Добавления 10 марта 2013
Андрей ЧЕРНОВ
НЕЖИЛОЙ ФОНД
стихи
ГОРОДСКИЕ ПОРТРЕТЫ
1972 – 1981
* * *
От того, сколько ты простоишь у окна
И просмотришь мне вслед из окна,
Не зависят из будущих бед ни одна,
Из грядущих обид ни одна.
Так зачем же мне знать, грея ветер щекой,
Что к стеклу прижимаясь щекой,
Из-под самых небес ты мне машешь рукой,
Просто машешь и машешь рукой?
1974
СТАРИННАЯ ГРАВЮРА
И. З.
Соседка соседку с утра призывает к войне:
Та ставни раскрыла, а город так густо заставлен,
Что, если окно распахнуть на одной стороне,
Напротив уже не откинешь до вечера ставен.
Мужлан из предместья волов своих тянет за хвост.
Телега застряла под хохот калек и воровок.
Патруль не рискует усесться в седле в полный рост,
Чтоб в тесную сеть бельевых не попасться веревок.
В морозы здесь душно – течет по фасадам роса,
А в землетрясенья дома дымоходами трутся.
В проулке хромом по карнизу от шпор полоса,
А в башне горбатой со стражником не разминуться.
И только двоим из высоких напротив окон
Не тесно в том граде, не душно в том смраде воловьем:
Она протянула над городом руки, и он
Их держит всю ночь над дымящимся средневековьем.
1974
* * *
Вот лежит он из-за лишней крошки.
Неудачник. Сорванец. Плебей.
Вор подбитый. Серый воробей.
Перья врозь – он ждет прихода кошки.
Форма воробья как раз такая,
Чтобы глубже лечь в моей горсти,
Клюв – чтобы потом сказать: «Пусти!»
Крылья – чтоб ударить, улетая.
1972
* * *
На бульваре листвы поредела стена.
Дождь летит. Мокнет очередь.
Лужи, как блюдца.
– Что дают?
– Листопад.
– Листопад? А цена?
– Раз нагнуться.
* * *
Ты в восьмом, я уже в девятом.
Первый вечер в школьном году.
И завидно твоим ребятам,
Я ведь рядом с тобой иду.
Пополам апельсина дольки.
Поцелуй заказным письмом.
И в среде педагогов толки:
– Он в девятом. Она в восьмом.
* * *
За мостом у замшелой торговки
Я куплю тебе белый бутон
На зеленой стреле, а потом
Нас не выпустят из Третьяковки.
Некто в кителе, пялясь на нас,
Разъяснит тебя строго и грустно,
Что искусство в музее – для масс,
И кощунство похитить искусство.
Но сперва посреди духоты
За спитой твоей граждане ахнут:
– Ах, представьте, у Врубеля пахнут,
То есть только что пахли цветы.
* * *
С полуразговорной ноты
Начинать больную речь
И мечтать не слечь, не слечь
Ну хотя бы до субботы.
Чувствую – заболеваю.
Время года забываю.
Хочется открыть окно,
Но заклеено оно.
На тетради с палец пыли.
Ни царапины чернил.
Что-то все меня забыли,
Даже телефон забыл.
Мама с медом чай приносит,
Испугается и спросит:
– Ты чего глядишь в окно,
Если там совсем темно?
* * *
Подрастете – вам хватит и зрелищ и горького хлеба.
А пока будьте добрыми, будьте ребята, хорошими.
Не ходите по лужам, ведь в них отражается небо.
Так зачем же по небу, по синему небу галошами?
ЧЕЛОВЕК С СОБАКОЙ
Ты держишь пустую перчатку за палец,
А в правой руке – поводок.
Мальчишки, которые с горки катались,
Спросили: «А это бульдог?»
И ты понарошку взглянув на них косо,
Боишься уже одного:
Что, если сегодня не будет вопроса:
«А можно погладить его?»
Мальчишки, они любопытны до дрожи.
Но хитрость твою не поймут.
И третий вопрос будет задан чуть позже:
«А как его, дядя, зовут?»
На двадцать минут они великодушно
Спокойнее станут, мудрей.
И двадцать минут будут слушать послушно
Историю жизни твоей.
Слова за слова легкий ветер заносит.
Боксер твой храпит горячо.
Но не про него, про тебя они спросят:
«А вы к нам придете еще?»
* *
*
Ю. Щ.
Наши бедные матери
стелют белые скатерти,
ставят сверху вино
и не смотрят в окно.
А окно не зашторено
и оно не затворено,
и как будто за мной
ходит ветер волной.
Первым дымом прокурены
наши братья нахмурены,
матерей не таятся,
ничего не боятся.
Знают девушки строгие,
что вернутся немногие,
но не знают про то –
кто.
Неужели все будет так,
потому что я вижу так...
1974
* *
*
Все грядущие печали
На конце карандаша.
Зрит незнаемые дали
Дальнозоркая душа.
И предчувствуем до срока,
И тревожимся, когда
Понемногу издалека
Приближается беда.
А потом острим за чаем.
(Интуиция – вранье!)
И беды не замечаем
За мгновенье до нее.
1979
КОЛОКОЛЬЧИК
С БОНАПАРТОМ
...И столбик с куклой (только медной),
Скрестившей руки на груди,
Такой величественно-бедной,
Что, право, хоть и не гляди...
При треуголке, шпаге, ленте
И непременном сюртуке
Стоит себе на постаменте
Резная ручка на звонке.
Как будто бы и впрямь не зная,
Что стерся взгляд и даже нос,
Что под ногами Дар Валдая,
А не монмартровский откос,
Что можно взять за треуголку
И язычком о купол бить...
А надоест – сослать на полку...
Умели ж предки не любить!
Необходимо у капрала
Отнять полмира. А потом
Необходимо из металла
Соорудить его шутом.
Пусть Бонька позовет Глафиру.
Пусть громче позовет, злодей!
И венценосный чудодей
Гремит на целую квартиру.
1977
КАРТОТЕКА
ПУШКИНСКОГО ДОМА
Пристрастье к собственным корням.
А в картотеке свет нерезкий
И строго на ученых дам
Из рамы смотрит Модзалевский.
Расслаиваю букву «Ч»
При электрической свече.
Здесь век прошедший погребен,
В галантном шкапчике спрессован,
По именам перетасован,
Железный, стал бумажным он.
В благоговейной тишине
Идут чины, мундиры, лица,
Тмуторокани, две столицы...
И вдруг – ...зачем все это мне?
Зачем мне знать, что там, в начале,
Когда не знаю, что в конце?
Не знаю толком об отце,
О маме, и о той печали,
Проплывшей на твоем лице?
1977
ТАНЦЫ В ТАРУСЕ
Летних
сумерек истома...
Межиров
После сумерек потемки,
Пахнущие резедой,
Беспросветный зуд поденки
Над умершею водой.
От реки ведут ступени
К Дому отдыха, и там –
Грязный гипс, лихие тени
Да скамейки по углам.
Точно пальцем в ухо давит,
Тычет в нас магнитофон,
Дома бывшего фундамент
В танцплощадку превращен.
Призывают веселиться
Фрески из «Ну, погоди!»
Эти блики, лики, лица,
Лица, Господи прости!
Так пускай, не выцветая,
Как непозабытый стих,
Ариадны нить живая
Нас с тобой ведет сквозь них.
29 июня 1979
* * *
Тамбурным не увлекаясь мужским разговором,
Долгим четвертым десятком верст утомлена,
Интеллигентная дама смолит «беломором»
Смотрит куда-то сквозь «не прислоняться» она.
Мчится в просторах душа продолжением взгляда,
Вровень составу и вслед за составом кружит.
Спутников не было, а провожатых не надо.
Лишь огонек папироски на стыках дрожит.
Вот и прекрасно. Нет встречи – нет и расставанья.
Жизнь сквозь отдушники тамбура дует в лицо.
Ни берегов не имеет, ни дна, ни названья,
Как проблеснувшее среди болот озерцо.
3 июня 1977
БЕЗБОЖНЫЙ ПЕРЕУЛОК
За то, что была на другую похожа,
Когда-то, случайно, всего один раз, –
Влюбляются тоже и сходятся тоже,
И даже причины не помнят подчас.
Но там, где гремит переулок Безбожный,
Вдруг вспыхнет, как свет под трамвайной дугой,
Что жизнь была только лишь слепком с возможной,
Похожей на эту, но все же другой.
1977
* *
*
Долгий дождичек осенний,
Пожиратель воскресений,
Желтых крон печальный жнец,
Да закончись, наконец!
Мокрым рукавом помашешь,
Наши улицы распашешь.
Сеешь сам себя, и что ж?
Ты уже снега пожнешь.
1977
* * *
Из почтового потом
В деревянный ящик.
Ну да отпоёт местком
Всех, сюда входящих.
Тот же воздух испитой
Обожжет у входа,
Точно перед номерной
Проходной завода.
Кумачом течёт металл.
Ночь кострами вьётся.
А за то, что век молчал –
Вечность выть придется.
1979
* * *
Коммунары.
Камуфляжи.
Кому – нары.
Кому – пляжи.
1975
* * *
За что они заплатят мной,
Моим ребёнком и женой?
1979
ТАРУССКИЕ ЯБЛОКИ
заговор
I
Слово наливалось светом,
словно яблоко на ветке,
но при этом
становилось
горше,
злее,
зеленей.
Мы ушами искушали
певчих птиц,
мы разрешали
солнцу двигаться над нами,
так ему и говорили
поутру:
ступай себе
над полями
(и над нами),
над ручьями
(и над нами),
над горами
(и над нами),
и над лесом,
и над логом,
и над завтром!
Мы трепали
языками,
засыпали,
забываясь в ослепленьи
первого луча дневного.
Наливалось светом слово.
В полдень яблоки гремели,
как могли,
по скату крыши.
И одно о подоконник
разбивалось.
И другое
расшибалось о скамейку.
Третье бултыхнулось в бочку,
и пошло на дно спросонок.
Вынырнет – ну что ж, съедим.
А четвертое втыкалось
в перевернутые грабли
и будило нас. И крестик
ты в траве похоронила.
Не нашла и не сказала
мне об этом. И ребенка
понесла тогда. И тоже
не сказала.
Разве правда,
что любил я не тебя?
II
Этот косогор тарусский –
узкий берег над высокой,
над широкою водой,
эта стереофония
двух соседских танцплощадок,
эта елка, что бросала
тень сырую на участок
и за то была однажды
приговорена хозяйкой
к медленной стоячей смерти
при посредстве топора.
Мы не плакали – смеялись.
Наливалось солнце светом.
Мы не знали в это лето,
что при яблоневой кроне
нашей, – тоже был положен
черный маленький топор.
А зимой сады померзли.
III
Ночью – ветер, ночь и грозы.
Днем – жара, река и ветер.
Ночью – речи, очи, плечи,
а потом – река и ветер.
А потом и жар, и ветер.
И опять – река и ветер.
