэмы. Ташкент, 1983. С. 14. Полемизируя со мной, Л. В. Соколова в «Энциклопедии “Слова о полку Игореве”» выдвигает лишь один контраргумент: «…Приведенные исследователем параллели из средневековой литературы нельзя признать убедительными, так как он сопоставляет далекие друг от друга, если не сказать совершенно различные, поэтические явления. <…> В приведенных примерах – традиционное обращение поэта к своим предшественникам; такое обращение есть и в самом “Слове”: в зачине автор мысленно полемизирует с Бояном. Но в рассмативаемом фрагменте (Рекъ Боянъ и Ходына…) нет двух сторон – автора и его предшественника. Здесь автор “Слова” говорит в третьем лице о двух певцах XI в., спевших цитируемую припевку» (ЭСПИ. Т. 5. С. 186). Как «далека» сфрагида Ходыны от сфрагид античных и средневековых поэтов, почему в ней нет «двух сторон» и из чего именно следует, что Боян и Ходына современники, мой оппонент не расшифровывает.

[25] Лихачев Д. С. Текстология: На материале русской литературы X–XVIII вв. Л., 1983. С. 343, 344.

[26] Колчин Б. А. Гусли древнего Новгорода // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 361–364.

[27] Гогешвили А. В. Акростих в «Слове о полку Игореве» и других памятниках русской письменности XI–XIII веков. М., 1991. С. 71–192. Другое возможное чтение: Тяжько зъло Руси, Дѣви в/ъ/ икъс/ъ/: спаси Святъславлича.

[28] Сумаруков Г. Затаенное имя: Тайнопись в «Слове о полку Игореве». М., 1997.

[29] Подробнее см.: ЭСПИ. Т. 1. С. 24–36.

[30] В своей «Поэтике древнерусской литературы» (М., 1979) Д. С. Лихачев не касается собственно стиховедческой проблематики «Слова». Выявление закономерностей поэтики и стиховой организации «Слова» осуществлено в 1976–1997 г. автором этих строк. Дмитрий Сергеевич внимательно следил за тем, как идет работа, и трижды высказывал свое мнение о ней в печати (Литературная газета, 1977, № 49; Литературная учеба, 1978, № 6; Литературное обозрение, 1985, № 9).

[32] Чивилихин В. Память // Наш современник. 1984. № 3. С. 98–128; № 4. С. 90–130.

[33] Слово о полку Игореве // Редакция и комментарий А. С. Орлова. М.; Л., 1938. С. 88.

[35] Так и слово «сокол» в тексте десять раз употреблено по отношению к князьям, «соколенок» (трижды) – это Владимир Игоревич.

[37] Справку о детях Святослава для меня подготовила Н. М. Введенская. В ЭСПИ дети Святослава Всеволодича и Марии Васильковны не расписаны, а Владимир Святославич и вовсе ни разу не упомянут.

[38] Козырев В. А. Словарный состав «Слова о полку Игореве» и лексика современных русских народных говоров. // «Слово о полку Игореве» и памятники древнерусской литературы. ТОДРЛ. Л., 1976. Т XXXI. С. 93.

[39] Прямым полужирным выделены уникальные (по мнению А. В. Дыбо) параллели.

[40] Зализняк А. А. Слово о полку Игореве: Взгляд лингвиста. М., 2004. С. 119.

[41] «Ветвь князей Черниговских. Родоначальником был сын князя Святослава Всеволодовича Черниговского, князь Владимир Святославич, владевший каким-то уделом в Черниговской земле (скорее всего Вщижским). Его сын Филипп в 1201 получил в удел Вщижское княжество. Он и его братья записаны в Любецком синодике. Скорее всего ветвь угасла в 1239 году, когда Вщиж был разорен монголами». Источник в интернете сайт «Генеалогия. ru»:

http://www.genealogia.ru/projects/nr/rurik.htm

[42] Стоит отметить, что при всей революционности своей поэтики автор «Слова» – сторонник старинного порядка престолонаследия, при котором Киевский князь – глава всего феодального рода. Начиная свой рассказ «старыми словесы», поэт и ориентируется на обычаи и нравы «старого времени», противопоставляя их тем новейшим политическим тенденциям, за лигитимизацию которых выступает большая часть Мономашичей.

