Поэтика "Слова о полку Игореве"

«В доме А. И. Мусина-Пушкина сгорела не только рукопись «Слова» – сгорели и другие рукописи первостепенного значения, как, например, знаменитая пергаменная Троицкая летопись самого начала XV в., которой широко пользовался Н. М. Карамзин в своей «Истории Государства Российского». Сгорела и бόльшая часть экземпляров первого издания «Слова». Нас не должно удивлять, что «Слово о полку Игореве» дошло до нас в единственном списке. В единственном списке сохранилось и «Поучение Владимира Мономаха» начала XII в., и «Повесть о Горе Злочастии» XVII в. В единственном списке было нам известно и «Слово о погибели Русской земли»; только недавно была найдена еще одна рукопись этого замечательного произведения», – писал Д. С. Лихачев[1].

В последние годы в популярных изданиях появлись утверждения, что пожар обошел дом на Разгуляе, а коллекция графа спрятана в одном из тайников-подземелий. Кто и когда пустил в печати этот слух, я не знаю. Впрочем, каменный особняк Мусина-Пушкина должен был не сгореть, а выгореть. И потому после пожара дом пришлось перестраивать. Библиотека и рукописное собрание действительно погибли (о чем и говорят те дошедшие до нас ничтожные шесть процентов от хранившегося там тиража «Слова о полку Игореве»). Впрочем, нельзя исключить, что еще до пожара Троицкой летописью и «Хронографом» растопили камин наполеоновские гвардейцы.

Когда дело не касалось вопросов приобретения раритета, граф был весьма щепетилен. А. И. Мусин-Пушкин и его сотрудники хорошо понимали, с какой ценностью они имели дело. Плоды их десятилетнего труда очевидны: рукопись была изучена, переведена, откомментирована. По воспоминаниям книгоиздателя С. А. Селивановского, корректуру «Слова» держали Бантыш-Каменский и Малиновский, а Мусин-Пушкин «не имел права помарывать»[2]. Когда выяснилось, что в комментарий вкралась ошибка, две тетрадки были перепечатаны и вклеены в уже готовую книгу. Все это показывает, с какой тщательстью и ответственностью граф готовил издание «Ироической песни».

Пока древний сборник со «Словом о полку Игореве» был доступен для исследователей, серьезных сомнений в подлинности текста не возникало. Впрочем, незадолго до нашествия Наполеона московский профессор М. Т. Каченовский в статье «Взгляд на успехи российского витийства в первой половине истекшего столетия»[3] объявил, что текст полон «поздних речений» и представляет из себя «смесь многих наречий и языков». В мае на заседании того же Общества Каченовскому ответил К. Ф. Калайдович, предоставивший текст письменного доклада «На каком языке писана Песнь о полку Игореве, на древнем ли славянском, существовавшем в России до перевода книг Священного Писания, или на каком-нибудь областном наречии?». Как полагал Калайдович, скептики «не могли уверить себя, что поэма сия принадлежит XII веку, когда сравнивали тогдашнее варварство и невежество с теми высокими мыслями, которые отличают ее от русских летописей, простых и неокрашенных»[4].

Люди начала XIX в. еще очень мало знали о Древней Руси: былины, иконопись Рублева и Дионисия, феноменальные археологические артефакты (в том числе новгородские берестяные грамоты) и десятки шедевров древнерусской книжности – все эти открытия были еще впереди. Впрочем, высокомерное отношение к средневековой культуре было задано самой парадигмой Просвещения: рамки рационализма слишком узки для того, чтобы рационалист увидел свое собственное невежество.

Контраргументы Калайдовича на Каченовского впечатления не произвели. Основатель так называемой «скептической школы» («злой паук» в пушкинской эпиграмме – это о нем) еще в 1809 г. доказывал «баснословность» древнейших русских актов (в частности, договоров Олега и Игоря с греками), и «Слово», которым профессор специально не занимался, стало лишь иллюстрацией к его любимой концепции о дикости и неразвитости русского средневековья. Каченовский полагал, что «Слово» сочинено в XVI в. обрусевшим норманном или греком. Впрочем, Каченовский никогда не утверждал, что «Слово» – подделка Мусина-Пушкина. (При жизни графа отвечать за подобное, скорее всего, пришлось бы у барьера со стволом Лепажа в руке.)

Сторонниками московского профессора стали О. И. Сенковский, М. Н. Катков и К. С. Аксаков, по после открытия в середине XIX в. «Задонщины»[5] споры утихли. Только в 1890 г. французский славист Луи Леже попытался пересмотреть последовательность этих двух текстов и предположил, что именно «Задонщина» в конце XIV или в начале XV столетия вдохновила автора «Слова».

Через четыре десятилетия эту мысль подхватил другой французский славист – академик Андре Мазон. Он полагал, что «Слово» – фальсификат, изготовленный в конце XVIII в. в окружении Мусина-Пушкина при участии самого графа. С 1938 г. он публикует ряд статей, которые были изданы отдельной книгой «Le Slovo d'Igor» в Париже (1940 г.) При этом А. Мазон считал, что «Задонщина» – подлинный шедевр древнерусской словесности, а «Слово» – всего лишь второстепенное подражание, отличающееся непоследовательностью и бессвязностью изложения. Находил французский академик в «Слове» и анахронизмы. Скажем, он считал, что Игорь, вернувшись из плена, не может ехать на поклонение к Пирогощей иконе, поскольку она в 1160 г. была увезена во Владимир. (Согласно летописному свидетельству, Андрей Боголюбский увез не Пирогощую, а прибывшую с ней из Царьграда на одном корабле икону Владимирской Богоматери, и, кстати, произошло это не в 1160, а в 1155 г.)

23 февраля 1963 г. в Пушкинском Доме советский историк А. А. Зимин прочел доклад о том, что «Слово» – блестящая подделка конца XVIII в., и сочинена она Иоилем Быковским. А в окончательной редакции подделки принял участие и Мусин-Пушкин, вставивший в текст упоминание о Тмутороканском истукане и приписку из псковского Апостола 1307 г. Через год Зимину позволили издать на ротапринте 99 экземпляров его книги «”Слово о полку Игореве”. Источники, время написания, автор». Книга была роздана (под подписку, с условием ее обязательного возвращения в спецхран) участникам дискуссии, которая состоялась в Отделении истории АН СССР 4–6 мая 1964 г.

Советские идеологи попытались превратить научный спор в идеологический, в результате которого «Слово о полку Игореве», произведение, повествующее о княжеских распрях и тяжелом военном поражении, должно было получить официальный статус священной коровы советского патриотизма. Ирреальность ситуации состояла в том, что с Зиминым спорили не работники «идеологического фронта», а исследователи древнерусской литературы. Впрочем, Зимин так же не услышал контраргументов Л. А. Дмитриева, О. В. Творогова, Д. С. Лихачева, как Каченовский не услышал ни Калайдовича, ни Пушкина, полемизировавшего с ним о «Слове» 27 сентября 1832 г. в Московском университете.

Перефразируя классика, заметим, что, если бы «скептической школы» не существовало, ее следовало бы учредить. Для популяризации древнерусской поэмы «скептики» сделали много доброго: в полемике с ними были написаны сотни статей и исследований на многих языках мира. Сегодня «Слово» переведено более чем на 50 языков. При этом, к примеру, на английский оно с 1902 г. переводилось семнадцать, а на японский язык с 1947 г. – восемь раз[6]. На русском языке за последние два века сделаны несколько десятков одних лишь стихотворных переводов.

Но вернемся к вопросу о подлинности текста.

Дмитрий Владимирович Набоков (сын писателя) в частном разговоре однажды заметил: надо совершенно не представлять психологию русского дворянства, чтобы вообразить, что граф Мусин-Пушкин мог изготовить подделку и направить ее список Екатерине Великой. Добавим: человек, всю жизнь имеющий дело с подлинниками, достаточно наглядно продемонстрировал нам ту степень честолюбия, которая сама по себе исключает участие в изготовлении и тиражировании того, что называется «пастиш» (шутка, мистификация). Успешный пятидесятилетний сановник не мог позволить себе бросить тень на свое имя и на имена своих детей[7].

А если бы фальшивку смастерил кто-то другой, скажем, тот же Иоиль Быковский, можно не сомневаться, что она вскоре была бы разоблачена. Так в 1815 г. петербургский палеограф А. И. Ермолаев выявил искусную подделку древнего списка «Слова», изготовленную московским торговцем стариной Антоном Ивановичем Бардиным. Но одно дело, имея в руках текст, подделать список, другое – подделать сам текст. Неизбежно возникнут десятки и сотни тех микроскопических отклонений от древних языковых норм, которые выдадут мистификатора. Однако именно лингвисты всегда утверждали, что «Слово» написано не позднее XIII в. и его язык куда архаичнее языка «Задонщины»[8].

Это относится и к тюркской лексике слова. Н. А. Баскаков пишет: «Исследователи-ориенталисты единодушно признают, что тюркизмы “Слова” относятся к заимствованиям из тюркских языков домонгольского периода, а по своей фонетике и грамматическому оформлению – к огузо-кипчакскому типу с некоторыми отзвуками булгарской фонетики, что объясняется последовательными волнами тюркских народов в Восточной Европе»[9].

С позиции современной лингвистики, накопившей огромный материал после открытия в середине XX в. новгородскими археологами берестяных грамот (только в Новгороде их с 26 июля 1951 г. найдено уже около тысячи), академик А. А. Зализняк скрупулезно (строка за строкой, аргумент за аргументом) проанализировал возможность изготовления подделки такого уровня в XVIII столетии. Оказалось, что и в середине XX в. условий для этого не было.

Исследователь пишет: «Нелингвисты совершенно не осознают мощности языка как механизма, а именно количества и степени сложности правил, которые надо соблюсти, чтобы получить правильный текст. Легкость, с которой человек произносит устные и письменные тексты на родном языке, лишает его возможности поверить в истинные масштабы той информации, которой он при этом бессознательно оперирует. Особенно доверчиво относятся к мысли о том, что некто засел за книги и научился говорить и писать на иностранном языке “как на родном” те, кто ни одним иностранным языком активно не владеет. Люди верят бойким журналистским рассказам о том, как способного русского паренька поучили в разведшколе немецкому языку, забросили в немецкий тыл и там он успешно выдавал себя за немца»[10].