IV
Этот трогательный трагик
и изрядный старожил
наш хозяин
поделился
как-то раз соображеньем
о круговращеньи плоти.
Он
в Тарусе
на террасе
говорил нам:
«Эти корни
ни дерьма, ни химикатов
не знавали до сих пор.
Тут над нами есть могила,
в ней лежит Смирнов-Агатов,
знаменитый в прошлом тенор,
а когда-то был погостом
городским
весь косогор».
Помнишь, как ты подавилась
брызнувшим в тот миг наливом?
А хозяйка утешала:
мой хозяин пошутил.
V
Этот яблоневый сад
на костях любови нашей
не прилепится назад
отлетевший и опавший.
В городе родном, чужом,
по совсем иной причине
выкорчуем да сожжем.
Дым развеем по кручине.
И московскою тропой
мне по звездам крупной соли
в дворницкой ночи доколе
все свое носить с тобой?
VI
Господи,
ветку за яблоко тянут
ниже и ниже – ближе к земле.
Господи,
годы, наверное, встанут
в прахе, в золе,
в страхе, во зле.
Господи,
дай нам еще протянуться,
дай же руке дотянуться, доткнуться
в этом саду, в райском аду,
Господи,
скоро уж дети проснутся,
я их с побывки домой поведу.
VII
Отпускать тебе грехи,
значит отпускать на волю.
Я тебя не отпускаю.
Я замкну тебя в стихи.
Хорошо ль тебе в строке
хореической живется?
Много ль места остается
в семизначном уголке?
Я замкну тебя одну
навсегда во время оно,
шнур глухого телефона
между веток протяну.
21 декабря 1981
* * *
...И семя свое разбросав по земле,
отправимся дале.
И детям следить за тобою во мгле
в недолгой печали.
Еще не смутился покой на челе.
Прокуренный хлеб зачерствел на столе.
Мы все это знали.
Ты помнишь, душа примеряла судьбу
(далекое лето)?
Дыхание матери тает на лбу,
и душно без света.
Но будто бы вдруг пробудили трубу
и ты перед сном закусивши губу,
увидел все это.
Зачем мы заранее знаем сюжет,
не ведая цели?
Как будто иных откровений и нет
на самом-то деле?
К чему осознанье немыслимых лет,
зачем в изголовьи осмысленный свет,
как сон у постели?
1982
ОТТИСК
1979 – 1984
УГЛОВОЙ ПЕРЕУЛОК
Переулок заломлен углом. Над столом
Наговорено – не продышаться.
Что ни слово – облом. Повело о былом,
Но и в будущем не продержаться.
С понедельника... Впрочем, сегодня среда...
По часам... Но будильник в починке...
И сличаем, чья толще вина. А беда
Из вины лезет как из личинки.
«Извини...» «Извини...» «Не поставить ли чай?»
«Может кашу сперва расхлебаем?»
И опять репетируем слово «прощай».
И не врем уже, но подвираем.
* * *
Всего-то уюта –
От часа минута.
Всего-то комфорта –
На кухне конфорка.
Вода кипятится.
Всего-то случится,
Что выпадет блюдцу
Упасть и разбиться.
Всего-то?..
Всего-то тяжелая птица
В карниз постучится.
...Как мягко ты стелешь.
Глядишь непреклонно.
– Чего ты там мелешь?
– Зеленые зерна.
* *
*
Еще ты и не называлась женой
Моей, а тем паче – чужой,
Еще мы ни лучших, ни худших времен
Не знали, ни детских имен,
Еще – впрочем это почти что уже
Был куплен пакетик цветного драже,
Разорван, рассыпан по Трубной
Размолвкою первой, не крупной.
* * *
Г. Е.
В виде света разной густоты
На фотобумаге я и ты.
Слишком быстро, как от никотина,
Пожелтеет оттиск негатива.
Видно, не хватило серебра
Видно, карточку порвать пора.
Видно то, что мы стоим в обнимку,
Даже это повредило снимку.
Ну а все, что мы потом поймем,
И сейчас проявлено на нем.
ПРИСТУП
То ли снег за стеклом падал вниз
Мимо глаз, то ли мы возносились, –
Вот и вышла душа на карниз,
И на жести следы растворились.
И покудова тело мое,
Заоконное, глухо дышало
И, храня направленье свое,
Ни живо, ни мертво – устояло,
Вся в сомненьях, как будто жена
По дороге из дома чужого,
С кем-то третьим решала она,
Обсуждала, вернуться ли снова.
3 апреля 1981
* * *
Серый, розовый, лиловый
пятьдесят какой-то свет.
Дышит кашею перловой
гладиолусов букет.
Я ребенок. Я счастливчик.
У меня цветущий вид.
– Испеки еще куличик! –
нянька сверху говорит.
Я пеку его, куличик,
Я пеку его, пеку...
Перекручен детский лифчик,
пятка где-то на боку.
Оттого и не печется,
что в песочнице печет.
И затем она печется,
что песок ручьем течет.
Он течет да натекает,
подпирает под грибок,
он старуху отметает,
он меня относит вбок.
И стоять мне на песочных
на непрочных на часах,
строить из песка в песочных
крупноблочных облаках
там, где цепкая старуха
в сером платье под зонтом
смотрит пристально и сухо
за врученным ей внучком.
РЕЗЧИКОВ
ПЕРЕУЛОК
Б. Ш. О.
А посредине тех пятидесятых
И я гулял на тех еще Арбатах.
Отцу по службе вышел перевод,
И вот в полуподвальной коммуналке
Не ведаю ни горя, ни хлопот.
В дверном проеме подрастают риски.
Сосу свои московские ириски,
Здороваюсь с соседями чужими,
Сместилось что-то в паспортном режиме.
Заходит дядя-милиционер,
Но стоптан снег на мартовский манер.
Какие времена вокруг и возле!
Потом пойму и осознаю после
Поленницу в поленовском дворе,
Уложенную, может быть, Глазковым,
А мне четыре, и на той заре
Дружу с Барто, Чуковским, Михалковым.
Но излученья лирики тех лет –
Еще неназванный, уже нездешний свет.
* * *
В случае главной утопии...
Твардовский
Вылепился – доверяйся же обжигу.
Нет, перетрушу и вместо того –
Ткнусь под крыло ленинградскому дождику
Лбом потереться о струи его.
В случае главной и прочей утопии,
В случае личной и прочей беды,
Сквозь те вокзалы, зеркальные копии,
Как в зазеркалье провалишься ты.
В белую ночь беспричинно осклабиться,
Снова и снова кружить по друзьям,
Там, где слезам еще верят, – обабиться,
В детство вернуться. С грехом пополам.
ПИТЕРСКИЕ СТРОФЫ
Пойдем же вдоль Мойки...
Кушнер
– Айда? – Туда? – Ага, туда,
Не все ж нам на печи
Жевать столичные года,
Тверские калачи.
Я начал: «И...» – и тут же ты
Попала в шаг: «...светла!»,
И просияла с высоты
Она из-за угла –
«А-дми-ралтейская...» – смотри,
Какая глубина!
«...игла» – двусложных две петли,
Кораблик – два крыла.
Куда? О да, туда, к реке,
Где оду треплет ветр,
Где даже в бронзовой руке
Хитрит российский метр.
И гибкости, и воли в нем
Не боле, чем в судьбе,
Эксплуатируя прием
Он вторит сам себе:
Реминисценция слепа,
Но выдаст медный звон
Александрийского столпа
Классический пэон.
Куда? Вдоль пристани веков
Внимательно сличать
Прямоугольных сквозняков
Чугунную печать.
Куда? На ветреный канал,
Где резвый философ
Псевдоморфозой обозвал
Всех этих львов и псов.
Айда вдоль кушнеровских строф.
...сначала, но потом
Не тратя времени и слов,
Давай же повернем
Там, на сенатском вираже,
Где пляшет под баян
Анри Луи Огюст Леже
Рикар де Монферран.
(Хозяин скажет: «Москвичи –
Недаром москвичи!»
Но, не переча, промолчи,
Мы все же москвичи!)
Вон у расстриженных оград
До срока вписан в план
Лихой трехмачтовый фрегат,
Дешевый ресторан.
Знать, Азия уже и здесь
Цыганкой во плоти
У трапа станет в душу лезть,
Шептать «Позолоти!»
Айда! Мне тоже нужно знать,
Придется ли и впредь
На этой гуще погадать
Да ложечку спереть.
Айда, любимая. Скорей,
Пока не лопнул трос,
И это чудо с якорей
Само не сорвалось,
Покуда Саша с Леной ждут,
И Миша с Леной ждут,
И Вовка с Ленкой здесь живут
И в гости нас зовут,
Покуда и земных-то миль
Негусто за спиной,
Покуда режиссер Мотыль
Хлопочет под стеной,
Возводит струганный чертог.
(А что? Не все ль равно?)
Но мстится – подведен итог,
И, право, не смешно.
Как заплетается узор,
Хитер и деловит:
Экскурсовода сирый взор
И близорукий вид,
И тот собор,
И тот раствор
Тебя в моей крови,
И тот, с кем я двойным родством
Мгновенный визави...
Пойдем! Пока еще вдвоем,
Коли охота есть –
Пойдем. Узнать ли нам о том,
Что сбудется? Бог весть.
Пойдем не в ногу и не в такт,
Но все-таки пойдем.
А если что-то там не так –
Потом, потом, потом.
1983
* * *
Там, где флаги плескали в гостях
И жирели чухонские чайки,
Через век – кандалы на костях,
Через два – блокадные пайки.
Холидэй. Холодай. Голодай.
Дрожжи времени сделали дело:
Имя вспенилось и – через край,
А значенье на донце осело.
Выдыхаются даже слова
И целебную силу теряют,
В наших виршах не помнят родства,
В словари из куплетов ныряют.
А любимых твоих имена,
Те, лишенные главного смысла, –
Как в кладовке полсклянки вина:
То ли выдохлось, то ли прокисло.
И звонков избегаем, и встреч,
А при встречах имен избегаем.
И легка разговорная речь.
И бежать за ней – как за трамваем.
1979
* *
*
В питерском профессорском семействе
Дочери – каникулы в семестре.
Старшая походит на Мурзилку.
Ласково потреплет по затылку.
Ужин в честь столичного актера
(Бузотера, вора и невежды).
Младшая посередине спора
Детские свои сощурит вежды.
Старшая... Но стоит ли стараться,
В жизнь чужую проникая вкратце,
Уплывать по тем волнам все дальше
Под улыбку Даши и Наташи?
Далее – влюбленностью заплатим,
Этою монеткой самой легкой,
Но о чем, о ком мы там заплачем,
Поперхнувшись фразою неловкой,
Но зачем сюда мы заходили,
В честь какого кораблекрушенья, –
К Даше и Наташе не имеет
Ровно никакого отношенья.
Ну-те-с... И гуляй, танцуй от печки
Этой вот профессорской, и дальше
По Торжковской улице, вдоль речки
Черной-черной и под снегом даже.
ХОДАСЕВИЧ
Этот век ему не пара.
