МЕХАНИЗМ ГЛОТТОГЕНЕЗА

Человек редко получает тот результат, на который рассчитывает.

Когда–то он хотел обить два камня, а искра подожгла сухую траву. Тот же эффект возгорания повторился, когда сотни тысяч лет спустя человек захотел просверлить отверстие в камне, чтобы насадить его на рукоять.

Чтобы поддерживать огонь в первобытной пещере, наш предок должен был его кормить. Чем? Разумеется, деревом – сучьями и корой. Но еще и тем, что ел сам – мясом. А потом кто–то доел то, что не доел огонь, и оказалось, что расщепленный жаром животный жир усваивается человеческим организмом на порядок лучше, чем сырое мясо. И, разумеется, человек приписал эту силу огню. И обожествил огонь.

Позже из лука возникла лира, а когда человек просверлил кость, то получил свирель.

Искусство – это язык. Причем любое искусство. И не важно, это музыка, живопись, балет или дизайн. Но и само рождение человеческого языка было творческим актом. Хотя, как это ни парадоксально, от человеческого замысла этот акт не зависел. Человек вовсе не собирался заговорить с другим человеком. Наш еще немой предок пытался решить совсем другую задачу – не столько интеллектуальную, сколько задачу выживания.

И все получилось как бы само собой.

Попытаемся представить, как могло происходить то, что на научном языке называется глоттогенезом.

В фольклоре многих народов говорится, что когда–то люди знали язык зверей и птиц, а потом забыли. И еще античные философы утверждали, что человеческий язык родился из звукоподражания. Вот и в Библии первый поступок человека состоит в том, что он дает имена животным.

Попробуем перевести мифологическое знание на естественнонаучный язык.

Природа дарует слабому шанс на выживание, и этот шанс называется мимикрией.

Мимикрия бывает цветовой (тогда мотылек сливается со стволом дерева), формальной (насекомое изображает из себя сухой сучок того же дерева) и еще – звуковой. Известно, что некоторые домашние коты презирают мышей, но умеют чирикать по– воробьиному. И с пропитанием проблем у них не бывает.

Но это – исключение, ведь звуковая мимикрия известна прежде всего птицам. Сидит в кусте на яйцах эдакая невзрачная пигалица и шипит по–змеиному…

Видимо, нашему предку от природы достался отменный артикуляционный, дыхательный и голосовой аппарат. И, конечно, у прачеловека уже был свой первичный язык. Такой же, как у других приматов. Язык, состоящий из перемещенных аффективных восклицаний. Проще – междометий.

У гамадрилов есть сигнал опасности, который для нашего слуха звучит как «ак!» Той же природы и человеческое междометие «ах!». Когда мы пугаемся, мы всегда так говорим (хотя в таких случаях, как правило, лучше бы помолчать). Но если человек, пусть пока и не умевший говорить на человеческом языке, видел, что опасность грозит другому, он мог крикнуть «ах!», и это было сигналом – смотри в оба! Такие восклицания и называют «перемещенными».

При их помощи можно выразить любое чувство (гнев, угрозу, приязнь), передать команду или какой призыв.

Это язык светофора, язык эмоция и приказов – язык запрещающих и разрешающих знаков. К передаче образов животный язык не приспособлен.

У курицы есть два разных кудахтанья для опасности, грозящей с земли (от человека или животного) и с неба (от ястреба или коршуна). Но куриный язык способен транслировать не образ врага, а только направление его атаки (снизу или сверху).

Поверив Библии, и переведя с языка мифопоэтического на язык научного знания, можно утверждать, что человек начал свой путь на Земле с освоения иностранных языков, то есть с языков других животных. А иностранный язык как раз и нужен, чтобы общаться с иностранцами.

Если ты дикой кошке (львице или тигрице) можешь сказать по–кошачьи, что ты о ней думаешь, кошка еще сама подумает, стоит ли с тобой связываться.

Воспроизведение прачеловеком кошачьего языка – типичная мимикрия, рассчитанная на общение между ним и зверем. И когда наш предок в морду лютой смерти произнес ее же «мяу!», он думать не думал, что сам сделал первый шаг к принципиально новому, уже человеческому языку.

Но в другой раз в тех же зарослях он успел предупредить своего зазевавшегося товарища:

«Ак!.. Мяу!..»

Предположим, что второе слово он сказал так, как произносит его не львица, а пантера.

И другой человек, который копался в траве под деревом, понял, что опасность грозит именно от пантеры, и что пантера сидит прямо над ним на толстой ветке.

Рык зверя – его знак.

Но знак чего бы то ни было – подразумевает связь с образом, а, значит, и с тем, что за этим образом стоит.