Приведя аргументы за и против подлинности текста, Зализняк пришел к такому выводу: «…только на стороне подлинности имеются системные аргументы. Это мощный блок эффектов всех языковых уровней: графики, орфографии, фонетики, морфологии, синтаксиса, семантики, – искусственно создать которые без знаний, достигнутых в XIX-XX вв., было практически невозможно. <…> В итоге картина противостояния лингвистических аргументов той и другой стороны выглядит совершенно ясно. Неверно было бы утверждать, что лингвистические аргументы противников подлинности все подряд недействительны и не весят ничего. Они кое-что весят. Но несопоставимо меньше, чем то, что лежит на противоположной чаше весов»[11].

Кроме того, в новгородских грамотах были найдены и слова, которые Мазон и Зимин считали анахронизмами (а потому доказательством подделки текста). Так произошло, например, со словами шизый и сморци. Другие встречающиеся в тексте слова, вызывавшие недоумение у исследователей XIX и середины XX вв. (в частности, эпитет оварьские), были обнаружены при открытии новых древнерусских памятников.

После выхода монографии А. А. Зализняка можно констатировать, что «Слово» лингвистическую экспертизу выдержало и гипотезу о возможности его подделки в XV или XVIII столетии можно сдать в архив. Правы оказались Пушкин, Жуковский, Мандельштам, Заболоцкий, Набоков, Якобсон, Лотман, Лихачев (и еще сотни других русских и иностранных поэтов, переводчиков, филологов и лингвистов), а не представители «скептической школы».

Но данная тема не может быть закрыта до проведения еще одной экспертизы. Я имею в виду экспертизу поэтики «Слова».

Опираясь на двухвековой труд многих поколений исследователей и поэтов, в этой работе мы сделаем попытку обосновать, что:

– «Слово» создано в конце лета 1185 г. Это непосредственный поэтический отклик на произошедшие события и его автор – поэт, работающий со словом так, как может работать только стихотворец, существующий внутри традиционной для своего времени стихии «темного стиля».

– «Слово» написано тоническими стихами, а переход древнерусского дружинного стиха от силлабики к тонике произошел в XI столетии еще до падения редуцированных (полугласных ъ и ь), и автором этой реформы был Боян.

– При поизнесение утраченных в живой речи XII в. редуцированных и восстановление разрушенного позднейшими переписчиками двойственного числа в тексте возникают десятки рифм, что доказывает и древность, и стиховую природу самого текста.

– По структуре поэма делится на девять песней, в каждой из которых по три темы. Каждые три песни составляют одну часть, и пропорции этих частей такие же, как у древнерусских храмов. А это значит, что текст дошел до нас без существенных искажений.

– Силлабические пропорции «Слова» математически гармоничны и соответствуют пропорциям староладожских храмов – церкви Успения Богородицы (середина XII века) и Георгиевского собора (около 1180 г.), чьи планы расчислены по числу π.

– Фразеологические повторы «Слова» – часть орнаментального мышления поэта, присущего и средневековой культуре вообще, и, в частности, культуре магических заговоров. Отношение всей суммы фразеологических повторов к повторенному 21 раз выражению «Русская земля» также равно отношению π к 1.

– Система категорий и понятий, которыми оперирует автор, укладывается в мировоззренческие представления средневекового человека. Автор – наследник авторской традиции дружинного песнетворчества и магической архаики, но при этом книжник и христианин.

– Имя автора в соответствии со стиховой авторской традицией ойкумены запечатлено на последней странице произведения в виде сфрагиды (подписи в третьем лице) и акростиха. Сам себя автор «Слова» называет Ходыной Святославичем.

– Ходыну Святославича с большой долей вероятности можно отождествить с сыном Святослава Всеволодича Киевского новгородским князем Владимиром Святославичем, который в 1185 г. первым пришел на помощь разоренному Гзаком Посемью.

ВРЕМЕНА НАВЫВОРОТ

Во второй половине XI века что-то случилось с временем. Закончились «лета Ярославовы», светлые и обильные времена начальной Руси, и по земле огнем прокатились «крамолы» Всеслава Полоцкого и «полки Олеговы». Государство крестителя Руси Владимира Святославича, с таким трудом удержанное Ярославом Мудрым, фактически распалось. Брат вновь пошел на брата, над пожарищами запахло духом библейских пророчеств.

В «Слове о полку Игореве» есть такая фраза: Наниче ся годины обратиша.

Напрашивается перевод «навзничь времена упали», но еще в XIX в. Н. С. Тихонравов привел пример из «Лексикона триязычного» (М., 1704) Ф. П. Поликарпова: наничь одежду одевати – надевать одежду наизнанку[12].

Д. С. Лихачев писал: «В “Слове” наничный мир противостоит некоему идеальному, о нем вспоминается непосредственно перед тем: воины Ярослава побеждают с засапожниками одним своим кликом, одною своею славою, старый молодеет, сокол не дает своего гнезда в обиду. И вот весь этот мир наниче обратился»[13].

Итак, наизнанку времена обратились.

Вспомним мнимое сумасшествие Гамлета и знаменитую фразу датского принца: «The time is out of joint» (Век вывихнулся). Русский вариант оказывается кромешнее английского: вывих можно вправить, но если победы обернулись бедами и гибель, как в детской страшилке, исходит от родной матери, современнику остается лишь молиться.

Как показывает Д. С. Лихачев, идея антимира и изнанки времен известна и фольклору. Продолжим цитату: «Весьма возможно, что загадочное “инишное царство” в былине “Вавило и скоморохи” – это тоже вывернутый наизнанку, перевернутый мир – мир зла и нереальностей. Намеки на это есть в том, что во главе “инишного царства” стоят царь Собака, сын его Перегуд, зять его Пересвет, его дочь Перекраса. “Инишное царство” сгорает от искры скоморохов “с краю и до краю”».

Применительно к «Слову» это наблюдение нуждается в развитии.

Игорь Святославич вышел в поход против половцев в день памяти своего небесного покровителя Георгия Победоносца. Святой Георгий освободил город от змея, запиравшего хвостом источник, и для этого ему не понадобилось копье. По житию, Святой Георгий не железом, а Божьим словом усмиряет змея. Игорь же, вознамерившись «преломить копье о край Поля Половецкого» и «испить шлемом Дону», копье и впрямь переломил. И отведал «кровавого вина», угостив им своего свата Кончака и до смерти упоив собственную дружину. А коня загнал, когда бежал из плена.

Святого Георгия на Руси называли Егорием Храбрым. Но дважды автор «Слова» произносит формулу А Игорева храбраго пълку не крѣсити (А Игорева храброго полку не воскресить). Мало того, что на слух выражение Игорева храбраго… звучит здесь почти как Егорева храбраго…, так еще и контекст употребления этой формулы отсылает нас к сюжету «Чуда Георгия о змие», ведь сказано, что сам Дон кличет русских князей освободить его. (Вспомним, что святой Георгий освободил не только царскую дочь, но и тот источник, который дракон запирал своим хвостом.) И это после того, как для Игоря «померк свет солнца», а кочевники (образ кочевника ассоциировался на Руси со змеем, и летопись упоминает о «змеиных головах куманских») поделили русские города по рекам Суле и Роси, а Карна и Желя (Печаль и Скорбь, или даже Вопль и Стон) поскакали по Русской земле.

Тема Игорь–Анти-Георгий продолжится и дальше: Георгий спас от гибели принесенную в жертву змею царскую дочь Елисаву, а в «Слове» дочь государя Осмомысла Ярослава Галицкого одним своим плачем на опаленных стенах Путивля освобождает князя из плена.

И только после покаяния Игоря у Святой Пирогощей Богородицы изнаночный мир будет повержен, а лицевой восстановлен.

В изнаночном мире Игорь и Всеволод кинули вызов не только феодальному главе Руси Святославу Киевскому, но и самому Солнцу. Вот как об этом рассказывает поэт: «Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему Буй Тур Всеволод: “Один брат, один свет светлый, – ты, Игорь, а оба мы – Святославичи!..”»

Переведем с поэтического языка на прозаический: Солнце насылает на нас тьму, но для меня есть один свет – светлый ты, Игорь, а мы оба – Святославичи.

Божий ответ на этот вызов – солнечное затмение, которое на берегу Северского Донца тьмой накрывает полки Игоря.

В своем монологе Всеволод опирается на две весьма прозрачные реминисценции:

– Крестителя Руси Владимира Святославича называли Владимиром Красное Солнышко (полагаю, прозвище появилось потому, что он первым стал печатать на Руси золотую монету со своим на ней изображением).

– Во время литургии священник произносит формулу приглашения к причастию: Святая святым! и в ответ хор общины поет: Един свят, Един Господь Иисус Христос…

Пародийным парафразом этого и звучат начальные слова монолога Всеволода: Одинъ братъ, одинъ свѣтъ-свѣтьлыи ты, Игорю! Оба есвѣ – Святъславлича! (И, вероятно, не случайно формула священника и формула хора здесь поменяны местами, то есть тоже вывернуты наизнанку.) Не только выше Солнца, но и выше самого Иисуса Христа в ратной своей гордыне ставит Всеволод брата (да и самого себя).

И потому дальше автор пишет, что перед битвой, желая «прикрыть четыре солнца» (четырех русских князей, участников похода), с моря идут черные тучи. И в третий день Каяльского побоища «два солнца (Игорь и Всеволод) померкнут…» а два (пятнадцатилетний Владимир Игоревич и восемнадцатилетний Святослав Ольгович) так и не успеют взойти, погаснут неразгоревшимися «багряными столбами».

И для самого Игоря «ослабеет свет солнца».

Природа этой страшной картины, не смеховая, но родственная смеховой.

Д. С. Лихачев пишет: «В балагурстве значительную роль играет рифма. Рифма провоцирует сопоставление разных слов, “оглупляет” и “обнажает” слово. <…> Рифма объединяет разные значения внешним сходством, оглупляет явления, делает схожим несхожее, лишает явления индивидуальности, снимает серьезность рассказываемого, делает смешным даже голод, наготу, босоту. Рифма подчеркивает, что перед нами небылица, шутка. Монахи в “Калязинской челобитной” жалуются, что у них “репка да хрен, да чашник старец Ефрем”. Ефрем – явно небылица, пустословие»[14].

Однако «Слово о полку Игореве» показывает, что смех с плачем произрастают из одного корня. Вот и зачинатель усобиц Олег Святославич превращается у автора «Слова» в Олега Гориславича.