Даром, что над мостовой
Встал он на краю бульвара
С непокрытой головой.
Пройдено чистописанье.
Мутная сомкнулась твердь.
Впредь – ловить его дыханье,
Задыхаясь, кашлять впредь.
И в предвестии разлуки
Здесь, на площади Сенной,
Вслед за Блоком комкать руки
Над обугленной строкой.
Ты просей словарь, как просо,
Через сито языка.
Ты вскипай, крутая проза,
В чугунке черновика.
Лето 1980
АВИАТОР
Умастив золотым вазелином
Незакрытые части лица,
Авиатор Васильев над Клином
Государство читает с листа.
Точно в сказочке детской над всеми
Он дозорно сидит, высоко
И ветрами сгущенное время
Нарезает на дольки легко.
И как будто прочерчена круто
В параллель горизонту черта,
И хотя пролетела минута,
Мимо уха летят почему-то
Лихолетья, столетья, лета.
Осторожней, поручик Васильев!
Осторожней, кому говорят!
Ну как этой игры не осилив,
Долбанете сейчас аппарат?
Вашей крепкой машине фанерной
Не по крыльям сия синема:
За бортом год 10-й, двумерный,
Не сходите, поручик, с ума.
Пахнет облако керосином,
А небесные кочки золой,
И не надо пророчеств над Клином
И фантазий над бедной землей.
Ну почудилось... Ты ж не в убытке,
Рекордист, и кумир, и герой –
Точкой в небе, штрихом на открытке,
В юбилейном изданьи строкой:
Мол, во времени полубылинном
Ровно в три пополудни часа
Русский летчик Васильев над Клином
Видел город, селенья, леса.
9 марта 1981
ВЫРИЙ
Вырий – рай древних
славян.
Выра
– село между Лугой и Петербургом.
Когда над Вырой облака
Удерживал я над тобою,
Не опрокинув их, пока
Не грянули они бедою,
Когда бессилен побороть,
Я продышал всего лишь с ноготь
Зрачок и ледяную плоть,
Рот ободрав, успел потрогать, –
Увидел не тебя, мой свет,
Но краем, самым краем зренья,
Тот край, где почему-то нет
Разъятия и разлученья.
* * *
Страшно снежинке лететь на ладонь.
Страшно ладони к огню прикасаться.
Страшно огню... Но при чем тут огонь?
С третьей же строчки ты стал повторяться.
Фигу в кармане, кулак или горсть
Лепишь из пальцев – слетают метели,
Напоминают: ты гость, просто гость
В собственном доме и в собственном теле.
Что ж на
пороге стоять? Переход.
Выдох – еще переход. Не старайся
Выучить, вымучить все наперед.
Дома нам скажут: Располагайся.
Передохни. Впереди – переход.
И З
А Л Ь Б О М А
ПАШКА
«Алло, Гутионтов!..» «А он на топтушке. Звоните».
Звоню. «Он верстается». Перезвонил. «Извините,
Он выбежал...» «Вышел?» «Нет, шапка на месте...»
Звоню.
Раз сорок на дню. И сбиваюсь. И снова звоню.
Апрель на носу. И декабрь. Наказанье такое...
«В отделе?» «Внизу. Вы по делу?» «Да, что-то такое...»
Ага, объявился, не зря ж я тебя обругал...
«Чего тебе надобно, старче?» «Стишок написал».
«Большой?» «Восемь строчек... Впечатан в набухший
суглинок...»
«Погромче. Здесь автор!» «...Подтаявший к вечеру
лед»...
«Донецк вызывает!» «...Проблема промокших ботинок
Опять перед нами встает...» Гутионтов орет
Сквозь топот печатных машин и печатных машинок,
Поверх телетайпов, засылов, «квадратов», «картинок»,
Чтоб трубку не клал... Послезавтра в газете прочту,
Что он отлучился. На пару минут. В Элисту.
Послал же Господь мне приятелей! В мыле и спешке
Проходит их век заводной. Позвонить бы Олежке...
Он тоже в газетах, поскольку известный поэт.
Но нет его дома. И дома-то в сущности нет.
«Алло, Гутионтов!..» «А он на планерке». С галерки
Слежу за игрою друзей. И делю их восторги.
И фрукты кидаю в помрежа. И реже цветы
И сам не пойму, что б я делал без их суеты?
НИНА
Монте-Карло, Монте-Кристо... –
Это ветер в голове,
А пока что интуриста
Нинка водит по Москве.
Третьяковкой и «Березкой»
Этот город знаменит,
Здесь на площади на плоской
Классик бронзовый стоит,
Тут на улочке на узкой
Все, что хочешь для души:
Хочешь – семечки полузгай,
Хочешь – «Барыню» спляши.
Ах, замах у нас вселенский...
Возвращаешься без ног
В переулок Обыдéнский,
В коммунальный свой чертог.
Есть для пудры умывальник,
Для усталости – халат.
И сама себе начальник,
И отец, и старший брат.
И промокшая, как ветка,
Как под ливнем летний луг,
Образцовая жилетка
Для знакомцев и подруг.
Поостыть бы только нервам,
Продышаться бы душе,
Всю-то жизнь прожить на первом –
Вровень с жизнью – этаже.
·
* *
*
О. Х.
Скверик против шахматного клуба.
Над планетой шахматной доски
Здесь консервативно и неглупо
Молодыми правят старики.
Ты талантлив. Только входишь в пору,
Но подсядет мальчик на скамью.
И легко тебе предложит фору,
И с трудом ты сделаешь ничью.
Он уйдет в закатанных по икры
Наглых джинсах, в жеваном пальто,
И кольнёт тебя впервые, что
Есть же на земле другие игры...
Шашки, скажем, домино, лото.
1977
ВЫРСКАЯ
СТАНЦИЯ
И в Оредежи рóскошное пойло...
Рылеев
Выра
была третьей почтовой станцией от Петербурга по Минскому тракту. Выриным назвал
Белкин своего смотрителя; гусара-похитителя нарек Минским.
Знакомство Минского и Дуни происходит в
доме, который в начале XIX века, перебираясь в Батово, уступил под станцию,
полковник Федор Рылеев. (В Дуниной комнатке, надо полагать, и родился будущий
декабрист.)
Рядом, в ганнибаловской Суйде, в конце
1798-го вынашивала дитя супруга помещика Сергея Львовича Пушкина. Мальчик
появится на свет в мае
В первые годы XVIII века отсюда, из
любезного ему Рождествена, бежит в Италию царевич Алексей. Зато вскоре
приезжает и селится на Зарецкой мызе первый архитектор Петербурга Доменико
Трезини.
Через век в имении его потомков
начнется трагический роман юного флигель-адъютанта с семнадцатилетней
красавицей Катей Черновой. Дело закончится самой громкой дуэлью первой четверти
XIX века. Но и самая тайная дуэль тех лет произошла, как полагает другой
здешний житель, в том же Батове: в мае 1820 года сосланный на юг Пушкин сделает
остановку в Выре и вызовет Рылеева на поединок (тот, поверив сплетне
Толстого-Американца, видимо, громче других кричал «Правительство сечет наших
лучших поэтов!»).
Надо полагать, Пушкин, как обычно,
стрелял в воздух. (А если так, то оредежское эхо той истории откликается в
«Выстреле».)
Набоков, сочинивший эту версию, так и
не узнал, что хранящиеся в моей семье записки композитора Константина
Николаевича Чернова (1925 год), подтверждают его гипотезу о батовской дуэли
Пушкина с Рылеевым. Черновы, соседи и родня декабриста, не зная причин того
поэтического поединка, и через век помнили о самом факте дуэли. Так потомки
рылеевских крестьян до сих пор показывают в укромной батовской аллее на берегу
Оредежи Пушкинский камень. («Почему Пушкинский?» «А тут Пушкин сидел».)
И тоже в мае, но уже 1912 года, Кузьма
Петров-Водкин сделает карандашный рисунок для картины «Купание красного коня».
Натурщик, позировавший художнику, как две капли воды похож на тринадцатилетнего
сына вырского помещика Владимира Дмитриевича Набокова. Полоска красного берега
за плечом Владимира Владимировича – привет его другим берегам с этих.
I
Выявлено. Выбелено чисто.
Свежая разломлена тетрадь.
Здесь, почти в именьи декабриста,
Пристрастишься лето летовать.
Рассуждать с хозяином о старом,
Всё искать решительный изъян
И листать затрёпанный недаром
Некий краеведческий роман.
Мальчик
бродит по лугам.
Холодно
его ногам.
Мальчик
все запоминает.
Мальчик
завтра уезжает.
Лето
кончено. Прощай.
Перерезан
каравай.
II
XIX-й, зело болезный,
Уходил дорожкой продувной.
И качалась колыбель над бездной,
По-над пестрой парковой травой.
Но пока спеленутое лето
Лишь коснулось краешка стола.
Имени опального поэта
Млечная черемуха цвела.
Предки
жили у реки.
Бунтари.
Крепостники.
И не
чьи-нибудь – его.
И не
чьи-нибудь – твои.
Так-таки
и никого
Ты не
встретишь у реки?
III
В ту экологическую нишу
Однова потянешь всех своих.
Валентина Дмитриевича, Мишу,
Жору, Пашу, Машу и иных.
Вова с Олей кинутся с порога.
Вова с Леной сядут на порог.
Господи, да как нас было много!
Всех сюда и втиснуть я не смог.
Ах,
как странно в двадцать пять
Родину
приобретать,
Узнавать
в чужом лице
То,
что в матери-отце
Ты
навеки затвердил,
Да,
наверно, позабыл.
IV
Рамкою вину свою оправлю...
(Смех и грех, а вырвалось само.)
К берегам иным письмо отправлю,
То, с нелепым адресом письмо.
И покуда адресата ждали
Мы по эту сторону земли,
Почтари письма не потеряли.
Просто слишком поздно принесли.
По
чернильным капиллярам
Черной
пастой, белым паром
Переписывай
судьбу
Тех, которые
в гробу.
Мыслью,
мышечным кошмаром
По
чернильным капиллярам.
V
Между тем неканувшее лето
Шло поодаль от твоей судьбы.
Мальчик первых два сложил куплета.
После дождика пошли грибы.
Улыбался бритый император.
Либеральный бант отец вязал.
И почтовой станции диктатор
Трюхал пешедралом на вокзал.
Дух
фиалковый, грибной,
Палых
листьев перегной
Заглушает
двух империй
Бритвенно-свинцовый
дух.
Вдохновенных
суеверий
Шепоток
– тревожит слух.
VI
– Балуйте детей своих побольше,
Балуйте детишек, господа.
Вам не ведать, что там будет дальше –
Красный берег. Быстрая вода.
Толку чуть и в праведном запрете.
Только чуть прикрикнешь – погляди! –
Махаон на ветхом парапете
Крылья свел на бархатной груди.
Ничего
ему от нас
И не
надобно сейчас.
Бродят
тени в бывшем парке.
Захлестнулась
нить у Парки.
А
повешенный в аллее –
Утра
серого белее.