[43] Такая линия поведения следует из древнего лествичного принципа наследования, по которому престол переходил не от отца к сыну, а от старшего брата к младшему. Иное дело – обращение Святослава (устами автора «Слова») к Всеволоду Юрьевичу Большое Гнездо. Хотя оно наполнено иронией и злыми аллюзиями, можно подумать, что великий киевский князь всерьез называет Всеволода «великим», то есть признает ровней. Но элемент юродства присутствует и в этом, казалось бы, сугубо этикетном чествовании. Чтобы подчеркнуть это, Святослав тут же назовет «господами» еще трех князей – своего соправителя Рюрика, его брата Давыда и Осмомысла Ярослава. В устах Святослава Киевского, только что объявившего «князья мне не в помощь», это уже очевидное юродство. (Впрочем, начиная с Буй Романа все князья – уже просто «князья». Они феодалы младшего, восьмого поколения, и юродствовать перед ними незачем.)

[44] Прорись см. по книге В. А. Плугина «Мировоззрение Андрея Рублева». М., 1974. С. 129

[45] Спасский Ф. Г. Русское литургическое творчество. Париж, 1951. С. 198–199. На эту параллель обратила внимание Н. М. Введенская.

[46] Сохраненная в издании 1800 г. грамматически нелепая форма игорю святъславлича говорит о том, что в протографе, вероятно, читалось: ...а по томъ молодымъ пѣти славу игоря СВЯТЪСЛАВЛИЧА буи тура ВЬСЕВОЛОДА ВЛАДИМИРА игоревича. Впрочем, парадигма темного стиля также не требует грамматического согласования, как графическая лигатура не требует стопроцентного совпадения графики сопрягаемых ею штрихов.

[47] В издании 1800 г.: тоже звонъ слыша давныи великыи ярославь сынъ всеволожь а владимiръ по вся утра уши закладаше въ черниговѣ.

[48] Лихачев Д. С. Устные истоки художественной системы «Слова» //Слово о полку Игореве. М.; Л. 1950. С.58.

[49] Зализняк А. А. Слово о полку Игореве: Взгляд лингвиста. М., 2004.

[50] Надо думать, что и тремя с половиной веками ранее Владимирскую икону чествовали именно в этот день. И в 1521 г. усердно молились у этой иконы, а после узнали, что крымский хан отступил. Позже это событие и заслонило начальную и, если судить по имени иконы, относящуюся еще к владимирскому периоду неведомую нам первопричину прославления образа Владимирской Богоматери именно 21 мая. Возможно, это день перенесения Андреем Боголюбским иконы во Владимир (1155 г.). Но в Новгородской летописи под 1179 г. (лето 6687) указано, что 21 мая архиепископ Илья заложил каменную церковь Благовещения Святой Богородицы. Поэтому, не исключено, что начало празднования в этот день образа Владимирской Богоматери относится еще к киевскому ее периоду.

[51] Лаврентьевская летопись названа по имени монаха Лаврентия, переписавшего летопись в 1377 г. по благословению суздальского епископа Дионисия. Заказчиком же был суздальско-нижегородский великий князь Дмитрий Константинович. Поэтому в текст многократно вставлено упоминание о Всеволоде Большое Гнездо и в его же пользу отредактирован сохранившийся в составе Ипатьевской летописи рассказ черниговского летописца о битве на Белеховом поле. М. Д. Приселков в своей «Истории русского летописания XI–XV вв.» полагал, что в числе источников южнорусского летописного свода начала XIV в. (т. е. Ипатьевской летописи) находятся киевский свод 1200 г. князя Рюрика Ростиславовича и черниговская летопись Святослава Ольговича и Игоря Святославича. При этом исследователь считал, что сами Святослав и Ярослав Всеволодовичи летописания не вели. Последнее опровергается рассказами о Белеховой рати, женитьбе Владимира Святославича и приглашении его в Новгород.

[52] Некогда у противоположной от села Загорья подошвы холма было капище Велеса, а потом монастырь и село с тем же названием Велисово (так! А. Ч.). Тут и сегодня бьет священный ключ, и люди приходят к нему за водой даже из Владимира.

[53] У этого выражения несколько значений: 1) русские или половецкие стяги «переговариваются» (стягами в бою отдавались команды); 2) стяг – наименьшее воинское подразделение, которое в бою «стягивается» вокруг своего стяга, значит, это разные полки русских дают знать князю, что на них наступает враг; 3) Алишер Навои сравнивал арабскую букву алеф, записывающуюся вертикальной черточкой, с гордо поднятым стягом, но за два века до него древнерусский поэт увидел в развевающимся стяге славянскую букву «Г» («глаголь»); 4) по-древнерусски глаголать – не только говорить, но и пророчить. Смысл этого пророчества будет раскрыт в следующем упоминании о стягах: третьяго дни къ полуднiю падоша стязи Игоревы. Дело в том, что буквой «Г» под титлом обозначалась цифра «3». И именно в воскресенье, в третий день битвы, если мы вслед за автором «Слова» будем считать с первого столкновения с половцами в пятницу, русские потерпят поражение.