Перед нами то явление, которое сегодня принято именовать стёбом.

Вошедшее в молодежный сленг в начале 80-х годов ХХ века, это слово пришло не из воровского жаргона (где стебать – красть, а стебаться – драться), но из русских диалектов, в которых стебать – бить, пороть (родственное – стебель). Стёб – не юмор и даже не ирония, но словесная порка. А порка – это совсем не смешно. Так лишен в латинском своем подлиннике даже намека на юмор Ювенал (сатирик вовсе не должен быть юмористом; поэтому Пушкин в ранних своих стихах обращаясь к «музе пламенной сатиры», просит вручить ему Ювеналов бич)[15].

Поэтический язык всегда консервативнее живого, и автор «Слова» просто не мог отказаться от традиции, на которой зижделся сам принцип его стихосложения. Противоречие, уловленное Пушкиным, было заложено в самом духе времени. Именно поэтому древнерусский поэт и сообщает, что будет петь «старыми словесы» (по старым речевым нормам, известным ему из устной традиции), но рассказывать о современных событиях так, как они видятся не в контексте «слав» Бояна, а «по былям сего времени».

Рифму современное литературоведение традиционно путает с рифмовкой – звуковым повтором, закрепленным в вертикальной структуре стихотворения на определенном месте (в конце, середине или начале строки). Но рифмовка – это принцип употребления рифмы в стихах, а сама рифма – нечто совсем иное, не имеющее прямого отношения к предмету литературоведения. Можно сказать, что рифма не элемент структуры текста, а особый психоэстетический феномен.

Дадим ему определение:

Рифма есть метаморфоза образа при сходстве звучания.

По этому поводу в 5 и 6 книжках журнала «Литературная учеба» за 1978 г. моей заметкой «Штрихи к двум портретам рифмы» была открыта полемика, в которой приняли участие Давид Самойлов, Михаил Гаспаров, Юрий Минералов и Д. С. Лихачев. Я пытался доказать, что рифма – не просто звуковой повтор, а магическое наследие древних колдунов, шаманов и волхвов, ибо зарифмовать человека – значит обратить его в то, с чем он рифмуется. Эта традиция до сегодняшнего дня дожила в дразнилках (точнее – обратилках) детей, но ведь и у автора «Слова» Игорь во время побега превращается в горностая и потом в гоголя именно по созвучию: «а ИГОРЬ кънязь поскочИ ГОРЬностаемь къ тростию…»[16].

Для поэтического (как и для мифологического) сознания что с чем рифмуется, то и связано причинноследственной зависимостью. Отношение к рифме как к инструменту исследования у поэта XII века столь серьезно, что, видимо, не желая напророчить новые беды от вернувшегося из плена Игоря, он нигде не употребляет слово «горе». Он это слово знает (оно звучит в отчестве Игорева деда – Олег Гориславич), но предпочитает пользоваться синонимами: туга, тоска, напасть, печаль, жалобá (стенание), плач, уныние, страдание, беды, нужда (притеснение).

Рифма (или ее отсутствие) во многом зависит от того, куда приходится ударение. Видимо, в древнем списке «Слова» ударения были. Об этом говорит сохранившееся в Екатерининской копии «Слова» ударение на «а» в словах не худá гнѣзда. Однако, если текст скандировался (или читался нараспев), требование совпадения опорных гласных в рифме избыточно.

Рифма самым тесным образом связана не только с двоичным кодом лицевого и изнаночного, то есть добра и зла, но и с выработанным человечеством еще в дохристианские времена троичным членением сущего. Применительно к «Слову» это можно показать на триадах лицевого и изнаночного мира.

Зададим два условия:

устройство Матрицы

Итак, каждый элемент системы должен будет найти свое место и в пространстве смыслового поля, и в иерархии своей ячейки. Этим треугольно-гнездовым способом мы и засадим наше поле.

В результате получаем троичную матрицу. Отсутствие или наличие в ней лакун может быть способом проверки цельности художественного произведения, его мирозданческой самодостаточности (см. таблицу).

Оказывается, что «Слово о полку Игореве» успешно проходит такую проверку.

Нетрудно заметить, что лицевое (верхняя часть матрицы) не только жестко структурировано, но и иерархично: в рамках ячейки три ее элемента каждый раз образуют шеллинговскую триаду (теза–антитеза–синтез), и в любом направлении по координатам самого поля мы получим цепочки диалектических триад. Это значит, что мы имеем дело, во-первых, с органичной системой мировоззренческих реалий, во-вторых, с произведением, дошедшим до нас без позднейшей идеологической редактуры.

Работать с таблицей нетрудно. К примеру, синтез жалости и ласки – любовь, но ласка и любовь – власть, а любовь и власть – сила. Продолжим: власть и сила – величие и т. д. Если из той же точки двигаться в сторону соединения Духовного – Человеческого, то любовь и мужество ведут к славе, а на оси Природного – Духовного любовь и доблесть дают высоту.

Можно заметить, что христианские категории оказались сгруппированы на той стороне треугольника, где одной вершиной является Духовное, а другой –Человеческое. Христианство, перестроив порядок первичного расположения элементов начальной матрицы, переосмыслило значение и место каждого элемента архаического миросознаня, но каркас начальной структуры все же сохранился и потому может быть реконструирован. Понятия ум, «сердце», слава, хвала, честь, вещий дар были встроены и в архаическую матрицу, к категориям которой относился и весь спектр Природных и большая часть Человеческих сущностей.

В архаической матрице духовной вершиной было Солнце (Хорс). Потому-то ему и кидают вызов отправляющиеся в Поле Игорь и Всеволод Святославичи, а князь-оборотень Всеслав Полоцкий волком перебегает ему путь, в одну ночь совершив прыжок из Киева до Тмуторокани (то есть с севера на юг наперерез идущему с востока солнцу).

Собственно христианских понятий оказывается девять (8 + 1). В лицевой верхней части матрицы: Бог (Христос), Святая София (Премудрость Божья), Святая Богородица, Слово, дух, душа[17], воскрешение, христианство. На дне изнаночной части – бес.

Изнаночные категории (и Природные, и Духовные, и Человеческие) – тень лицевой структуры, некий опрокинутый и отраженный в бездне колеблющийся мираж: Богу соответствует бес, а Богородице дева Обида и т. д. Но из этого вовсе не следует, что изнаночные категории не образуют собственной структуры. При том, что эта часть матрицы полна нюансов и синонимических понятий (вспомним: счастливые семьи счастливы одинаково, а каждая несчастная несчастна по-своему), принцип диалектической триадности в ней также работает. Но если в центре лицевого треугольника находится Сила, то в центре сердце «инешнего царства» – немощь («пустыня»). Вырываясь из темных недр на дневную поверхность бытия, немощь способна подчинить себе силу, если в той есть некий нравственный дефект. О чем, собственно, и говорит автор «Слова»: «Уже немощь силу прикрыла». После этого в тексте и возникает образ шествующей по Русской земле Девы Обиды. В зеркале лицевого и изнаночного это не просто «обида», но анти-Богородица.

Изнаночное время «Слова о полку Игореве» – агония Киевской Руси. И потому столь ценимая советскими литературоведами цитата из письма Карла Маркса («Суть поэмы – призыв русских князей к единению как раз перед нашествием собственно монгольских полчищ») не столь плоска, сколь истерта казенной любовью к ней[18].

Перевертыш времени передается посредством рифменного перевертыша:

и половьци сулици своѣ повьргоша –

по ръси и по сули гради подѣлиша

Исторические аналогии суть политические технологии. Когда эпоха кончается, поэт мало что может поправить. Но великий поэт лучше профессиональных политиков и профессиональных идеологов видит и само грядущее, и его необратимость. И, мобилизуя резонансы доступных ему смыслов, поэт становится пророком.

В «Слове» есть такое выражение уши закладаше. Это и об ушах (пазах) городских ворот, которые утром, ожидая нападения, бревном закладывал Владимир Мономах, и, поскольку речь идет о звоне распрей, выкованных мечом Олега Гориславича, об ушах как об органе слуха.

Уши укланяя от зла слышания, – читаем в «Изборнике» Святослава 1076 г.

Поэт не может и не имеет права ни «уклонять», ни «затыкать» собственный слух, поскольку поэт, как заметил Иосиф Бродский, – инструмент языка.

Но богатство языка поэта – это глубина исторической памяти. У автора «Слова» ее горизонт – первые века новой эры, «века Трояна» и антского князя Буса. До них от автора «Слова» примерно та же дистанция, что и от нас до «Слова». Однако, сравнивая современных ему князей с их дедами, поэт ограничивает повествование двумя последними столетиями («от старого Владимира до нынешняго Игоря»). Видимо, у его современников еще на слуху поэмы Бояна, который, если верить «Задонщине», в своем XI в. так же сравнивал своих современников с «первым князем Рюриком и Игорем Рюриковичем».

Былины Бояна до нас не дошли, и, значит, нам ничего не остается, как самим попытаться воссоздать тот поэтико-мифологический фон, на котором перед самым падением Киевской Руси творилось «Слово о полку Игореве».

СТАРОЛАЖСКИЙ СЮЖЕТ

«Волхвов бояться – к Велесу не ходить» – пошутил однажды в Старой Ладоге московский телережиссер Сергей Миров. А сюжет меж тем вовсе не смешной: в Ладоге, если верить новгородским и архангелогородским летописям, от укуса змеи гибнет Вещий Олег. Гибнет после того, как громогласно обещает, вернувшись в Киев, перебить солгавших ему волхвов, и могила его – огромная сопка на берегу Волхова – находится рядом с леревенькой Велешей.

В «Слове» князь-оборотень Всеслав Полоцкий кидает жребий «на девицу себе любу». Под девицей имеется в виду Киев и, вероятно, главное его духовное сокровище – знаменитое мозаичное изображение Оранты (Богородицы Нерушимой Стены) в Киевской Софии, которое Всеслав при всем желании не мог снять и увезти с собой в Полоцк (как он сделал с новгородскими колоколами).

Мотив кидания жребия на деву, которую надо выбрать для участи Велесовой невесты, уводит нас в первую столицу Рюрика – Ладогу (ныне поселок Старая Ладога Волховского района Ленинградской области).

На время отвлечемся от текста «Слова» и займемся реальным комментарием к легенде о Всеславе, сквозь которую зримо проступает миф о Велесе.