VII
Ну еще какая там провинность?
Что за новый подвиг? Что за страсть?
Или тяжкая необходимость
Динамитом ограничить власть?
Нет, недаром, лужские равнины
Насыщает Красногорья ток.
Из-под коренного комья глины,
Красной глины бьют о передок.
Лучше
бы совсем не это –
Жить
до нового рассвета,
Все
запомнить, записать,
Детям,
внукам рассказать...
Но –
записано в программе:
«...не
мужьями, но мужами!»
VIII
Детский мир пружинных пистолетов,
Оредежи беспокойный ток.
И опять к концу подходит лето.
Ну еще, еще один глоток.
Бабушкино Батово пылает.
Пятипалый лист летит к тебе.
Два глотка, но этого хватает.
В остальном доверимся судьбе.
Наступает
старый год.
Мать
выходит из ворот.
Может
статься – за грибами.
Может
статься, что за нами
Мать
выходит из ворот.
Наступает
старый год.
IX
Заклинать и возвращать былое
Кто тебя подбил, цитатчик, вор?
...складываю вчетверо и втрое
Мнемозины памятный узор.
Между станцией и магазином,
Как взаправдашний мемуарист,
Потакая танцу Мнемозины,
Закавычиваю этот лист.
1983
ДРУГОЕ ТЕПЛО
1983 – 1989
С УКРАИНСКОГО
(Из Лины Костенко)
Над срубом монастырского колодца
Алеет осень гроздьями рябин.
Придет черница и над ним нагнется.
И зачерпнет из голубых глубин.
Посмотрит – из-под куколя прольется
Земной печали отрешенный свет...
Чудной народец – эти стихотворцы.
Все им приснится то, чего и нет.
Приснится то, чему вовек не сбыться.
Внимай, по-детски ужас затая, –
На ободке серебряной криницы
Волнуются виденья бытия.
И целый свет – он брызгами дробится.
Дымок туманов в сумерках долин.
И влажный ковшик на краю криницы.
И гроздья порыжелые рябин.
1985
* * *
Вселенных черные икринки
висят – которая моя? –
на самой тонкой паутинке,
на самом дне небытия.
Откуда сон? Откуда эта
лучом расчисленная слизь,
музыка темного завета,
твердящая: не промахнись!
И там, и тут белок мерцает
и набухает теснота,
и та, и эта вызревает,
а выживет – одна из ста.
4 декабря 1988
* *
*
М.
Эта слабая тень в слишком позднем окне
с неуклюжим изломом куда-то вовне,
эта женщина, тонкая не по летам,
это та, что над нами на краешке, там,
та, с которой не спать, разве только что спеть
ти-та-та, та, которую встретил бы впредь
не узнал бы да хмыкнул, и которую тут
вертихвосткой зовут и монашкой зовут,
та, что манит ладошкой, а словно крылом,
чьи грядущие лжи и обиды в былом.
* * *
Л. Б.
Машинист и сам не знает,
Что везет тебя ко мне,
Стрелку к стрелке подбирает
На железном полотне,
Веко к веку прилипает,
Но вот так и на часах
Стрелка к стрелке приникает
От меня в трехстах верстах,
Где лучом единорога
Разделяясь пополам,
Разбегается дорога
По невидимым полям.
* * *
Эта жизнь моя, крытая толем,
Послушанием листовым.
Изогнувшийся низким глаголем
Дачных падалиц лиственный дым.
И слоями меж небом и пашней
За штакетником календаря
Разрушение кроны вчерашней
На дубовом листе ноября.
И соседская дань суесловью
С кандидатом столичных наук,
И в суглинке бок о бок с морковью
Хрен да редька и репчатый лук.
…Неужели не надоело
Лишь подошвами почву месить?
Прежде чем положить в нее тело
Вдруг опомнишься душу вложить.
Не сейчас, так хотя бы под старость,
Если светит оттуда и нам
Огородных обрядов усталость,
Бузиной охраняемый храм,
Тот расстриженный, краснокирпичный,
Где крест-накрест горбыль у ворот,
Где весна скорлупою яичной
Только хрустнет – и тронется лёд.
1985
* *
*
Вёдро. Пустое ведро опрокинуто навзничь.
Донце облуплено. Не остынет и за ночь.
Где мы? В Тмуторокани? Царьграде? Париже?
Для нашей темы можно бы и поближе.
Камни степные белых костей белее.
Вот они – черепки в горсти Водолея.
Лунного клея не хватит соединить их.
Вытекло время в море. Секутся нити.
Так говорю – ты же взглядом уходишь по склонам.
Птица плещется в сини, облачко в море Черном.
И одиноко нам, и солоно одинаково.
Сколько порушено, столько же и наплакано.
31 августа – 2 сентября 1985. Херсонес
* * *
Зачем мне этот ключ от дома,
В котором ни дверей, ни стен, –
Лишь прошлогодняя солома,
Чужой печали едкий тлен.
Чужой любви непрочный плотик,
Притопленный на полпути...
Один и есть на свете плотник,
Чтоб эти стены возвести,
И то не прежде, чем стенанья
Под крышу возведешь к нему,
И между делом мирозданья
Он высветлит и эту тьму.
3 ноября 1985
* * *
Веточка вены на левом виске,
Слабая, с временем накоротке,
Тонкая под суховеем ветла,
Светлая, но и под гримом светла,
Словно кому обещалась светить...
Прядью не спрятать, косынкой не скрыть,
Малая речка нездешних полей,
Так и не ставшая жизнью моей.
10 октября–9 ноября 1985
* * *
Можно ли и пожелать такого –
Рекрутом сквозь годы, как сквозь строй,
Заменяя все-таки другого,
Оставаясь все-таки собой.
В колее обычной бабьей доли
Обретя почти счастливый вид,
На твое унылое «доколе?»
Только улыбнется и смолчит.
И тоску усердием утроя,
Утверждать, мол, ничего живем,
В лихачевский томик «Домостроя»,
Как в кровать ныряя
перед сном.
* *
*
И сердце тобой захлебнется, едва
сомкнутся вскипевшие по роговице
две бездны, и разъединятся слова,
и мир раздвоится.
Куда, раздвоив, ты уводишь меня,
руками укрыв и упрятав под веки,
не в эту ли область слепого огня,
в которой при жизни горят человеки?
И что там за краем желания, за
чертой, до которой вы нас допустили?
«А дальше нельзя, не смотри!» – и глаза
вспотевшей ладошкой на миг заслонили.
* *
*
Д. С. Л.
И снова гарью к потолку
Алхимии алмаз.
Рифмую «Слово о полку»
В четырехстопный раз.
Но все молчат мои князья,
Как перед толмачом.
И отомкнуть их речь нельзя
Ямбическим ключом.
«Ты сам, мы сами по себе,
И твой язык – не наш!»
И тает в грифельной гульбе,
И брызжет карандаш.
Нестройный этот хор един
(Впервые, может быть):
«Что знаешь ты, простолюдин,
Как смеешь ты судить?»
Хотя сдается, что не раз
Все эти речи, все,
И тот, неназванный сейчас,
Слыхал на колесе.
Что ж, в наших силах до конца
Продолжить разговор:
«О, князь, как звать того певца?»
И князь ответит: «Вор».
19 ноября 1979
РАДИЩЕВ
Абраму Терцу
Пироги на поду
Или хрен на меду,
Все равно не пойду
У тебя в поводу.
Надышался я именем синим
По твоим черно-белым пустыням.
О, пылают горе Китежи-миражи,
А в миру мятежи да кнута кутежи.
Поздно прятаться. Негде бояться.
С домочадцами бы попрощаться.
И над всею страной
слепоглухонемой
Семиствольной цевницей, стальной тетивой:
– Есть тут кто-то живой?
Ну хоть кто-то живой?
Ну хоть кто-нибудь тоже,
Хоть кто-то ж – живой?
1984
* *
*
Не глотнувшие духа и страха того,
не вобравшие грудью уклада стального,
не всосавшие мертвого млека его,
вот за то и хлебнули всего остального.
Манной кашки надежд да косых посошков.
Да простывшей водицы – возможно насколько.
Ох, и розов отвар либеральных вершков...
Ох, и вяжет язык из кореньев настойка...
Кто там семя бросал, а кто локти кусал?
Из каких кладенцов на цыганке монисто?
Модернист конформисту козу показал,
или где убодал конформист модерниста –
все едино. При деле и тот, и другой.
Крепко колышки вбиты. Такая эпоха,
что и мат на заборе все больше благой,
да и тот не слышней воробьиного вдоха.
1989
* *
*
Гиря до полу дошла.
Сдохла мышь под половицей.
Выветрится. Не впервой.
Как перед грозою тишь,
или как на той Каяле?
Мстится – как перед грозой.
Улетели или сели
диссиденты. Кроме мата –
все бессмыслица. Как раз
На Кропоткинской в портфеле
обнаружена граната
марки «Ардис». В самом деле?
Жалко, что не «Адидас».
Еле-ели откачали
упыря. В анатомичке
жрал суслятину. Рекомо:
Поделом, своих не тронь!
В «Комсомолке» снимок дали:
Группа панков, осквернивших
вечный, так сказать, огонь.
Впрочем, пол не подымали.
ПАРАД В
ВОСЬМИДЕСЯТОМ
М. С. Г.
Терракотовых ласточек вздыбленные хвосты.
Ветеранов ондатровых звезды на заднике данном
Да кирпичная стужа заката – заставы, посты
И грызня, если верить иным непроверенным данным.
Здесь, под сенью стены восходя на гранитный редут,
Через бруствер трибуны в окопной нахохлены думе,
И болтают в низах: пулеметчики их берегут,
Расчертив на квадраты брусчатку, дежурят на ГУМе.
Как они воевали при страхе таком? Ордена
Доставали штыком, или чем? И самим непонятно.
В ликованье бесстрашном под ними проходит страна.
Старикам мавзолейным бесстрашие даже приятно.
От бесплатных больниц до почти что бесплатных бойниц.
От бесплотных докладов и здравиц до масок бесполых.
Скоро, скоро портреты с фасадов повалятся ниц.
Это вспышка не выстрел в упор – крематория всполох.
1985 – 1989
* * *
А. Г.
Перепели песни и во тьму
Переговорили разговоры.
Вот и разошлись по одному
Прожектеры, мальчики, позеры.
Лезли удивленные на свет,
Трепетали на ветвях крылатых:
Ах, листва 60-х лет,
Как летела ты в 70-х!
А когда погасла та звезда,
И померкла, не взойдя, иная, –
Мы вошли за ними, ни стыда,
Ни иллюзий не перенимая.
И хотя стояли на своем, –
Прожили свое, да не прожили
И теперь их песенки поем,
Потому что новых не сложили.
* * *
О. Х.