[54] Эпитет «новое» говорит о том, что эта формулировка относится к протографу XII в. В Ипатьевской летописи данное определение опущено, хотя ее рассказ наиболее полон и, очевидно, ближе к протографу.

[55] Видимо, летописец принял слово «загорье» за название села и по селу определил расстояние. Приношу сердечную благодарность за помощь в расшифровке этого сюжета владимирскому историку и краеведу Игорю Арзамасцеву.

[57] Еще одна деревня Велесово (в современной записи Велисово) находится в Суздальском районе Владимирской области (почтовый индекс 601272).

[58] После того, как эта работа была написана, оказалось, что Владимир Святославич назван певцом Игоря и автором поэмы о его походе в тексте, опубликованном в 1993 г. в качестве русского перевода утраченной булгарской летописи начала XIII в. Если верить этому тексту, Караджар-Булымер (Владимир Черниговский) потерял левую руку во время похода с Сыб-Булатом (Всеволодом Большое Гнездо) на Волжскую Булгарию и воспел этот поход в поэме, которую он потом «переделал» на поэму об Угыре Батавыллы (Игоре Святославиче). Некий булгарский правитель Гази–Барадж пишет: «А языки давались мне легко, и я испытывал даже необходимость в их изучении. В заключении я прочитал немало урусских (русских – А. Ч.) книг, и одна из них рассказывала очень живо о набеге Сыб-Булата на Буляр. Ее написал Булымер, звавший себя Хин-Кубаром, но затем, когда его господином стал его дядя Угыр Батавыллы, переделал ее...» (Бахши Иман. Джагфар Тарихы. Том I. Свод булгарских летописей 1680 г. Издание подготовлено Ф.Г.-Х.Нурутдиновым. Оренбург, 1993. С. 166). (Адрес в интернете: http://jagfar.narod.ru/). Атрибуция имен произведена И. Р. Мусиной.

Казалось бы, можно поздравить издателя с головокружительной находкой. Однако обвинения в фальсификации этого документа были выдвинуты татарским филологом Марселем Ахметзяновым («Турусы на колесах, или о новых фальсификациях в истории татарского народа», журнал «Идель», 1993, №5). И хотя в статье З. А. Львовой «Летопись Гази – Барадж тарихы (1229 – 1246). Вопрос о подлинности документа» (Государственный Эрмитаж. Археологический сборник, вып. 36. СПб, 2003) приведены доказательства подлинности отдельных сведений Гази–Бараджа, без дополнительных исследований и разысканий (в том числе и в тюркских средневековых источниках) брать на веру «булгарскую версию» мы не можем.

[59] Через год его простят и Мстислав еще раз станет новгородским князем.

[60] Мой товарищ Александр Пануца заметил, что «удалые Глебовичи» должны были сжечь обозы Святослава: на иное у них просто не было времени. Если так, то становится понятно, почему автор «Слова» называет их «живыми шереширами», которыми Всеволод «стреляет посуху». «Живой огонь» использовался греками в морских сражениях для уничтожения вражеского флота. В данном случае вместо моноксилов и ладей были телеги, и не столь важно, использовали Глебовичи какую-то горючую жидкость или просто обстреляли обозы Святослава стрелами с горящей паклей.

[61] А их родного брата Мстислава Немого, который не поспешил на помощь Рюрику, Автор называет раньше, присоединяя его к своему любимому герою Буй Роману.

[62] Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси X–XV вв. Т. 1. М., 1970. С. 9.

[63] ЭСПИ. Т. 4. С. 84. В «Слове»: тому вѣщеи боянъ и пьрвое припѣвъкоу съмысленыи рече: ни хытру, ни горазду, ни пътицю горазду суда божия не минути.

[64] ЭСПИ. Т. 1. С. 255. В «Слове»: ты бо можеши вългу веслы раскропити, а донъ шеломы выльяти.

[65] О локализации Каялы см. мою заметку в Новой газете (№ 20, 2004). Она есть в интернете, достаточно в Яндексе набрать ее заголовок «Оскал Каялы».