фреска

В староладожском Георгиевском соборе (расписан ок. 1180 г.) в диаконнике сохранилась фреска, на которой греческий мастер очень бережно и, похоже, даже с юмором, красками пересказал страницу из Жития Святого воина. Георгий – совсем мальчик! – едет к городу на фоне стилизованных под ладожские сопки иконных горок. Конь у него белый, в серых яблоках. Правое переднее копыто написано так, что невольно приходит на ум фальконетовский Медный Всадник: оно упирается в землю за спиной змея, но на фреске как бы касается хребта чудовища. И смотрящему кажется, что всадник змея попирает. А змей покорно выползает из реки на белокаменную набережную, и дева Елисава, смастерившая из своего пояска-убруса поводок, свободной рукой делает дланью жест: «Пожалуйте в ворота!»

Фреска в Георгиевском храме должна была утвердить, что эпоха Велеса и Перуна навек завершилась.

В 1975 г. на Земляном городище Старой Ладоги на территории большого деревянного дворца времен Вещего Олега в слое 890–910-х годов археолог Е. А. Рябинин обнаружил «игральную фишку»[19]. Сделана она из обыкновенного деревянного сучка. Форма и размеры как у фигурки для игры в шашки, а на ободке прорезан рисунок – летящая с гнезда птицы.

Но если фишку перевернуть, то птица превратится в полураскрытый бутон лотоса, а гнездо в солярный знак.

Вновь вернемся к первой позиции и вновь присмотримся: вместо птицы перед нами маска предка в вендельском шлеме.

Перевернем еще раз, и цветок тоже превратится в маску – на нас в упор глядит голова грифона.

жребий

Очевидно, мы имеем дело с гадательным жребием. Но не простым, а таким, с помощью которого волхв мог напророчить человеку все, что хотел.

В той же Ладоге при раскопках на Земляном городище летом 1995 г. (экспедиция А. Н. Кирпичникова) в слое X в. был найден другой загадочный предмет: на обрубке звериного ребра острым штихелем сделан рисунок летящей на двух парах стрекозоподобных крыл стрелы. На обратной стороне ребра – рисунок плетеной косички[20]. Похожие предметы с плетенкой и указательным знаком были обнаружены при раскопках 1970-х годов и Валерием Петренко. И хотя А. Н. Кирпичников свою находку называет «орнаментированным изделием», понятно, что перед нами просто другой тип гадательного жребия. Дело в том, что если обрубленное с двух сторон ребро положить на ровную поверхность, оно превращается в подобие рулетки: стоит его сильно крутануть, и ребро сделает с десяток оборотов. (Вспомним детскую игру в «бутылочку».)

Так стрелочка, изображенная в центре обрубка, становится указательной. Поэтому не стоит удивляться, что рисунок крылатой стрелы с Земляного городища также насыщен смыслами.

В Ладоге в 912 г. принял смерть от змеи Вещий Олег. В летописи под 911 г. следует упоминание о комете Галлея: Явися звезда велика на западе копейным образом. Комета близко подошла к земле 19 июля 912 года. А в конце 911-го Олеговы послы в Царьграде подписывают с греками развернутый договор, текст которого приводится в «Повести временных лет». Но перенесение события (в данном случае небесного знамения) не случайно. Более столетия рассказ об Олеге бытовал в устной традиции, и в нем, разумеется, не было полного текста договора русских с греками. Значит, рассказ о комете начинал повествование о смерти Олега, то есть о его коне и пророчестве волхвов. Архангелогородская летопись сохранила наиболее архаичный вариант саги об Олеге: Олег правил тридцать три года, но прежде же сих лет он спросил у волхвов: Скажите ми, что смерть моя? То есть роковой вопрос задан еще в Ладоге. После этого князь приказывает отсечь голову коню, а тело отдать зверям полевым и птицам небесным. Перед нами, разумеется, описание не казни, а жертвоприношения. И отделение головы коня от тела необходимо по языческому обряду: конские черепа в Новгороде находят под нижними венцами жилых постоек, в Суздале череп лошади обнаружен в основании городского вала. Следовательно, и череп Олегова коня должен был лежать не в чистом поле на днепровском берегу, а на волховском святилище Велеса неподалеку от Ладожской крепости.

Принято считать, что постоянные атрибуты Велеса – конь и змея. (И можно предположить, что конские черепа на святилище Велеса служили жилищем для змей, а все капище было своеобразным террариумом.) Но, как бы там ни было, смерть неожиданно явившегося в Ладогу Олега и «великая звезда», повисшая на западе «копейным образом», удивительным образом совпали.

В скандинавской саге Вещий Олег (по Иоакимовской летописи – урманский, то есть норвежский князь, стал правящим в Гардарики (на Руси) норвежским конунгом Орваром Оддом. Сага повествует, что ему, изгнавшему из Новгорода некоего Квилануса (реплика на убийство Олегом Аскольда или слабое воспоминание о том, что Олег сменил в Новгороде умершего Рюрика?), будет напророчено, что он примет смерть от черепа своего коня. И действительно, вернувшись на родину, конунг умрет от выползшей из черепа змеи[21].

Имя Орвар Одд переводится как Наконечник Стрелы. Это посмертное имя Олега в скандинавском рассказе о нем. С точки зрения мифа о поединке бога-Громовержца и змея оно легко объяснимо: именно наконечником стрелы или копья Олег/Орвар должен был поразить змея. Но, по саге, он не успел это сделать, потому что споткнулся о череп коня.

Четыреххвостая стрелка ладожского жребия и напоминает изображение хвостатой кометы Галлея (примерно так эта же комета вышита в 1066 г. на английском гобелене из Байе). Графика этого ладожского рисунка восходит, как заметил археолог Г. С. Лебедев, к славянским «громовым знакам». Однако сам ладожский знак напоминает и о двузубцах Рюриковичей (с той лишь разницей, что тут – «четырехзубец»). Можно увидеть в стреле с Земляного городища и четырехлапый якорь, и четырехусую маску предка или бога (Перуна? Одина?), и две плывущие навстречу рыбы, и четыре ладьи, подпирающие крепостную башню в том месте, где сливаются и впадают в Волхов текущие навстречу друг другу Ладожка и Заклюка, и графему пересекшихся в Ладоге двух нацеленных на север торговых путей, и стрелку компаса, сбалансированную четырьмя перышками (чтобы подвешивать на нити или класть в наполненную водой плошку). Мы не знаем, какие из этих смыслов мнимые, какие родились неосознанно, а какие вложены в этот действительно гениальный знак замыслом автора. Но что само бросается в глаза – это очертание сопки со встающей из-за нее сторожевой башней. Причем башня деревянная, под шатровой крышей, с далеко выступающими скатами (так строили, чтобы на стены не попадала дождевая вода). Кстати, ближайшая к могиле Олега (центральная сопка в урочище Морьещина) крепостная башня и ныне зовется Стрелочной[22].

стрелка

Еще одно эхо Олегова сюжета обнаружено в исландской «Саге о Хрольве Пешеходе». Здесь Приладожье называется Ормаланд – Страна змей. Правит ею великан Эгир, который способен обращаться в дракона, летать по небу и изрыгать огонь. Отрубленные части его тела могут превращаться в змей.

От руки Эгира погибает конунг Альдейгьюборга Хреггвид. (Вероятный перевод этого имени – Древо Бури, то есть Молния.)[23]

Перед нами очень редкий случай выворачивания мифа наизнанку. По мифу, Громовержец (в данном случае Хреггвид) должен молнией сразить своего змееподобного противника (Эгира). Но в Стране змей, то есть на своей территории, бог Нижнего мира оказывается сильнее бога Верхнего мира. Не помог Хреггвиду даже его вещий (так!) конь.

Вблизи Альдейгьюборга (Ладоги) над Хреггвидом насыпают священный курган. Из этого кургана Хреггвид пророчит Хрольву, что тот станет властителем Хольмгарда (Новгорода).

«Сага о Хрольве Пешеходе» сохранила не только отголосок предания о гибели Олега и культе его кургана, но, что куда ценнее, – саму структуру ладожского космоса. Альдейгьюборг – единственное на земле место, где Змей сильнее Громовержца. Ибо эта часть вселенной зовется Ормаланд.

Сохранила сага и глухой отзвук имен реальных властителей Приладожья: фонетически Хреггвид напоминает о викинге Хрёрике (Рёрике Ютландском), а имя Эгир созвучно имени Игоря Рюриковича. Вряд ли это всего лишь случайность. И хотя исторический Игорь не мог враждовать со своим отцом (Рюрик умер, когда Игорь был еще младенцем), с Вещим Олегом у засидевшегося в политических девках Игоря могли быть вполне понятные трения. Во всяком случае после похода Олега на Царьград и заключения им договора с греками, в котором имя Игоря вообще не названо.

На северной окраине Ладоги в урочище Морьещина расположена деревенька Велеша. По догадке исследователя ладожской топонимики археолога Глеба Лебедева, именно здесь было святилище Велеса. Находилось оно на самом краю глинта, то есть на древнем берегу озера Нево. (Современное свое название озеро получило по имени города.) Перед Велешей обширный «подол» – заливной луг. Его и сегодня здесь называют «озером». И сюда выгоняют пастись коров и коз. Велес – скотий бог, но и, как отмечают исследователи, еще и бог богатства. Слово «скот» – по-скандинавски значит «деньги».

Считается, что и в Киеве идол Велеса стоял именно на Подоле. Ставить бога Нижнего мира на горе рядом с его мифологическим противником громовержцем Перуном Владимир не счел удобным. Ведь гора божеству Нижнего мира противопоказана.

Существует записанное и опубликованное в ХVII веке новгородское предание о чародее Волхове (или Волхве?), старшем сыне князя Словена. Чародей преобразился «в образ лютого зверя крокодила» и «залег путь водный» на дне Волхова. (Речь, разумеется, о порогах, делящих Волхов на Верхнюю и Нижнюю реку.) Тех, кто плыл по реке, чудище пожирало или топило[24]. Это самое чудище и написано на фреске в церкви Святого Георгия в виде выползающего из реки со стороны Велеши змея. И топоним Велеша подсказывает нам, как змея звали. Местные старухи и сегодня утверждают, что деревня названа по имени рыбака, которого звали Велеш (так – А. Ч.) – а родившийся здесь еще до войны Николай Малин, и сообщил мне, что «Велеш – это не рыбак, а бог»[25].