Прагматики, железные мужи,
влекомы выделеньями рассудка,
до неба громоздили этажи,
а после отступили. Чья-то шутка
бетонная о равенстве полов
овладевала публикой на ложе
Прокруста. А поверх живых голов
под вечер брезжили рога и рожи,
которых, впрочем, не было. Дыра
над Атлантидой следствием фреона
была объявлена. Певец добра
и дубнинского синхрофазотрона
пел шепотком влагательное «О!»,
другой по колбасе и пестицидам
с высотки Эн уменья своего
шарашил корневыми. Суицидам
подростков и бездетных матерей,
и прочим олимпийским видам спорта –
гип-гип!.. У нарисованных дверей
парламента – здоровая когорта
евреев выявляла. «Новый мир»
открылся мемуаром миротворца,
который поднимал за Третий мир
бокал напалма. Низенького горца
покуда не склоняют...
Вот
тот мир,
где нам с тобой еще светило солнце.
1989
РАСПУТИЦА
Вадиму Черняку
Снег шершав и рассветы корявы,
Но уже оскользается взгляд,
Потому что из каждой канавы
Небеса, не мигая, глядят.
Вдвое глубже, и выше, и шире,
Ибо вся отразилась в реке,
Города, что штыки, растопыря,
Ты вот-вот воспаришь налегке
Не мотором стальным дребезжащим,
Не пропеллером – смертным винтом,
Над прошедшим и над настоящим,
Над звездою своей и крестом,
И не тройкой – червонной тачанкой,
Ведь не зря по углам берегла
Эти кровли, пернатые дранкой,
Безъязыкие колокола.
Ну так в путь – над соленой и пресной,
Над слезящейся талой водой,
Поднебесная – станешь небесной,
Золотою утрешься зарей
Над прибрежной строкой краснотала,
Где надежная в пролежнях грязь,
И над всеми, кого ты заспала,
Грузной грудью на грудь навалясь.
В карауле архангельской стражи,
Как живые склонились они,
А иначе нельзя же, нельзя же,
Потому что последние дни,
Потому что крылатая почта
Раззвонила на все голоса,
Что водою пропитана почва,
И текут по земле небеса.
29 –30 августа
1984
* * *
В горький город горький путь...
Из старой тетради
От нервического тика
Негражданственных свобод
Снится седенький заика,
Аналитик и юрод,
Тот, сухой и большерукий
Всенародно битый тать,
Отлученный от науки
Лжи молчаньем потакать.
Щурится от поворота
Запределен и нелеп,
И протягивает что-то
Так похожее на хлеб.
А у нас свои печали,
Актуальнее его,
Мы себя не расщепляли,
Нам-то каяться с чего?
А у нас в руке синица
Да с повидлом бутерброд.
И чего он только снится,
Колотушкой в сердце бьет?
5 ноября 1989
ЗАЛ ОЖИДАНИЯ
Поновили, подмазали, порассуждали,
но все та же и в тех же пространствах нетронутых
узколицей цыганкой на автовокзале
отвернулась и кормит ребят запеленутых,
и все тот же над ней лейтенантик ременчатый
наблюдает да с палочки каплет мороженым,
ну и некто, районной печатью отмеченный,
притворился, что спит на сидении кожаном.
Да и ты, рассуждавший о ней, за колонною
точно тот живописец самоуверенный,
что вписал себя сбоку в картину хваленую,
а теперь поостыл и глядит как потерянный.
В самом центре российского плоского глобуса
не Икара заоблачного, не паруса –
ждешь, чтоб лед на Оке или стал, или тронулся,
присоседился и ожидаешь «Икаруса»,
обилеченный, в молодость облаченный,
с фотокарточкой сверенный, не обличенный.
ГРАДОСТРОИТЕЛЬ
Андрей Петрович Трезин,
чего повесил нос?
Зачем ты нелюбезен
и на пиру тверез?
Вольно ль тебе на этих
просторных берегах
да в трехсаженных клетях,
неструганных гробах?
Тепло ль тебе на службе
у батюшки Петра
да в Меншиковой дружбе,
в болоте у костра?
Земля у нас богата
железом и пенькой.
А если брат на брата,
то каждый брат – герой.
А если бунт случится,
и вспучится волна,
и море накренится –
твоя ли в том вина?
Доменико Трезини,
гляди попроще: здесь
в заморском дворянине
всего заметней спесь.
Проныры да придурки
попрыгают в графья –
ногтем по штукатурке
пройдет твоя графья.
Хотя охрип до тех пор,
покуда не прозрел:
российский архитектор
и бессловесно смел.
Одна беда – нелепость,
противная уму:
ты станешь строить крепость,
а выстроишь тюрьму.
Ты выведешь каналы –
венецианский ряд,
но выберет канавы
светлейший казнокрад.
Еще не раз закроют
лепниной и землей,
построенное сроют,
но этот город – твой.
И слава и проклятье
положены Петру,
а ты в голландском платье
незримый на ветру,
дабы в ином колене,
не ведая родства,
с тетрадкой на колене
твой внук слагал слова:
зело небесполезен
средь северных равнин
Андрей Петрович Трезин,
российский гражданин.
1983
ВЛАДИМИРСКАЯ
Прилабунится, ища защиты
У щеки младенческой щекой,
И иконописные ланиты
Озарятся краскою земной.
Как ты им втолкуешь, бестолковым,
Что и мыслью можно исколоть
Эту плоть, наполненную словом,
Светом завороженную плоть?
Он дитя. И, может быть, не знает,
Для чего пришли, чего хотят.
Но сама его не отстраняет,
И сама не опускает взгляд.
1–5 сентября 1984
* *
*
Е. Д.
Едва повернет от Успения к Покрову,
И сердце набухнет от влаги гниющей свирели,
Душа, как больная собака, находит траву
В ближайшем дворе – на помойке ли, на пустыре ли.
Смотри – так и ветви смиряют растительный зуд,
Отторгнув плоды и слагая истасканный ситец,
И горькую сырость созвездий, как соску, сосут.
И это важней, чем дыхание и фотосинтез.
Не плачь, ради Бога не бойся: все страхи – вранье.
Когда это брезговал он неумытой душою?
Как прачка Мария отбелит, отмолит ее,
Прикроет привычной ладонью по-женски большою.
* * *
Цветных теней земные имена,
их теснота, и тяжесть, и томленье –
как девочка природа влюблена,
как девочка, и день, как день рожденья –
до края лет. О, сколько этих дней
до края лета – долгих, добрых, милых.
Вот и трава все выше и пышней,
особенно вот эта, на могилах.
* * *
Нету их. И все разрешено.
Самойлов
Когда уйдут и эти,
последние, когда
в провал тысячелетий
затянется вода,
когда сомкнутся краски
и отслоится крик,
и хрустких строчек связки
слизнет сухой язык,
в дветысяченедальнем
заштопанном раю
каким исповеданьем
у бездны на краю
среди иных разборок
историка рука
обмерит тот огарок –
десятые века?
Столетья антитезы,
чреда великих войн,
стальных машин протезы,
их рев, и вой, и вонь,
трехмерная опока,
заштатные места,
ни пылкого Пророка,
ни кроткого Христа,
а эпигонов масса –
талдычат и мычат,
под красным знаком Марса
и тот, и тот зачат...
И подытожит хмуро
из своего угла:
– Была литература.
Что толку, что была?
9 января 1989
* * *
Виктору Правдюку
Ангел, вслепую летящий над Лиговкой, не
замыкает трамвайной – в натёках заката – оснастки,
не оставляет на глянцевой голубизне
бледную сыпь стеклореза, но явно к развязке
дело, и на перекрестке клаксон
даром в осиплую спину рожком завывает, –
экологически чист и почти невесом,
господи! – всё-то летит и почти поспевает
в недрах метрошных дворцов, где подгорный указ,
окаменелый, скреплен в сталактитах мажорных
аж Георгадзе, и мимо неоновых касс
пригородных – через Мгу – мимо платных уборных
в волнах лаванды, и ближе, дворцом проходным
через парадный подъезд в третьеримском зловоньи,
сквозь витражи, виражи и промышленный дым,
сквозь репродуктор смердящий и крики вороньи
кооперации цивилизованной, сквозь
лейблы, и всю фурнитуру генштаба, и Лету –
всё-то летит он поодаль тебя, но не врозь:
мол, не печалься, хотя бы и песенка спета.
май 1990
* * *
Соловьиного пенья, что сора в прозябшей низине,
невесомых скорлупок не вымести и ветрам.
Верхоглядом над кручей, юнцом постаревшим, разиней
озирая окрестность, читать по слогам
эти прорези жизни – женщины или птицы,
пепелище прощаний, России несграбный сюжет,
тусклый список теней, отпечатанных на роговице...
Чем слабее, тем горше. Чем дальше, тем резче просвет.
1987
* * *
Проси у вечернего неба
Краюху негорького хлеба,
Глоток родникового дня,
Фонарик, чтоб вспомнить меня,
Прощенья, забвенья, лекарства...
И только коня и полцарства,
И счастья себе не проси.
При них не прожить на Руси.
1989
* * *
Монашествующий в миру,
Как страстотерпец на пиру,
В своем смирении великом
Блазнить не должен постным ликом.
А стихотворствующий тут,
Покорен своему обету,
И перевод сочтет не в труд,
И как награду примет Лету.
1989
БЕЛАЯ ПОЭМА
В тот день была
объявлена война.
Ходасевич
1
Стоять, ты наш зелененький, стоять,
стоять, браток... Вот эдак и поймать
себя воспоминанием на стыдном
сюсюканьи, почти совокупленьи
с таким холодным и таким не женским
предметом, дурно пахнущим соляркой.
Застать себя в двух метрах от стены
хрустально-идиотской, в белом прахе
бетона, среди груды мокрых досок,
каких-то арматур. Узреть себя
внутри костра, поскольку отраженье
как чудо в том нетронутом стекле.
Пристрастнее, чем сорок тысяч братьев,
и безнадежней дряблого персека
над телом комсомолки, и скромнее
растлителя Лолиты, и быстрей,
чем в том году (ты помнишь?) получилось
у нас с тобой под дождиком таким же,
теперь под бу-бу-бу-бу Б.Курковой
застать себя оглаживающим
симвóл совка – так искренно, так нежно –
в толпе, но кто заметит? Столь мгновенно
прикосновенье пальцев к телу танка.
Родименький, зелененький, стоять!
2
– Ну да, пройти они по нам пройдут,
но будет склизко...
Перед баррикадой
возник какой-то попик с депутатским
значком на рясе, со своей кастрюлькой
в кульке из прогрессивного изданья
и с ложечкою, точно доктор.
– Все
здесь православные? И хором: – Все,
все батюшка. – Все причащаться будем?
– Все, батюшка. – Вот так сложите длани
и оглашайте имя.
Так-так-так –
кварталах в двух одобрил пулемет.
И потянулись, складывая руки
Андреевским – по очереди – смертным
крестом: Артемий, Александр, Василий,
Аркадий, Айвор, Янис...
Почему-то
тут пулемет заткнулся. – Перекурим! –
скомандовал афганец. И впервые
ему не подчинились.