[66] Л. Е. Махновец полагает, что обороной Путивля руководил бежавший от своего отце из Галича и живший два года у Игоря Владимир Ярославич и что именно этот князь написал «Слово о полку Игореве» (Махновец Л. С. Про автора «Слова» // Пам’ятники України. Інформаційно-методичний бюлетень Укр. тов-ва охорони памяток історії та культури. Київ, 1985. № 3. С. 24–27). Считая, что это положение исследователь не доказал, Л. А. Дмитриев тем не менее пишет: «Под 1184 сообщается, что В. Я., выгнанный отцом из Галича, переходил из одного города в другой (Владимир-Волынский, Дорогобуж, Туров, Смоленск, Суздаль), но нигде не находил приюта, так как князья, не желая ссориться с отцом В. Я. – Ярославом Осмомыслом, не принимали его, и только Игорь Святославич приютил своего шурина в Путивле: “Той (Игорь. – Л. Д.) же прия (В. Я. – Л. Д.) с любовью и положи на немь честь велику” (Ипат. лет. Стб. 634). По сообщению летописи, В. Я. пробыл у Игоря два года, а на третий год Игорь примирил его с отцом. В. Я. поехал в Галич вместе с сыном Игоря – Святославом (т. е. внуком Ярослава Осмомысла по материнской линии). Очевидно, что у В. Я. с Игорем были хорошие отношения и что во время похода Игоря на половцев В. Я. мог находиться в Путивле» (ЭСПИ. Т. 1. С. 213–215). Не соглашусь: не мог. Гипотеза Л. Е. Махновца построена на читательской ошибке: из летописной статьи следует, что Владимир Ярославич после двух лет гостевания в Путивле (здесь он, видимо, исполнял роль дядьки при малолетнем Владимире Игоревиче), отъехал в Галич уже в 1183 г., (Ипатьевская летопись. Стб. 634), где и жил, как отмечает летопись, любя питие многое и не любя советов со своими мужами. Он отбил у галицкого попа жену и родив от нее двух сыновей, а через год после смерти Ярослава Осмомысла (в 1188 г.) бежал в Венгрию (Ипатьевская летопись. Стб. 659–660).

[67] Мачинский Д. А. Вновь открытые источники по истории Руси IX–XI вв. // Ладога, первая столица Руси. 1250 лет непрерывной жизни. Седьмые чтения памяти Анны Мачинской. СПб., 2003. С. 164–165.

[68] В Новгород-Северский Ярославна должна была вернуться не только после ухода Гзака из Посемья, но и после того, как двое Святославичей восстановили порядок в княжестве.

[69] Рыбаков Б. А. Петр Бориславич. Поиск автора «Слова о полку Игореве». М., 1991. С. 131.

[70] ЭСПИ. Т. 3. С. 10–110. Здесь Л. А. Дмитриев называет «очень ценной по сообщенному материалу» статью Ив. М. Кудрявцева (1898–1966), который указал, что в новгородской Софийской первой летописи местом погребения Изяслава названа не Десятинная церковь (так в «Повести временных лет»), а, как и в «Слове», – Киевская София. Это говорит о том, что Киева и его исторической молвы автор по-настоящему еще не знает, ведь его отец лишь четыре года назад окончательно утвердился на Киевском престоле, но знаком с новгородской версией этого события. Добавим и упоминание о том, что сидящему в киевской темнице Всеславу звонят к заутрене колокола Полоцкой Софии. Если не знать, что колокола краденные (Всеслав снял их с Софии Новгородской), то непонятен вывод поэта о том, что этому князю «Божия суда не миновать».

[71] Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси X–XV вв. Т. 1. М., 1970. С. 265. Табл. 17, 187.

[72] Такая двуязыкая игра невозможна с печатями Святослава Ростиславича и Ярослава Владимировича. На аверсе их печатей изображен в одном случае Иоанн Предтеча, в другом архангел Михаил.

[73] Церковь св. Георгия в Старой Ладоге. История, архитектура, фрески. // Монографическое исследование памятника XII в. Автор-составитель В. Д. Сарабьянов. М., 2002. С. 288. Датировка постройки храма там же, с. 291.

[74] Об этом говорит и отсутствие окна в этой абсиде.

[75] Можно лишь гадать, знал ли Автор, что по греческому мифу дева Немезида тоже оборачивается лебедью, и от нанесенной ей Зевсом обиды рождается фактически и разрушившая Трою Елена, но изнанка имени девы Немезиды (Богини справедливой кары) по древнерусски и есть дева Обида. Однако ссылка на Гомера (Омира) есть в Ипатьевской летописи (1233 г., Стб. 770): Омиръ пишеть до обличѣниа же зла: есть кто в нѣм ходить, конѣць золъ приметь о злѣе зла. («Гомер пишет, обличая зло: если кто во зле пребывает, то злой конец примет, либо злее злого».)

[76] Это означает, что и этот поход был конным: в противном случае половцы догнали бы русских.

[77] Войтович Л. Князiвськi династiї Схiдної Європи (кінець IX – початок XVI ст.): склад, суспільна і політична роль. Історико-генеалогічне дослідження. Львів, 2000. С. 7.

[78] Спасский И. Преподобная Евфросиния, княжна Суздальская // Журнал Московской Патриархии. 1949, № 1. С. 61.