Напротив Велеши – Любшин омут, а за ним, на крутом правом берегу, – неприступное для неприятеля городище Любша с впадающей в Волхов речкой Любшей.

Любша, или Любжа, – это любовь, приворотное зелье, коренья, любовный напиток. Так свидетельствует Владимир Даль. Над речкой Любшей и сегодня нависают лианы дикого хмеля. Но любжа – не хмель, а совсем другое растение, которое по-латински зовется Orchis incarnata. По-русски «любжа», «любка», или «дремлик». Можно предположить, что хмель и дремлик были основными компонентами пьянящего и подавляющего волю «любовного напитка». (Западный его аналог известен из легенды о Тристане и Изольде.)

У Даля в той же статье описана хороводная игра «Дремá». Сама Дрема сидит в центре хоровода, «выбирает по песне кого хочет, целует и сажает на свое место».

В середине пятидесятых на даче в подмосковной Опалихе мы, дошкольники, водили хороводы под песенку, которую я помню и сейчас:

Сиди, сиди, Яша,

Под ореховым кустом,

Грызи, грызи, Яша,

Орешки каленые,

Милому дареные.

Чок, чок, пятачок,

Стал наш Яша дурачок.

Где твоя невеста?

В чем она одета?

Как ее зовут

И откуда приведут?

В книге Б. А. Рыбакова[26] приведен текст, лишь в паре строк отличающийся от этого, и, по-видимому, близкий к начальному вариант: «Сядить Ящер // У золотым кресле // У ореховым кусте // Орешачки луще...». И далее: «Возьми себе девку, // Которую хочешь...»[27].

Те хороводы, которые мы, пятилетки, водили в Опалихе, очень похожи на описанную Далем «Дрему». С той лишь разницей, что «Яша», выбрав себе невесту, садился с ней на корточки в центре хоровода, а потом, отвечая на в очередной раз пропетое «И откуда приведут?..», выхватывал себе вторую, третью и т. д. «Невеста» всегда пыталась увернуться, но это редко удавалось (тем более, что нередко парни из хоровода помогали «Яше» схватить его избранницу). Потеснившись, предыдущие яшины жены покорно принимали в свой кружок новую подругу. Первых двух Яша держал за руки. Начиная с третьей, рук уже не хватало, и девочки сами держались за него. Под конец все девчонки оказывались с Яшей, и хоровод превращался в мальчишник.

На этом кон заканчивался. И выбирался другой Яша.

Хоровод – солнечного колеса, звездного неба и вообще всей видимой вселенной. Но это еще и модель омута (недаром же омут кружит), и потому игра «в Яшу» объясняет, откуда в русских омутах так много русалок, то есть дев-утопленниц. И почему у многих народов девушка, теряющая по какой-то причине возлюбленного, непременно бросается в омут, озеро или море. (Вспомним, как критик-демократ позапрошлого столетия провозглашал утопленницу «лучом света в темном царстве».)

А значит, стоит еще раз вернуться на Любшу, чтобы попытаться реконструировать то, что стояло за внешне невинным хороводным обрядом.

«Люба, люба, люба.. любожа!» – с ударением последнего слова тоже на «лю» выкрикивал из центра хоровода волхв. И невинная добавка одного единственного слога жалила насмерть.

Только что волхв бросил жребий. Точнее – раскрутил его. Жребий, остановившись, должен был указать на ту, что станет божьей любимицей, отведает любжи-дремлика и будет препровождена в царство Велеса – утоплена в омуте или в мертвом болоте («дреме болотной»). А в иных случаях, если вспомнить русскую сказку, – оставлена в дремучем лесу.

До середины ХХ века русские девы будут плести на Купалу венки и пускать их по реке. Поплывет – хорошо, а утонет – плохо, потому как к смерти. И не столь важно, что воспоминание о Велесе уже изгладилось из народной памяти. Утянет некая сила твой венок на дно, – значит, тебя и выберет жертвой.

«Слово» подсказывает нам, что начальная формула магического заклинания любожа!, видимо, звучала как люба божа (божья избранница). Родившийся от волхования (так утверждает «Повесть временных лет») Всеслав Полоцкий уже одним своим именем напоминает о Велесе, а потому и кидает жребий о девицу себе любу. В том же «Слове» упомянуты и два притяжательных прилагательных, образованных от имен Даждьбога и Стрибога: русичи – это Даждьбожи внуки, а Стрибожи внуки – ветры. Так что форма «люба божа» выглядит весьма естественно.

Любящие родители могли попытаться еще при рождении оградить свое чадо от участи Велесовой невесты. Изо всех русских имен есть только одно, которое в народе принято комментировать скроенной из него же поговоркой: «Людмила – людям мила». (А Велесу, соответственно, постыла.) Весьма вероятно, что перед нами обломок магической формулы древнего оберега.

Попробуем реконструировать, как люба божа превратилась в Любшу.

Сначала по правилу гаплологии[28] произошло стяжение двух слов в одно и выпадение одного из слогов. Гаплология разрушила первоначальную семантику заклятия. Позже слово любожа стало восприниматься как любъжа[29], ведь корень «люб» продолжал явственно звучать. А вот второй корень, утратив начальную согласную, превратился в подобие суффикса. Но в ХII веке при падении редуцированных исчез ъ. А поскольку прямо напротив Любжи находится Велеша, сработало правило ассимиляции и любжа стала любшей.

Воспоминание о человеческих жертвоприношениях Велесу (или змею, или реке) и сохранилось на современной «Слову» фреске в диаконнике Георгиевского собора. И оба метафорических ряда (Игорь–Анти-Георгий и Всеслав–Велес), дополняя друг друга, восстанавливают органичное единство мифа, лежащего в основе древнерусской поэмы. Святой Георгий побеждает змея Божьим словом и только потом убивает (но не копьем, а мечом). Если же учесть, что на георгиевской фреске святой воин едет без копья (на длинном древке его флажка нет и, как утверждают реставраторы, никогда не было навершия), а в «Слове» автор призывает русских князей понизить стяги и вонзить в землю «оскверненные мечи» (то есть поднятые не на змея-половца, а братьев), можно предположить, что отнюдь не случайно в одно и то же время сюжет «Чуда Георгия о змие» был реализован и на ладожской фреске, и в созвучном ей «Слове о полку Игореве».

Но если так, то автор «Слова» должен был посетить Ладогу в начале 1180-х (и не позднее лета 1185 г.).

ВЕЛЕС И ДИВ

Мыслию или мысью (белкой) взмывал Боян по Мировому Древу? Кажется, все-таки мыслию, ведь и само Древо названо в поэме мысленным. Значит, править мысль на мысь нельзя. Но необходимо ощущать присутствие этой самой белки-мыси, иначе нарушается эмблемная триада Мирового Древа, известная по скандинавской поэзии: орел–белка–волк.

Взмывая подобно скандинавской белке, сновавшей по Древу Мироздания и переносившей вести из заоблачного мира на землю, вещий Боян ведал тайны иных миров, знал прошлое и грядущее, почти как путешествующие по трем мирам вселенной герои и колдуны древних народов. Потому-то он, «вещий», и может спеть припевку Игорю.

Эпитет к Древу (мысленное, воображаемое) говорит о том, что Древо для Автора уже не мировоззренческая, а поэтическая конкретность. Интересно, что в XII в. после окончательной победы христианства над язычеством древние мифологические мотивы вновь начинают звучать и у скальдов. Но с XIII столетия скальдическая поэзия перестает быть устной и вскоре отмирает.

Видимо, судьба русской дружинной поэзии, при всех ее отличиях от скальдической, складывалась в чем-то похоже.

Д. С. Лихачев предположил, что выражение копия поють означает «идет бой». Действительно, у скальдов «песня копий» – битва[30]. Однако Автор вовсе не механически использует этот оборот, ведь копья Рюрика и Давыда поют розно, и это целиком согласуется с исторической реальностью лета 1185 г.

Двустишие Эгиля Скалагримсона «Кукушка не кукует, коли кличет сокол» может объяснить, почему молчат птицы, когда в погоне за Игорем Гзак и Кончак обсуждают судьбу «соколенка» Владимира Игоревича.

Скандинавский кеннинг правителя «древо града» напоминает о кнесе, князьке (охлупне) на крыше златоверхих палат Киевского князя.

Вглядимся в логику развития метафоры. Описано Мировое Древо с эмблемами трех его ярусов. Гордо встали путивльские стяги. Солнце преградило путь, однако упомянутый в древнерусских поучениях в числе языческих богов Див кличет с вершины Древа, и поход продолжается. Но вот стяги Игоря упали, Древо с тугой склонилось к земле, терем Киевского князя стоит без князька, и с преклоненного Древа на землю бросается Див.

Какова бы ни была этимология имени Дива, его местоположение на вершине мифологического древа указывает на дивинец – верхнюю точку кургана или сопки. Отсюда и впрямь дивились, то есть наблюдали за окрестностями сторожа. И если Ящер-Велес – языческий хозяин Нижнего мира, то Див – его антипод. Именно такое соотношение этих мифологических персонажей мы обнаруживаем на двух ажурных бронзовых арках XII в. (видимо, от каркаса напрестольной сени), найденных при раскопках княжеского замка и церкви в городе Вщиже (Брянская область).

Див и Ящер

Б. А. Рыбаков в «Язычество Древней Руси» пишет:

«Самым важным и самым убедительным доказательством того, что люди русского средневековья твердо считали ящеров неотъемлемой частью общей космологической системы, являются знаменитые вщижские бронзовые арки, найденные А. С. Уваровым в алтаре церкви середины XII в. в удельном городе Вщиже[31]. Эти арки не имеют прямого отношения к содержанию данной главы, но они показывают, что и много позднее рассматриваемого времени в церковном искусстве Руси ящер был неотъемлемым элементом представлений о макрокосме. Арок две; они абсолютно тождественны, так как отлиты по восковой модели в одной форме. Изготавливал арки мастер Константин, сделавший на модели при первой отливке надпись: "Господи, помози рабу своему Костянтину..." Конец надписи был стерт с воска и в отливке не получился. Арка представляет собой широкую плоскую полуокружность, точно расчисленную в древнерусских мерах: внешний радиус дуги – 1/2 локтя (22 см), а внутренний – 1/4 локтя (11 см). К нижним краям полуокружности приделаны прямоугольники (25 х 11 см), поставленные горизонтально. На продолжении внешней дуги полуокружности снизу два ящера как бы кусают эти прямоугольники, расчленяя их своими длинными мордами на две неравных части. Ящеры являются верхней частью подставок-втулок, которые насаживались на какой-то деревянный стержень. Таким образом, вся конструкция из двух арок стояла на четырех вертикальных подставках. Расстояние между подставками равно 1 мерному локтю (176 : 4 = 44 см)».