3
Командир,
ты закури, когда вода стоит
не только что в кроссовках и карманах,
а даже в пачке «Явы». Лишь стальные
пруты покуда отторгали влагу,
и та, змеясь, лоснилась и искрила
в прожекторных клубах. И отползала
к невидимой реке. Одни глаза
да кулаки, приросшие к железной
лозе внутри сухими были. Так
в канун Преображенья на Дунае
змей избивают. Ежели гадюка
семь лет сумеет пролежать под плахой,
она вползет на камень, а сползает
уже драконом. И займется лес,
и льды в горах обуглятся.
– Вниманье,
мы ровно-ровно дышим! – репродуктор
стебался, но по делу, – Оставаться
всем на местах. Сейчас опять полезут,
от Пресни.
Бело-белый, белый айсберг
покачивался, быстрорастворимый,
как рафинад в стакане. И у стенки
полковник, по всему южанин, вспомнил,
как брал его отец смотреть на снег.
– Кто был ничем, бывает, и летает, –
и отшатнулся, будто бы ужален –
на, отсоси! – и теми же губами
сведенными, – не может быть, чтоб Бога
настолько не было.
4
И рассвело
так неправдоподобно быстро, как бывает
лишь в детстве в планетарии. Зрачок
еще не различал цветоделенья,
но был ли в это утро мир цветным,
я не уверен. И на том спасибо,
что он покуда был.
Мутилось небо
московское дождями. Метромост
волок за электричкой электричку
на ту войну, где русские по русским
опять стреляли. (Ох, глядел, как в воду,
тому лет девять Толик Головков,
арбатский миннезингер.)
Но уже
в своих непыльных фетрах комиссары,
вскрыв сейфы и опрастывая чрево,
склонялись над фаянсовым очком
и как кольцо наотмашь рвали воду,
и старый маршал, слушая куранты,
решался – нембутал или окно?
5
И уходили в день, хотя просили
из репродуктора: не покидайте!
Бестрепетно, почти и без усилья
крест проставляя и на этой дате,
и выходили в ночь во вторник, в среду –
три смены отстояли. И добыли
себе свободу, а вождям – победу.
Но тут, как говорится, – или-или.
август 1991–август 1992
СПб, или НЕЖИЛОЙ ФОНД
1987 – 1997
* * *
...И трижды отступился ученик.
И город от него отрекся дважды.
И сам устами стылыми приник
К источнику неутолимой жажды.
В нечистоте промышленной зимы
Не к небу – к измерению иному
Лиловые и сизые дымы
Летели параллельно окоему.
Рогатилась звезда. Лучил металл,
Распространяя темное свеченье.
И даже Петр у райских врат не знал,
Последует ли третье отреченье.
* * *
Этому городу будут сродни
Белые ночи, серые дни.
* *
*
Социологу
Андрею Алексееву
Не город – сопрелая полость,
А в тех раздвижных небесах
Гранитная мышца уперлась
Звезде в раззолоченный пах.
Не город – строка тараканья.
Вот эдак и переведи:
Железо прозябло до камня,
И камень промок до кости.
И архитектура нелепа.
И архитектуры не жаль.
Казенной картонкой совдепа
Предстанет Петрова скрижаль.
Не город, хотя и похоже
Порядком расставленных плит
На город. Не город. Но что же
Так ясно, так стыдно болит?
17 декабря 1988
* * *
Вощеную щеколду опрокинув
Та осень набухала по садам
Мясистой мимикрией георгинов,
Цветенье уподобивших плодам.
И все же от заката до заката
В предвестьи всероссийских непогод
Здесь в садоводстве мясокомбината
Как счастливы мы были в этот год,
Как счастливы, уже на самой бровке
В скворечне запотевшей в два окна.
Минутный жемчуг бельевой веревки
Был вечен, как Китайская стена.
1989. Большие Ижоры
* * *
Каково скалолазу глядеть в небеса,
Если дрожь его жизни не круче Монблана?
Из незримых расщелин зовут голоса.
Из-под наста гудят горячо и гортанно.
Каково атеисту, когда он один?
А хотя б не один… Только давит зиянье,
Где зеницей сгущается ультрамарин,
Сокращается время и нет расстоянья.
От болезней по младости убережён,
Ан, уже замечает: крепка укоризна.
Вот и прёт на рекорд, на кордон, на рожон,
Эверест, или пик Коммунизма.
Нету гор выше гор… Но и новая рать
Станет песни горланить, сбивая ботинки.
Годовалая Ева пытается яблоко рвать
Прямо с книжной картинки.
1989. Большие Ижоры
* * *
В.
Н.
Бледный, болотно-озерный модерн,
Предрасположенность к царству русалью,
Слабый побег от общественных скверн
Века, уже провонявшего сталью.
Даром зачитаны Вертер и Стерн.
Маска безмолвия дышит печалью.
Флора прикинулась фауной. В лад
Гибкие ноги разводит лилéя
На штукатурке. И кажется, ад –
Это альковное зелье Бердслея,
Или Бальмонта разбавленный яд,
Но чем хмельней оно, тем холоднее.
Провинциальный закат сквозь окно
Над Петроградской близ моста Тучкова
Тлеет по Шпенглеру. Знать не дано,
Легче ль воды соловецкое слово,
Вправду ли Китеж уходит на дно,
Стеблем кувшинки связав часового?
4 ноября 1990. Стремянная
* * *
На
Васильвский остров, знакомый до слез...
Обласкан и поставлен на довольствие
В 10-й линии близ торжища и храма,
меж динамитной мастерской народовольца
и чёрной лестницей колючей Мандельштама.
Какая разница – на плитах ли, в трясине
лечь под каблук очередной посадской Марфы
на этих линиях, натянутых Трезини
небрежно наискось на остров – остов арфы?
Сюда приписан. Лишь затем свободен.
По шляпку вбит. Прикрыт брандмауэра шубой.
И улыбается в ветвях варяжский Один
своей языческой улыбочкой безгубой.
МОРСКАЯ, 47
А. М.
Анаграмма Александра,
А притрешься рукавом –
Феникс или Саламандра
На жетоне страховом.
Может, Феникс, может, Сирин,
Это ли не все равно?
Быт размыкан и растырен,
Бытие отменено.
То, что сам железный Феликс,
Бдительный, не доглядел,
Соколиным оком вперясь,
Колупнуть – всего-то дел!
То, что Киров не похерил,
То, что Жданов не дожал...
И кому считать потери,
Если мировой пожар?
И не все ль равно до сноса
Гнить под номером каким?
В Невке Навуходоносор,
В небе – Осоавиахим.
А глотнув такого духа,
Не подымишься афронт.
В перспективе бляха-муха,
Ленпроект и капремонт.
Для того ли, чтобы Сирин
Продавался на рубли,
Птица Феникс, птица Сирин
Этот дом уберегли?
Этот розовый, который
Лужским пламенем объят.
С банно-прачечной конторой
Здесь живет Управиздат.
А во тьме, под штукатуркой,
Прижимаются тесней
Саламендра – медной шкуркой,
Чудо-птицы, иже с ней.
Мировой пожар доселе
Только их не опалил.
То ли спички отсырели,
То ли ангел оттрубил.
1989
* *
*
Анатолию Собчаку
Господин капитан бомбардирский, косичка торчком,
Только с лошади скок – саданет о скалу каблучком,
И звездáми пойдет, как стеклянный, тот камень-гранит,
Или глиной обмякнет, но в точности след сохранит.
Восковая слеза помутится на медной щеке.
Узнавай по глазам свою выделку в каждом щенке.
Чудотворец рыгает и блеет: ужо пощажу!
Не на дыбу, так на ассамблею для куражу.
Время плеточкой машет и все-то стрижет по низам.
Мимо рта мед да пиво текут у певца по усам.
И не это беда, что не пьян, но как пьяный опух, –
Ни руки не поднять, ни смахнуть малахитовых мух.
17 декабря 1990
10 ФЕВРАЛЯ
Пасхальная облуплена эмаль.
Подслеповатый циферблат острижен.
И только арапчонок на запятках
чернильницы, свой смуглый тычет кукиш
отважно отвернувшейся кликуше
в обтянутые крепом ягодицы,
и нам с тобой моргает: «Nota bene!
А, кстати, стол стоял совсем не здесь!»
Бьет луч из-за портьеры. «Солнце русской
поэзии... – храмовница в экстазе
совокупляет звуки, – закатилось!
Ап-х-чи!..» И ты смеешься. Арапчонок
невозмутим, но удовлетворен.
Дымится день. Плывет дерьмо в Обводном.
Торжественно искрит толченый мрамор.
Сипит оленинграженный расстрига:
– Одних вертушек сорок тысяч, да-с!
В Немецкой церкви ангелы слетают
На головы купальщиков. Мышата
Кота хоронят позади Сенатской,
И шесть часов до «600 секунд».
20 декабря 1990
* * *
М. Яснову, с любовью
И эти пятна по воде,
И кружева речитатива,
И вдаль – пустые, как нигде,
Дремотные ряды залива,
И дождик над Кронштадтом криво
Повисший на одном гвозде –
Вот машинерия Дидло.
Мошенничество на пленере.
Мы побывали на премьере.
Совок трухою занесло.
Помпеям больше повезло.
Дразнить гусей. Кормить собак.
Да совершить еще оплошку –
Искать на буднях тайный знак.
Водить стволом непонарошку
И наконец глотать морошку
За честь жены, за просто так...
А надо. Или та, с веслом,
Косою и отбитым носом,
Явившись с клумбы за углом,
Интересуется вопросом –
Нашистом или демороссом
Ты будешь в фонде нежилом.
1993
РУНЫ БРАТУ НИКИТЕ
И душа его свободна,
Потому что занята...
Берестов
Модель островитянина проста.
Мир обозрим. Холодные уста
реки под утро припадают к морю.
Душа свободна, ибо занята.
Уже и для нее пробили зорю.
Мосты разъяты. Дальний, как Восток,
все призрачней тот берег. Локоток
заезжей дивы, что с того, что близок?
Соблазн торчит, но только между строк.
Не яблоко – классический огрызок.
Раскачиваясь, что твоя бадья,
из глаз сокрылась юности ладья
и где-то за Кронштадтом затонула.
Внимай, по-детски ужас затая,
словам Сестра, Отечество, Семья –
предвестиям совсем иного гула.
лето 94, В.О.
ТРИ
СТИХОТВОРЕНИЯ ЗАВЕНУ АРШАКУНИ
I
Поперхнешься воздухом пушистым,
оттолкнешь ладонями окно:
Упаси родиться пейзажистом!
Это ремесло обречено,
если вопреки пределу зренья
укрупняет самый крупный план
целый таз вишневого варенья,
с кручи опрокинутый в туман.
Надо быть любителем отпетым,
чтобы в простоте возревновать
то, что было воздухом и светом,
словом или цветом называть.
II
Особенно когда зеленого в избытке
над заводью в тени... И тянет, тянет так,
что стоит разогнуть заглотыш этой пытки, –
душа сойдет с крючка и канет в облаках.