Положим, для самой пантеры, уже изготовившейся к прыжку, окликание ее по имени было малоприятной неожиданностью. И в тот раз она отступила.

А люди вернулись к сородичам, и тот, кто должен был погибнуть, повторил фразу своего спасителя.

И все поняли, что произошло.

Это был первый на Земле рассказ. Всего два слова нечленораздельного еще языка, но в них был заключен великий гуманистический смысл – целая поэма о победе над смертью, о мужестве и взаимовыручке, гимн слову и разуму.

Не понимая, где кончается живая природа и начинается неживая, человек освоил язык камня и дерева, ветра и воды. И сам не заметил, как мимикрийная звукоимитация сменилось имитацией артикуляционной, ведь при помощи языка (того, что во рту) можно имитировать образ рыбы, плеснувшей в воде хвостом. При посредстве горла и губ назвать каплю воды водой («буль» или «кап»). И передать на расстояние куда более абстрактные образы, имитируя артикуляцией некий характерный признак предмета или явления.

Скажем, издав горловое «кх», можно присоединить к нему после огласовки носовое «н», и тем имитировать рост злака или восход солнца. (А проделай то же в обратном порядке – получится, к примеру, имя ночи или смерти.)

Не звукоподражание, а именно артикуляционная имитация потребовала от речи членораздельности. А, следственно, и привела к появлению протофонем. Сначала их было, видимо, не более семи: носовые (н), цокающие (ц–ч), губные (б–п–м), зубные (д–т), языковые (р–л), свистяще–щелевые (с–ш–щ), горловые (г–к–х). И когда возникли эти оппозиции звукоизвлечения, речь стала членораздельной.

Язык – не искусственная, а естественно сложившаяся система (как, скажем, и само мироздание). И потому можно утверждать, что развитие языка (и даже всех языков человечества) на некоем энном витке повторяет те эволюционные закономерности, которые свойственны всей спирали эволюции космоса. Из–за этого язык как система обладает еще одной уникальной способностью – возможностью на языковой модели сконструировать процессы будущего или прошлого. Речь о том, казалось бы, необъяснимом механизме пророчества, который известен всем народам земли. (Вспомним, что Иосиф Бродский сказал, что поэт – орудие языка.)

Любая система поначалу развивается от простого и симметричного к сложному и ассиметричному. Поэтому сотни тысяч лет человеческая речь оставалась стихоподобной.

Первые слова человека были, разумеется, односложными, а предложения двух– и трехчленными. Модель такой речи – метроном: «Раз–два. Раз–два–три. Раз–два–три. Раз–два...»

И то, что называют психологическим параллелизмом, лишь усиливало метрическую правильность речи.

Так и в школе дети учатся грамоте со стихоподобных фраз: «Мама мыла раму…»

Десятки (или даже сотни) тысяч лет человек оставался анти–Журденом: что ни скажи – все стихи. В сочетании с поясняющим жестом это дало то, что Веселовский назвал первобытным синкретизмом (коллективное пещерное действо, в котором слиты песня, танец, театр, университет).

А потом язык стал несимметричным: «Раз–два. Раз–два–три–четыре–пять–шесть–семь. Раз–два–три. Раз–два–три–четыре. Раз. Раз–два…» (Попробуйте–ка это сплясать!..)

А если самому не сплясать, то и ребенка ничему не научить. Тут–то на помощь человечеству и пришли те, кто мог синтезировать мерную речь из немерной – шаманы и запевалы первобытного хора. Словом, – стихотворцы.

И как палка–копалка, подобранная в лесу, становится ценностью в поле, так и ритмическая речь на фоне неритмической бытовой стала осознаваться как сущая драгоценность. То есть храниться. Так и возник сосуд для внеличностной памяти человечества – фольклор.

Работа поэта прямо противоположна работе астролога. Последний высчитывает, как стояли звезды в момент рождения человека, и на основании этого предсказывает его судьбу. (Вопрос, насколько это корректно с научной точки зрения, нас сейчас не интересует.) Поэт же на материале языка, его «рифм» и многомерных связей способен предсказать свое будущее и будущее человечества, ведь язык – только виток естественной спирали, которая стала раскручиваться примерно 18 миллиардов лет назад с того, что астрофизики называют «Большим взрывом». Первый виток этой спирали – образование материи, пространства и времени, второй – рождение солнечных и планетарных систем. Четвертый – появление жизни, пятый – человека и человеческого языка. И поскольку спираль эта непрерывна, теоретически возможно на языковом витке угадать то, что происходило (или будет происходить) и на предыдущих, и на следующих витках.

Другое дело, что пока мы не знаем, как именно это происходит (если происходит). И потому каждый раз мы имеем дело с тем, что обычно называют чудом.