Б. А. Рыбаков считает, что «учет полукруглой формы конструкции, четырех ножек и точного расстояния между парными ножками в один локоть позволяет считать вщижские арки каркасом конструкции "напрестольной сени", воздвигаемой при торжественном богослужении над алтарем и священными предметами на алтаре. Судя по некоторым миниатюрам, такую сень вносили на специальных носилках и утверждали на алтаре над евангелием. Сама сень на этой миниатюре выглядит в виде шатра или дома».

И, пожалуй, наиболее важный для нас вывод: «Идея напрестольной сени – небо, покрывающее землю. Поэтому мы должны обратиться к церковному пониманию образа Вселенной. Образ Вселенной очень четко и доступно (хотя и весьма примитивно) обрисован Козьмой Индикопловом, давшим описание в прямом смысле модели мира. Его модель представляет собою плоскую доску размером в 1 локоть шириной и 2 локтя длиной. Над этой доской возвышается коробовый свод, опирающийся на длинные стороны модели. Все это уподоблено писателем кибитке кочевника, как правило, во все века крытой коробовым сводом и имеющей примерно такие же пропорции».

Ту же структуру славянского космоса и тех же мифологических персонажей мы встречаем и на киевском серебряном наруче XII – начала XIII в. из Тереховского клада[32]. Наруч разделен по горизонтали на два мира: внизу дракон, вверху под сенью небесного свода существо, которое авторы альбома приняли за птицу. Но «птица» изображена дважды и крыло у нее на наших глазах превращается в пятипалую когтистую лапу.

Навруч из Тереховского клада

Если в XII в. изображения Дива и Ящера были допустимы даже в предмете церковной утвари, стоит ли удивляться, что автор «Слова», человек, несомненно, светский, допускает у упоминание Велеса, и упоминание Дива? При этом змеиную природа Весеса он как поэт всячески старается обходить (ведь его Боян, а, значит, и он сам – Велесовы внуки). Зато Дива автор не щадит. Для него эта «птица» – олицетворение темной стихийной архаики: гордыни и «похоти». После поражения Игоря Див то ли повержен, как падшие русские стяги, и сметен с вершины Древа, которое «не добром листву уронило», то ли сам бросается на землю и терзает ее.

Символизирующие Мировое Древо русские прялки нередко венчает птица-дева Сирин. Но поверженный с Древа Див и обращается в Деву-Обиду с лебедиными крылами. И вот Автор призывает всех князей «склонить стяги», ведь они «розно веют».

Вновь упомянуто Древо в разговоре Игоря с Донцом. Поскольку Див уже сметен с вершины уронившего листву Древа, а тут Древо «зеленое», да еще под его сенью расстилается зеленая трава (вспомним «зеленую паполому» Бориса Вячеславича), вероятно, прав Г. В. Сумаруков, считавший, что это – реминисценция обрядового установления зеленого деревца и расстилания травы на Троицу. По рассчитанной Сумаруковым хронологической таблице именно в Троицу Игорь и прощается с Донцом[33]. Значит, «зеленое древо» – альтернатива языческому Древу с его гордым Дивом, как покаяние Игоря в Пирогощей – альтернатива его гордыни.

Заметим кстати, что на вщижской арке Велес и Див ведут себя весьма похоже: один собственный хвост пожирает, а другой собственный хвост клюет.

ГРАММАТИКА ТЕМНОГО СТИЛЯ

Мировую поэзию (и, может статься, и вообще культуру) можно рассматривать как борьбу «ясного» и «темного» стилей.

Для XII в. темный стиль – черта всей ойкумены.

Известно, что почти каждая строка поэм Низами допускает ряд интерпретаций. Это заставляет исследователей предполагать, что «во многих деталях мы еще заблуждаемся, не чувствуем ряда тончайших намеков...»[34]. К «трудному языку» Низами добавим «магическую темноту» скальдов, миннезингеров и трубадуров. Очевидно, все это должно быть справедливо и для поэтики «Слова», если оно – поэтическое авторское произведение конца XII в. Только в XIII столетии в противовес «темному» по ойкумене распространяется новый, «ясный» стиль. Одним из первых так начинает писать младший современник Автора «Слова» – Руставели. При этом он сам указывает на новизну своего стиля, в отличие от Автора, который ведет рассказ старыми словесы и связан с магической архаикой.

Дело идет к Возрождению с его прямой перспективой в живописи и прочими изысками еще юного и обаятельного рационализма. Но Шекспир – реакция на Возрождение, и «Гамлет» написан тем же темным стилем[35].

Темный – вовсе не значит бессмысленный. В XIII в. Снорри Стурлусон, автор «Младшей Эдды», так заканчивает свою книгу: «Созвучны и слова, означающие гнев и корабль. К подобным выражениям часто прибегают, чтобы затемнить стих, и это называется двусмыслицей. <...> Подобные слова можно так ставить в поэзии, чтобы возникала двусмыслица и нельзя было понять, не подразумевается ли что-то другое, нежели то, на что указывает предыдущий стих»[36].

Можно выделить семь основных свойств темного стиля:

1. Смысл сквозь смысл – это игра словом, в своем простейшем виде – каламбур, двусмыслица.

2. Чужая цитата – отсылка цитатой или реминисценцией к контексту чужого текста. Это позволяет включить в свой смысл описанную у другого автора ситуацию.

3. Своя цитата – включение в текст речевой самохарактеристики героя или отсылка к чему-либо ранее произошедшему.

4. Очная ставка высказываний – параллельность двух фрагментов текста, выявляющая неявный их смысл, а иногда и просто ложь персонажа.

5. Расчлененная информация – такой способ повествования, при котором читатель должен сам собрать информационную цепочку, вычленив ее звенья из разных частей текста.

6. Парадоксализация обыденного – выворачивание наизнанку и переосмысление устоявшегося в культуре клише или знака[37].

7. Анаграммирование – концентрация смыслов при помощи сгущения звуковых ассоциаций, шифровка сакрального имени в несакральном тексте.

Значит, в тех случаях, когда в тексте возникает двусмыслица, мы сначала должны попытаться понять ее природу. Любое «темное место» может быть а) результатом порчи текста при его переписывании; б) следствием нашего непонимания авторской игры словом. Однако в тех случаях, когда из самого текста следуют два или несколько решений текстологической задачи и концентрация «темных мест» выше нормы, мы должны говорить об авторской установке на «темный стиль».

Анализ полисемантических особенностей памятника вне зависимости от ритмического анализа выявляет стиховую природу «Слова». Считается, что большинство темных мест говорит о порче «Слова» временем. Осмелюсь утверждать обратное: «темные» места поэмы – свидетельство особых законов строения средневекового стихового языка.

Игра смыслами пронизывает всю поэму буквально от заглавия до «аминя». Древнерусское полк – поход, битва, войско. «Слово о полку» – слово о походе, войске и битве... Но гражданский пафос поэта особо выделяет одно из значений слова полк. Дважды Автор воскликнет: «А Игорева храброго полку не воскресить!» И проходящий через весь текст плач о дружине горестным эхом отражен в последней фразе поэмы. Перевод: «Слава князьям и дружине. Аминь» – первый смысл.

Аминь – истинно, верно, подлинно. Конечное положение аминя в церковных текстах определило и народную этимологию: аминь – конец. И поскольку союз а мог быть соединительным, а мог и разделительным (либо противительным), вспомним, как читали последнюю фразу первоиздатели, Жуковский, Пушкин и Срезневский: князьям слава, а дружине – аминь! Такое чтение подтверждается звуковым повтором. При произнесении по архаическим нормам древнерусского языка слышна рифменная метаморфоза: А дружИНЕ АмИН/Е.

В «Словарь-справочник “Слова о полку Игореве”» (вып 1, с. 37–38) попал пример, демонстрирующий игру двумя значениями аминя: сътвори пред сущими ту послѣднюю молитву... запечатлѣвъ воистину послѣднее «аминь»... успе блаженым сном и неизреченнымъ. Тут аминь – и «воистину», и «конец земного бытия». Как, впрочем, и в «Слове».

Во фразе княземъ слава а дружинѣ... смысл, видимо, не такой уж и невинный. Автор полемизирует с дважды произнесенной формулой феодального этикета: дружины «ищут себе чести, а князю славы». Но после поражения удел князей – плен и бесчестие, слава же отдается дружине. Но при этом: дружине – амине.

Автор начинал «от старого Владимира до нынешнего Игоря», а заканчивает «от Игоря до Владимира Игоревича», протягивая диахронную вертикаль в будущее. Славу Игорю, Всеволоду и Владимиру Игоревичу по логике этого места споют «потом», когда русские князья наконец объединятся в своей борьбе с Полем.

Так начало и конец поэмы отражаются друг в друге. Пѣти было пѣснѣ Игореви... – ...пѣти: Слава Игорю... Автор вместе с Бояном поют славу «старым» князьям (в том числе и шестидесятилетнему Святославу), а потом молодым песнетворцам петь славу молодым князьям.

Фонетика не существует без артикуляции, а артикуляция, мимика и жест едины при произнесении стиха. Исследуя фонетику, мы многое узнаем об интонации, а следовательно, и о смысле. Услышим же иронию старого певца над своим преемником-губошлепом: ...а потОМ/О МОлодЫМ/О пети.

Значит, «слава» Игорю, Всеволоду и Владимиру – не более чем пожелание на будущее. Сам же автор «Слова» этим «Гориславичам» славу петь отказывается.

Законы темного стиля таковы, что в нем невозможны «случайные сближения». Любое сближение, даже ассоциативное, должно работать на прояснение загадки, то есть подсказывать внимательному читателю разгадку. Скажем, дважды в тексте назван «Старый Владимир», и каждый раз в следующем эпизоде появляется образ солнца: в одном случае, в плаче Ярославны, оно даже названо «красным». Но ведь и крестившего Русь князя тоже звали Владимир Красно Солнышко. Так сближение имени Старого Владимира и образа солнца подсказывает нам, какого именно из Владимиров имеет в виду Автор. (В пушкинистике этот метод называется методом смежного эпизода. С его помощью, в частности, атрибутируются портретные зарисовки на полях пушкинских рукописей.)