А все же длится для – запоминанья, что ли? –
купание громов и мальчиковый стыд:
чего он там торчит, как военрук при школе
опережением всего, что предстоит?
Особенно шатры и шпицеры проспекта
в сошествии огня средь рыхлых воздусей –
естественный урон нетронутого лета,
свивание завес из зданий и снастей.
И то, и то, и то, что с мясом выдирает
невесть чего клочок и метит без следа –
дарит исподтишка да втихаря спасает,
особенно когда, особенно когда.
III
Портрет жены художника
в небесно-голубом:
В одном окне Остоженка,
да Лиговка в другом.
Два города, два чайника,
конфорки включены –
портрет любви печальника,
почти и не жены,
а те, которым завидно,
сходили б за него!...
Портрет семьи хозяина
себя не самого,
влекомого, ведомого
по ниточке ножа,
портрет судьбы бездомного
домашнего бомжа.
Портрет жены художника –
почти автопортрет.
Венок из подорожника
сплетен, да не надет.
1981–1989
* * *
Стальной щетиною сверкая...
Пушкин
Законы были справедливы:
Не смей с подноса тырить сливы,
Употреблять паллиативы
И нюниться, когда вольют.
У нас и праздники – что надо:
Вон в мае даже два парада
И всенародная услада –
В зенит исторгнутый салют.
Зато и ценят иностранцы
Народов наших обниманцы,
То темпераментное оп-па!,
То с саблями Хачатурян.
Цени, пока мы по гражданке,
А как на площадь влезут танки –
Сожметесь, как селедки в банке
(Показывают крупный план).
И содрогнутся миллионы
Пред телевизором скобленой
Стальной щетиной багровея,
Когда с трибуны атташе
Фотографирует ракету.
Чудак, на ней оснастки нету.
А номер с ба-а-льшим намеком:
«Шесть-пять-четыре-три-два-ноль».
июль 1994
* * *
Ольге Павловне Павлюкевич
Лютеранке в православном храме
И перекреститься не грешно.
Питерские кирхи под замками,
Или приспособлены давно.
Но кому-то ж надо и в блокаду
По-немецки Господа просить,
А потом бежать по Ленинграду
Русским буквам правнучку учить.
Затерялась. Соблюла приличья
Выжила на смертной полосе.
Ни двуличия, ни двуязычья.
Маленькая, выглядит, как все.
Фатер унзер, это не из спеси,
Это из непрожитых веков.
Стены твердокаменных конфессий
Ниже ленинградских облаков.
И З
А Л Ь Б О М А
ПАРИЖАНКА
М. В. Р.
Тетка Мавра ювелир, а не юбиляр.
Ей в таможню и в ОВИР выручать товар,
Ей прилично, как в тюрьму, и в ЦК, и в шоп.
Утверждает: «Всех уйму. Понимали чтоб».
Тетка Мавра нос торчком, хоть и не велик,
В бок упрется кулачком – плакать не велит.
Скажет: «Мать твою етить, не перекопать!
Нас должно еще хватить лет на двадцать пять!»
По бульвару колобком с ветерком катит.
Ветер, как за свитерком девичьим летит.
Отражается в стекле: «Догоняй, Андрей!»
На своих ли, на метле – все простится ей.
ПРОГУЛКА ПО НЕВСКОМУ
С ВАЛЕНТИНОМ
БЕРЕСТОВЫМ
Такой московский – грузен и небрит,
Вдруг просиял и явно не по теме:
– Вон питерская рифма, – говорит –
Пельмени‑Мельпомене.
Ремонт в пельменной. В драме перерыв.
И самозванцем выглядит философ,
Что лирику дидактикой смирив,
Юродствует за-ради парадоксов.
Се хохотун. Неправильный герой
Из детства, из придавленного действа.
Но я-то видел, как при нем иглой
На караул берет Адмиралтейство.
1990
·
* * *
Николаю Беляку
В соединеньи неба и дольней вони,
Дельвига и Достоевского супротиву
Желтый кристалл Владимирской колокольни
Все ж преломлял Литейную перспективу.
Запоминай же, покуда и сам не убыл,
Спрятав и это на донце своей кубышки,
В гипсовой раме с видом на пятый угол,
В панцире записном телефонной книжки.
НА СМЕРТЬ МЛАДЕНЦА
В. В.
Как ты справишься с этой безносой
Там, на Пулковской полой горе,
Красной вербой да ивой белесой
Восходящей к вечерней заре,
И у самого серого моря,
Где асфальтом продолжено дно,
И такое же, как на горе,
Небо пеплом соединено
Выше мрамора крашеных бревен,
С Монферрановым куполом вровень,
На крутом перегибе веков,
В ленинградском твоем захолустье,
Где младенцев искали в капусте,
Хоронили – поверх облаков.
июль 1991
S.-Pb
Реставратору
А. Д.,
возвращая ему его же наблюдение:
S.-Pb
равно S. (sulfur – сера)
плюс
Pb. (plumbum – свинец)
Ну вот нам и открылась наконец
Имперская алхимия латыни:
Сульфур и плюмбум – сера и свинец.
А Парадиза нету и в помине.
ВИТАМИН «С»
Никите Алексеевичу Толстому
Тот век, не дотянувший до седин,
Покончивший с собой братоубийством,
Серебряный, разрозненный, в торгсин
Свезенный на рысях соцреалистом,
На чердаке, в полуподвале мглистом
Еще глотал миндаль и керосин.
И я застал его былых бойцов
Рассеянных – туги и худоухи,
Из племени адептов и чтецов,
Надгробьями блокад и голодухи
Два старика да полторы старухи
Хранили жар великих мертвецов.
Здоровая, купеческая кровь...
Бежали пролетарского нагана
И бровь, каких не делают, и брошь
На самом горле. Ветхое сопрано,
Махоркой приперченная любовь,
А на устах Марина или Анна.
В семидесятых, веку вопреки,
Столь археологически культурны,
Они легко вставали на котурны,
Как некогда на Невке на коньки.
Их речи были вязки и сумбурны.
В отличии от именитых, тех
Из Переделкина да Комарова,
Без всяких притязаний на успех
В янтарь законсервировали слово,
Не повзрослев и не сменивши вех.
И я стучался – чуткий, точно тать.
О, это как чесотка, как проказа –
Истлевшими программками шуршать,
Вкушать вино, незримое для глаза.
Что за сюжет – подробности рассказа?
Я приходил не слушать, а дышать.
Но с невиновной миной на лице
Мог объявиться вновь, спустя полгода,
Где чайным ядом витамина «С»
Лимон на блюдце высыхал. Погода
Не поменялась. Явная свобода
Зияла крематорием в конце.
И все, что не добрал при всех своих
Наставниках, и что сквозило в этих,
Полублагих, полубезумных детях
Ясней, чем в современниках твоих, –
Отмерило тебя от сих до сих.
И кануло. И затерялось в нетях.
1991
* *
*
Т. Т.
Пока струились вертикали
Живыми призраками дня,
И воздуся перетекали
Между копытами коня,
Картонный и, конечно, волглый,
Проспект, прочерченный углем,
Хотя внизу вонял карболкой, –
Оканчивался кораблем.
И так державно, так по-царски
Сияли буквы Л,Е,Н,И,Н,Г,Р,А,Д.
А выше – огненные цацки
Нетленных, в сущности, громад.
* * *
К Велесу за море...
чешская поговорка
Ни берега, ни паруса, ни облака,
Соленая пучина, как прореха
Безмолвия вне времени и облика.
Поскольку в море не бывает эха.
1997
* *
*
Море схлынуло. Куда ж еще нам
плыть, когда ползти невмоготу?
Жабры рифм топорща учащенно,
обречем себя на немоту.
И заснем, как засыпают рыбы,
как заведено для нас, для рыб:
из-под той, такой текучей глыбы,
сами убежать мы не смогли б.
Та вода – она была опорой.
Ржавая – поила плавники.
И пускай уродец кистеперый
Огласит прибрежные пески.
середина 90-х
СЕРЕБРЯНОЕ СЕЧЕНИЕ
Олегу Хлебникову
А когда наступила расплата
За последнюю склянку чернил,
Мерный ангел живого квадрата
Сверху перышко уронил.
И пока оно с неба летело
Легче снега, и снегом легло,
Что-то давнее отболело,
Вместе с талой водой изошло.
Только вечность нам сроки назначит
И глаза промокнет рукавом,
И над мертвым квадратом заплачет
Мерный ангел в квадрате живом,
В недосыпе семейной могилы
Загорится звезда в потолке,
Напрягая последние силы,
Мы потянемся к Верхней реке,
Где гоня ненасытную гостью
За черту на последний правеж,
Мерный ангел с серебряной тростью
Бережет изначальный чертеж.
СТИХИ К ОЛЬГЕ
2000
* * *
Ничего еще не решено.
В сумраке серебряном над нами
Крутится судеб веретено.
Ангелы качают головами.
Моему с твоим поводырем
Стоит объясниться нелукаво.
Смотрят: оборвем, не оборвем?
И вмешаться не имеют права.
Тишина межзвездная густа.
Пахнет вечность книжным переплетом
И колышет детские уста
И молитвою, и устным счетом.
19 мая
* *
*
А ты – письмо из юности моей,
Дошедшее без адреса и марки,
И только почерк тверже и смелей,
И слог ребячлив, и чернила ярки,
Всё набело, и ни одной помарки,
А прочитать – не хватит жизни всей.
29 мая
БЕЛОЕ ДЕЛО
Еще одна битва проиграна.
Равняют бульдозером рвы.
Портреты приятеля-Ирода
В провинцию шлют из Москвы.
Какой-то строкою оплатится
Из чьих-то, из будущих книг
Крыло, или краешек платьица –
Виденья последнего миг.
2 мая. Парад планет
* * *
Паришь ангелочком фарфоровым,
Обиженной букой глядишь,
Стращаешь недевичьим норовом,
Воробышек, мамин глупыш.
И ежеминутно прощаешься,
Когда остаемся вдвоем,
И в сердце моем не вмещаешься,
А все разрастаешься в нем.
2 мая
·
НОВАЯ КНИЖКА
БОНАДИЕС
О. С.
Едва зацветает стена крепостная,
Из тьмы изумрудной – смотри: шевельнулась,
Распалась – слетает бесперая стая.
...Куда подевалась?
Какие там ласточки? Яростней, ярче.
Фисташковым сором лексемных чешуек.
Бесплотной, но жадной пыльцою. Цитатой
Античности в средневековой постройке.
Скачком аритмии.
Ну вот все и кончилось. «Бонадиес!»
Играет прибой сувенирной латынью.
В Амальфи к апостолу францисканец
Над бездной бредет, озираясь ушами.
Помстилось... Но что? Приключилось... Но что же?
А толстые девочки на два прихлопа
Поют аллилуйю. И дремлет апостол.
И милостиво Средиземное море.
Особенно в мае.
18 мая 1992.
Равелло
* * *
Опереться о воздух локтями
И, повиснув над собственным сном,
Полететь над домами, дымами,
Над отцом, что в кладбищенской яме
Видит сны в измереньи ином.