Поэтика загадок – архаическая основа темного стиля. И потому она напрямую связана с магической его природой. «Слово» – светское произведение, но если оно написано темным стилем, кроме рифмы и аллитерации в нем должен существовать и орнамент повторяющихся фразеологизмов. Собственно, так и есть. Покажем это, последовательно выписав наиболее значимые фразеологические повторы:

– вещий Боян (I песнь)

– старый Владимир (I)

– на землю Половецкую (I)

– за землю Русскую (I)

– либо испить шлемом Дону (I)

– Боян, соловей старого времени (I)

– тропа Трояна (I)

– вещий Боян (I)

– мила брата Всеволода (II)

– ища себе чести, а князю славы (II)

– вступил в злато стремя (II)

– О Русская земля! Ты уже за Шеломянем! (II)

– ища себе чести, а князю славы (II)

– О Русская земля! Ты уже за Шеломянем! (III)

– отчий злат престол (III)

– века Трояна (III)

– крамолу ковал (III)

– вступал в злато стремя (III)

– внук Даждьбога (III)

– по Русской земле (III)

– среди земли Половецкой (III)

– по Русской земле (IV)

– мила брата Всеволода (IV)

– за землю Русскую (IV)

– а древо с печалью к земле приклонилось (IV)

– внук Даждьбога (III)

– земля Трояна (IV)

– на себя крамолу ковали (IV)

– на землю Русскую (IV)

– а Игорева храброго полку не воскресить (IV)

– по Русской земле (IV)

– среди земли Русской (IV)

– на себя крамолу ковали (IV)

– на Русскую землю (IV)

– на землю Половецкую (V)

– с отчего злата престола (V)

– либо испить шлемом Дону (V)

– по Русской земле (V)

– Половецкую землю (VI)

– отчий злат престол защитить (VI)

– вступите в злато стремя (VI)

– за землю Русскую, за раны Игоря буй Святославича (VI)

– отчий злат престол (VI)

– за землю Русскую, за раны Игоря буй Святославича (VI)

– а Игорева храброго полку не воскресить (VI)

– за землю Русскую, за раны Игоря буй Святославича (VI)

– за землю Русскую (VII)

– от земли Половецкой (VII)

– седьмой век Трояна (VII)

– злат престол киевский (VII)

– вещий Боян (VII)

– стонать Русской земле (VII)

– старый Владимир (VII)

– Ярославна утром плачет в Путивле на забрале, причитая (VIII)

– Ярославна утром плачет в Путивле-городе на забрале, причитая (VIII)

– сквозь землю Половецкую (VIII)

– Ярославна утром плачет в Путивле на забрале, причитая (VIII)

– из земли Половецкой (VIII)

– на землю Русскую (VIII)

– отчий злат престол (VIII)

– Русская земля (VIII)

– а древо с печалью к земле приклонилось (IX)

– Боян и Ходына... песнетворцы старого времени Ярославля... (IX)

– Русская земля (IX)

Если пропустить фольклорные и просто языковые клише (десять соколов, серый волк, борзой конь, широкие поля, великий Дон, красные девы, свет поведают, на реке на Каяле, алые щиты, харалужные мечи, каленые сабли, град Киев и град Тмуторокань, Святая София), то перед нами состоящая из 66 элементов структура магического заклятия, чей орнаментализм уже сам по себе способен воздействовать на сознание (и, надо полагать, – на подсознание) слушателей. Общее число фразеологических повторов «Слова» относится к выражению «Русская земля» (21 элемент) как π к 1. При этом словосочетание «Русская земля» встречается в три раза чаще, чем «земля Половецкая» (21 к 7).

Фольклорные заговоры, как правило, троичны, а потому вряд ли можно сомневаться, что это «троекратное преимущество» – случайность, а не магический расчет.

СТИХИ ИЛИ ПРОЗА?

В конце 1970-х замечательный музыковед, исследователь фольклора и руководитель ансамбля народной музыки Дмитрий Покровский сделал попытку силами своего ансамбля распеть древнерусский текст «Слова» и пригласил меня консультантом. Наша работа окончилась, едва успев начаться: в первый же день Покровский пришел к выводу, что собственно фольклорные средства тут бессильны[38]. У фольклориста не было сомнений относительно подлинности «Слова» или стиховой его природы. Однако оказалось, что спеть этот текст в фольклорной традиции невозможно: слишком ярко выраженно авторское начало, чрезмерно густа для песенного произведения концентрация звуковых (рифменных и аллитерационных) повторов, а постоянно меняющийся ритм не оставляет возможности для песенного распева.

Это авторский текст, написанный одним человеком не для пения, а для речитативного исполнения. принадлежит к традиции, исключающей (а, значит, и исключавшей в прошлом) его бытование в фольклорной среде.

Ни одно произведение древнерусской литературы так не искушает читателя стать исследователем, как «Слово о полку Игореве». Причина – бесконечная полисемия «Слова», основанная на поэтике непрекращающихся переосмыслений словесного материала. Переосмысляются Автором, превращаясь в яркие метафоры, феодальные клише[39]. Переплавляются в пламени поэтики «Слова» элементы фольклорные и книжные – славы, плачи, обрядовая лирика, мотивы славянских и тюркских мифов, стихи церковных песнопений, припевки Бояна, строки летописных преданий и воинских повестей. Постоянная борьба поэта с энтропией ведет к концентрации смысла, к череде метаморфоз ритма, к каскаду рифм и аллитераций.

То, чего не найти в подражающей «Слову» прозаической «Задонщине», почему-то неизменно обнаруживается в первоисточнике.

Пятитомная «Энциклопедия ”Слова о полку Игореве”», в подготовке которой под руководством Д. С. Лихачева участвовали лучшие академические силы, подвела предварительные итоги изучения «Слова» за истекшие два века. И тем обнажила кризис в исследовании памятника. Может быть, нагляднее всего это видно по статьям о поэтике «Слова». Их автор, петербургский профессор В. В. Колесов убежден, что стихов в «Слове» нет (за исключением «попевок Бояна»). Впрочем, к «поэтическим частям» Колесов относит «Плач Ярославны, Побег Игоря Святославича из плена, разговор Кончака с Гзой и некоторые другие». Но «поэтический» не есть синоним определения «стихотворный», и совершенно не ясно, какую именно часть текста занимают эти «некоторые другие» фрагменты. Колесов полагает, что основной корпус текста, сложенный «речитативным cтроем собственно ораторского “слова”, вряд ли можно определить как стихи»[40]. В десятке своих статей в ЭСПИ ученый пытается это доказать. Однако уже сам список статей говорит об обратном. Действительно, если быть уверенным, что перед тобой проза, какой смысл браться за написания сугубо стиховедческих обзоров «Аллитерация в “Слове”», «Анаграммы...», «Анафоры...», «Ассонанс...», «Звукопись...» и т. д. по алфавиту вплоть до «Рифма в “Слове”», «Стих “Слова”» и «Эпифора “Слова”»[41]? Статья «Рифма в “Слове”» занимает неполную страницу, автор ограничивается лишь парой примеров глагольной рифмовки да несколькими существительными: песни – времени; ожерелие – веселие; хвалу – волю – землю.

Но, как ни парадоксально, собранные вместе статьи Колесова демонстрирует нам систему не ораторской, а собственно стиховой речи. Чего их автор не замечает, хотя и цитирует мнение В. Ф. Ржиги: «”Слово” полно звуков как никакое другое произведение мировой литературы»[42].

Дело даже не в методологической ошибке (мол, если это стихи, то покажите, что они «регулярные»). Поэтическая глухота – явление обычное. Проблема в том, что современное стиховедение привычно не замечает принципиальной разницы между прозаическим и стихотворным способом мировыражения. А разница меж тем огромна: лирический поэт существует в категориях не логического, а фонетического мышления, у которого своя логика и свои законы построения текста (К. И. Чуковский, по устным воспоминаниям В. Д. Берестова, называл это «звуковым мышлением»). Собственно поэтический «звук» (цеховой термин А. А. Ахматовой, о котором мне рассказывал тот же Берестов), а не формальное «равенство строчек» и становится межевой чертой, по одну сторону от которой проза (даже если она написана четырехстопным ямбом с регулярной точной рифмой), а по другую – стихи. Вывод «есть звук» или противоположный – «нет звука» для Ахматовой был окончательным критерием определения поэтической подлинности.

Звук – это не рифма или аллитерация. Это раз и навсегда закрепленный в стихе комплекс из эвфонии, артикуляционной пластики и ритмики самого дыхания стихотворца. Получается, что в хороших стихах авторская интонация оказывается навеки запечатлена в стихе. Чего не происходит в формально безупречных, но бездарных стихах, где интонацию надо не выявлять, а привносить извне. Таковы и большинство песенных «текстов», как правило, эстетически не существующих без поддержки музыкальной мелодией. Со стихами картина обратная: чем сильней и явственней собственная фонетическая их музыка, тем меньше шансов сделать их песней. Разумеется, и Пушкина, и Ахматову, и Мандельштама можно петь. Компромисс между фонетической и музыкальной мелодией обычно находится в пограничном жанре романса, или, как обычно говорят, – «романса на стихи».

Наличие звука приводит к необычайно высокой смысловой нагрузке на слово, то есть речь еще об одном информационном измерении текста. Если отсутствие музыкального слуха люди обычно признают, то отсутствие слуха фоненического (другими словами – стихового), как правило, самим человеком даже не замечается. Но это может объединять скептика-историка и апологета-литературоведа куда сильнее, чем то, что их разделяет. И многие традиционные текстологические заблуждения останутся таковыми, поскольку обе стороны будут исходить из некорректных предпосылок, игнорирующих саму природу памятника.

Практически вся древнеруская литература – это проза. А это значит, что у специалистов по древнерусской литературе, как правило, просто нет опыта работы со стихом. Стиховой текст принципиально иначе организован, у него другое устройство семантического пространства, другая логика сюжетного развития. И потому многим академическим исследователям справедливо казалось, что в тексте «Слова» чего-то не хватает. Не видя «четвертого измерения» стиховой ткани (цеховой термин О. Э. Мандельштама), они постоянно должны были иметь дело с мнимыми пропусками и противоречиями.