Что ему до вороньего грая
В тех краях, где ни весен, ни зим?
У ограды ваганьковской с краю
Он не знает, что я проезжаю
На метро дважды в будни под ним.
От прошедшей расплакаться боли,
От забытого вспыхнуть стыда,
Направляя усилием воли
Беспричинный полет в никуда.
2–28 мая 2000
В АЛЬБОМ ТОЛИ КОБЕНКОВА
У Сената намерзнешься, не атакуя,
И пожалте – от Нерчинска до Акатуя,
Где прикрытый тобою Леонтьишко Дубельт
Циркуляром по темечку приголубит.
Собирайся, свободы рассеянной паства,
И кедровник валить и крепить государство,
И шептать-причитать, мол, Россия-Расея –
Всё зелёнка от Терека до Енисея.
По грибам да орехам, грехам да огрехам,
Век железно проехал по собственным вехам.
Ах, когда-нибудь мы это дело отметим.
Ну, пускай не в XX, пускай в XXIII.
29 мая 2000
* * *
Наташе
Все о чужом да о своем
В подробностях-деталях
С неблизкой женщиной вдвоем
В не слишком дальних далях
Узор страстей перетирать,
Дом содержать, детей рожать.
Но ангел в ситцевом венце
Войдет и бровь насупит,
Когда почти уже в конце
Лицом к лицу – в чужом лице
Твое лицо проступит.
29–30 мая 2002
ИЗ ШЕКСПИРА. ПОСЛЕДНИЙ МОНОЛОГ ЛИРА
...Вопите,
войте!
Вопите,
войте, люди, ибо вы –
Создания
не из земли – из камня.
Мне
б ваши помыслы, глаза и зубы –
И
лопнул бы небесный свод… Ушла…
Она
ушла. Ее уже не будет…
Ну
разве спутаешь живое с мертвым?
Мертва,
как этот камень… Принесите
Мне
зеркало, оно ведь не соврет,
И
если затуманилось стекло,
Тогда
она жива… Зачем же нет?
Корделия!
Как удержать тебя?
На
жертвенник, подобный твоему,
Нисходит
сам собой огонь небесный,
А
тот, что нас сегодня разлучает,
Не
молнией прольется, но потопом,
И,
как лисиц, нас выкурит отсюда.
Не
плачь! Грядущее прожарит их,
И
освежует, и пожрет их мясо…
Они
не в силах нас заставить плакать…
Им,
горемыкам, – сдохнуть раньше нас…
Давайте
же, тащите нас в тюрьму!
А
мы и в клетке будем, точно птицы!
Попросишь
ли тебя благословить,
Я
на колени упаду и стану
Просить
прощенья у тебя. Мы будем
Молиться,
петь, рассказывать легенды,
И
вместе улыбаться мотылькам
Серебряным,
а новости двора
Узнаем
от бродяг.
Мы будем с теми
Кто
выиграл, а, может, проиграл,
Кому
везло, а, может, и не очень,
И
словно соглядатаи Господни,
Проникнем
в тайны духов и вещей.
В
застенке нас не станут волновать
Земных
страстей приливы и отливы –
Всю
ветошь сильных мира мы низложим
С
себя…
О, нет! Помедли! Задержись!..
Что
ты сейчас сказала?.. Голос твой
Всегда
был нежен. Я его узнаю
Из
тысячи… Ты знаешь, я убил
Того
слугу, что удавил тебя…
Предатели,
собаки, крысы, жабы –
Живехоньки…
И только ты не дышишь…
Еще
они повесили шута…
Нет,
– расстегните пуговицу эту…
Спасибо
вам, спасибо, господа!..
Да-да!...
Вы это видите? Смотрите
На
губы, – да! – на губы! губы! губы!
* *
*
М.
О., с любовью
Перспектива
обратного счета –
10,
9 – сужает круги.
Остается
работа, работа,
Алкоголь,
телевизор, долги.
8,
7, 6 – какое вам дело? –
5,
4 – летейская слизь –
3,
2 – вот и душа отболела –
Раз
– и в голос – помедли, продлись!..
7 декабря 2005
ВОСЬМАЯ ЛИНИЯ
Этот город транзитного неба,
Город жирной нагонной воды,
Византийско-казенная треба
Азиатско-немецкой судьбы.
И в метро под ребро – чувство локтя,
И в окне – восковой брадобрей.
И поверх разведенного дегтя –
Ложка меда
речных фонарей.
5 января 2006
ДОРОГА ВО ВЩИЖ
Всё аушки да аушки –
Копеечная Русь.
Присяду там, на камушке,
Но я тебя дождусь.
Алёнушки, Иванушки...
И по снегу скребя,
Я посижу на камушке
И я дождусь тебя.
10 февраля 2006.
СТАНСЫ К NN
Когда клесты рябину обобьют
Насмешливо, неряшливо, кроваво,
Всё сбудется-устроится – приют
И под простым крестом земная слава.
Ревнитель прошлой дружбы нас простит.
Досмотрим сны, пошитые навырост:
Там петроградский дождик моросит,
Там рак не свистнет – и гарант не выдаст.
Теперь бы позвонить, да недосуг
Жевать ту жвачку, де, державу сперли.
Когда теснее круг – теснее круг
Затягивается на горле.
Ни ста тебе рублей, ни ста друзей.
«А к вам, мадам, сюда приходят дети?»
Жар-птица (чучело) сдана в музей.
И зябко, как бывает на рассвете.
Когда клесты рябину оклюют,
Когда доской клееною запахнет,
И тополь (его дворники убьют),
С холста листвою, как гранатой, ахнет.
31 марта – 3 апреля 2006
АЗБУКА СТЁБА
М. С. Г.
На пределе спокойствия нервов
(как обмолвился бывший царь)
собиранье словечек и перлов
пополняет компьютерный ларь.
И коллекция вящих помарок
слаще самых зачитанных книг:
чем глупей, – тем дороже подарок,
где на ты эпоха и миг.
Чем глупее – ну тем и смешнее,
Чем страшней, тем потешней оно,
И просторнее, и солонее
Той последней империи дно.
31 марта 2006
* * *
Неправильно, неумело –
А все же – была ни была! –
Какая-то дудочка пела,
Какая-то тропка вела.
Не веря судьбе-генеральше,
Московской не веря судьбе, –
Все дальше – подальше, подальше! –
Все ближе и ближе к тебе.
27 апреля 2006
* * *
Иван-чай, вскипающий по склону,
на закате льнёт к земному лону.
Лучник поцелует тетиву –
лебедь оскользнётся на плаву.
Неужели же и это втуне –
даже и бесстыжие петуньи
в ящике зелёном, за окном,
там, где жили-были мы вдвоём.
7 августа – 19 сентября 2008
* * *
Здесь
небо ползет на восток,
Здесь
жестью блюёт водосток,
Здесь
слог виршеплета высок.
Сквозь
шёпот «Помедли – продлись!» –
Не
скажут тебе: «Оглянись!»
(Куда?
В эту мутную слизь?)
Здесь,
ежели ты не герой, –
Навалится
город-герой,
Придавит
свинцовой горой.
А
ты говоришь – Парадиз.
Вот-вот
птичка вылетит из… –
И
смотришь на нас сверху вниз.
19 сентября 2008
К ВРЕМЕНЩИЦЕ
Второе
подражание Персиевой сатире «К Рубеллию»
Дщерь варварских степей, Фелица-фельдшерица,
Почто из всех щелей твой лучший евнух тщится
Днесь пришепётывать, что станется с тебя
Во имя подданных не пощадить себя?
Зачем ты и сама вещаешь невозбранно,
Что обветшалый обелиск Траяна
В наш просвещенный век пора снести в музей?
(Хоть Форум, Пантеон и даже Колизей
Снесла под корень, чем вошла в анналы.)
Иль новые тебе потребны мадригалы,
Трофеи чёрные твоих пурпурных дел,
На коих твой Сенат уже собаку съел?
Не плебс тебя прозвал «Матрона Получаши» –
Когда-то в термах ты, пустой фиал подъявши,
Провозгласила: «О!.. Всего полчаши мне!
Вообще-то я не пью, хоть истина в вине».
Сие преторианцам изрекая,
Срамница, скромница (ты не одна такая!)
Бухала наравне с патрициями. Сброд
Уже тогда смекнул: «Да, далеко пойдёт!».
Наместник царственный Агриппа-Гай-Ромеев,
Потомок Ромула, гонитель иудеев,
Тебя из ничего вознёс не для того,
Чтобы осыпалось величие его.
– Увековечь меня! – так тень его воззвала, –
Не в изваянии надгробного фиала
С цикутой прежних лет, но в виде том простом,
Что девственным сердцам не очень-то знаком.
И возжелав свою Пальмиру осчастливить
Стоянием Немеряного, ты ведь
Поверх Александрийского столпа
Поставила елду Агриппы на попа.
И эллину рекла (а эллин – иудею):
«Агриппа всех имел, а ныне я имею,
И буду впредь иметь на вы, или на ты,
Поскольку вы – рабы и те еще скоты!»
Согласен. Небывальщина бывает.
Что ж круг твоих друзей все боле убывает?
Остгот кривит губу, и гребует тобой
Дуумвирата страж, и Цезарь, и любой…
…Поторопилась, мать. Ошибку совершила.
Уже Харибда ждет и вожделеет Сцилла
Ту, что прогневала отеческих богов,
Сменив «Всегда готов!» на клич «На всё готов!»
24 мая 2010
* * *
Вагонные вёрсты.
Погонных бессонниц запас.
И падают звёзды
В последний предутренний раз.
Там что-то цветное
Скатилось конфеткой драже.
А небо такое,
Как будто ты умер уже.
Апрель 2012
* * *
Ещё с Землёй я путал колыбель...
Олег Хлебников
Ну а потом, конечно, – суп с котом,
Бабой Ягой предписанное средство,
И всё навязчивее мысль о том,
Что человечество впадает в детство.
Ещё фортуна скалится хитро,
Ещё сентябрь метелит на бульварах,
Но всё моложе женщины в метро,
И старые актёры в фильмах старых.
25 сентября 2012
ХРАМ ХРИСТА НЕРУКОТВОРНОГО ОБРАЗА
в Конюшенном ведомстве,
где в разное время отпели двух веселых поэтов,
а 24 февраля 2013 Алексея Германа-старшего
Знатно их принарядили,
Протащив до рубежа
В камер-юнкерском мундире,
В пиджачке полубомжа.
А Гекуба? Что Гекуба,
Или Царское Село?
Взвыли фановые трубы.
Полпланеты замело.
Но не всё ль равно – метели,
Или яблони в цвету,
Возле этой колыбели,
Заглянувшей за черту.
Ростепельный, непогожий,
День по крышам бил клюкой.
А вчера прощались с Лёшей,
Да в компании какой –
Здесь и Альфа, и Омега
От лучины до ЛАЭС:
От Григорьева Олега
И до Пушкина А.С.