О близости «Слова» к поэзии скальдов писали Й. Добровский, Адам Мицкевич, Ф. И. Буслаев, М. И. Стеблин-Каменский, Д. М. Шарыпкин. Идею о том, что «Слово» не фольклорный памятник, а древнерусская авторская поэма, «продукт придворной княжеской культуры Киевской Руси», обосновал в 1895 г. немецкий славист Рудольф Абихт[43]. Он полагал, что произведение написано под влиянием скальдической поэзии и в стихе «Слова» видел чередование двух- и трехударных полустиший. По мнению Абихта, отличие скальдического стиха от стиха «Слова» в том, что аллитерация у северогерманских поэтов является структурно организующим элементом стиха (начальная аллитерация объединяет два полустишия), а у древнерусского стихотворца – всего лишь свободный элемент украшения речи[44].

Через век новейший любомудр отказался признать даже это: «аллитерации в современном смысле слова в “Слове” нет, поскольку чередуются не отдельные звуки (=буквы), а слоги в целом»[45].

Прежде чем обжаловать этот приговор, обратимся к истории вопроса.

В разное время «Слово» возводили к разным традициям словесности.

Первоиздатели, комментируя имя Бояна, пишут: «Так назывался славнейший в древности стихотворец русский. <...> Когда и при котором государе гремела лира его, ни по чему узнать нельзя, ибо не осталось нам никакого отрывка, прежде великого князя Владимира Святославича писанного. От времен же его дошла до нас между прочими следующая народная песня, в которой находим уже правильное ударение, кадансом в стихотворстве называемое; но вероятно, что и та впоследствии переправлена»[46]. Далее в издании следует отрывок из тринадцати стихов:

Во славном городе Киеве,

У князя у Владимира,

У солнышка Святославича,

Было пирование почетное,

Почетное и похвальное

Про князей и про бояр,

Про сильных могучих богатырей,

Про всю Поляницу удалую.

В пол-сыта баря наедалися,

В пол-пьяна баря напивалися,

Последняя ества на стол пошла,

Последняя ества лебединая:

Стали бояре тут хвастати...

Развивая это наблюдение, Н. Д. Цертелев в 1820 г. обнаруживает стилистическое сходство «Слова» с фольклорными «богатырскими повестями» (теперь мы называем их былинами)[47]. Выдержки из былин приводил в приложении в своему изданию и С. Т. Тихонравов[48].

В 1877 г. А. А. Потебня восстанавливал в «Слове» редуцированные звуки ъ и ь[49]. В конце ΧΙΙ в. они уже не произносились, но при распеве могли звучать. Его поддержал и академик Ф. Е. Корш, известный, в частности тем, что знал несколько десятков современных и мертвых языков (В. О. Ключевский называл его «секретарем при Вавилонском столпотворении»). Корш был первым, кто поставил проблему реконструкции поэтических текстов (в том числе и пушкинских) и предложил свою версию древнерусского текста «Слова». По версии Корша «Слова» – древняя былина[50]. К тому же выводу в конце 1930-х пришел А. И. Никифоров. Его неопубликованная четырехтомная докторская диссертация (две тысячи страниц машинописи) хранится в рукописном отделе ИРЛИ[51].

В 1806 г. А. Х. Востоков предположил, что стих «Слова» – подобие библейского стиха. При этом он полагал, что это эпическое произведение, которое «с начала и до конца, как кажется, голая проза»[52]. С ним не соглашался Н. М. Карамзин, писавший в «Истории государства Российского» (1818 г.): «Сие произведение древности ознаменовано силою выражения, красотами языка живописного и смелыми уподоблениями, свойственными стихотворству юных народов». Однако Вл. Бирчак (1910 г.) находил параллели к «Слову» в традиции византийских церковных песнопений[53].

Украинский филолог М. А. Максимович (1833 г.) видел в «Слове» «начало той южнорусской эпопеи, которая потом звучала и звучит еще в думах бандуристов». Хотя и оговаривал, что «Слово» сложено не для пения, а для чтения, «как Песнь о Калашникове Лермонтова»[54].

Почти через век, в 1922 г., другой украинский исследователь, Ф. М. Колесса, аргументировал связь «Слова» с украинскими народными думами, фольклорными плачами и заговорами. Он высказал мысли о том, что древний текст написан «неравносложными стихами», построенными так же, как произносимые речитативом стихи дум[55]. (Добавим, что в русской фольклорной традиции стиху украинских дум XVI–XVII вв. близок «раешник» – раешный стих скоморохов.)

Во второй половине XIX в. о природе «Слова» спорили два однофамильца – Всеволод Федорович и Орест Федорович Миллеры[56]. Оба были филологами и фольклористами. Первый доказывал книжное происхождение текста, отрицая его связь с народным или дружинным эпосом и демонстрируя влияние на «Слово» византийских и болгарских прозаических сочинений (Бояна он считал болгарским поэтом). Второй смотрел на памятник как на некое переходное явление от фольклора к личностному художественному творчеству и сделал пронзительное для своего времени наблюдение. По мнению О. Ф. Миллера, «Слово» как повесть – произведение эприческое, а как выражение души самого поэта – лирическое. Кроме того, он подметил, что в отличие от былин в «Слове» нет и тени чего-либо богатырского и даже эпический элемент почти не выражен.

В. Ф. Миллер пережил О. Ф. Миллера почти на четверть века и одну из последних своих работ (1912 г.) посвятил «Слову» и Бояну. В ней он не упомянул ни о болгарском происхождении Бояна, ни о подражании «Слова» болгарским и византийским церковным сочинениям. Видимо, аргументы оппонента-однофамильца в какой-то мере сделали свое дело, и В. Ф. Миллер, как пишет Т. В. Руди, «уделил значительное внимание связи памятника с национальной традицией “эпических песен”»[57].

В 1937 г. Н. К. Гудзий отмечал, что все попытки найти в «Слове» стихи провалились. И полагал, что по ритмической своей организации текст напоминает скандинавские саги, представляя собой «чередование прозаических и стихотворных, в основе своей песенных фраз»[58].

От этого до признания всего текста прозаическим был уже только шаг.

В 1950 г. И. П. Еремин предпринял весьма обстоятельную попытку доказать, что «Слово» написано в жанре ораторской прозы и его должно отнести к типу политического торжественного красноречия. Его поддержал Л. А. Дмитриев. С критикой гипотезы Еремина выступил А. А. Назаревский, показавший, что «Слово» – произведение многожанровое и сводить его к ораторской прозе просто некорректно[59]. Компромиссную позицию занял А. Н. Робинсон (1976): он считал, что перед нами первоначально устное, «но вскоре в незначительной мере литературно обработанное лироэпическое произведение»[60].

Д. С. Лихачев по этому поводу писал: «Обращает на себя внимание жанровая одинокость “Слова”. Ни одна из гипотез, как бы она ни казалась убедительной, не привела полных аналогий жанра “Слова”. Если оно светское ораторское произведение XII в., то других светских ораторских произведений XII в. еще не обнаружено. Если “Слово” – былина XII в., то и былин от этого времени до нас не дошло. Если это воинская повесть, то такого рода воинских повестей мы также не знаем»[61].

Не вдаваясь в перипетии всей этой двухвековой полемики, заметим, что были сделаны десятки попыток уложить древнерусский текст «Слова» в прокрустово ложе какой-то одной известной традиции. И каждый раз это почти удавалось. К сожалению, то, что не вмещалось в предложенную парадигму, нередко объявлялось результатом порчи текста позднейшими его переписчиками.

Гипотезы, конъектуры, попытки правки оригинала (вплоть до попыток переставить страницы древнего текста и изъять «вставки») привели к тому, что, если бы мы взяли на себя труд свести все уже предложенные реконструкции воедино, получилось бы произведение, лишь отдаленно напоминающее то, что опубликовал Мусин-Пушкин[62].

Создалась парадоксальная ситуация: поэты вот уже два века переводили «Слово» исключительно стихами, а ученые не нашли в нем ни одной из известных стиховых систем и по умолчанию видели в нем риторическую прозу. Давид Самойлов писал: «Не объяснен, к примеру, стих “Слова”. Нет сомнения, что оно написано стихами. Но какими?»[63].

Этот порочный замкнутый круг (что хочешь найти в «Слове», то и найдешь) надо было как-то разорвать. В середине 1970-х на мой вопрос, с чего бы вы начали, если бы занялись изучением «Слова о полку Игореве», поэт и археолог Валентин Берестов ответил: «Я бы попытался понять, почему оно так прекрасно, как об этом пишет Лихачев. Сравните текст с самим текстом».

Сравнение показало, что «Слово» насыщено рифмами и аллитерациями. Это означало, их изучение и должно дать ответ на вопрос о жанре и природе текста.

Еще в 1914 г. Н. К. Гудзий упрекал С. В. Щуратова за то, что он использует в своем переводе (1909 г.) рифмы: «Ведь в самом «Слове» рифмы сравнительно редки, и вводить их в изобилии в перевод – значит нарушать стиль памятника»[64].

Из российских академических ученых второй половины XX в., пожалуй, только Д. С. Лихачев, А. М. Панченко и О. А. Державина признавали, что «Слово» может иметь стиховую природу. Они и поддержали мою работу о рифмах «Слова». С предисловием Лихачева вышла моя заметка в «Литературной газете» (1977, № 49)[65]. В одной из наших совместных публикаций он писал: «А. Чернов предлагает ритмическую реконструкцию памятника, исходя из своих наблюдений, касающихся рифмы и аллитерации в “Слове”. Он показывает, что в тексте звучат уже утраченные к XII в. живым языком редуцированные ъ и ь, и при их произнесении возникают многочисленные рифмоиды[66] вроде Святославъ – злато слово (Святославо – злато слово), Игорь – возре (Игоре – возре) и т. д. <…> Подмеченное явление положено А. Черновым в основу его ритмической реконструкции и стихотворного перевода. Автор идет от синтаксического разделения текста, и потому его работа находится в русле традиционных ритмических реконструкций «Слова». <…> Интересно, что автор демонстрирует единство текста «Слова», показывает связь ритмики и фонетики памятника…»[67].

Однако в середине 1980-х сколь-нибудь продуманной системы доказательств стиховой природы «Слова» у нас не было. Сегодня уже не на материале нескольких десятков рифмоидов, а на всем тексте можно показать, что «Слово» – это авторские стихи.

И дело не только в том, что древнерусский текст практически без конъектур укладывается в систему тонического стихосложения. Дело в том, что во всем памятнике прослеживается единая стиховая система.

Чешский славист Славомир Вольман заметил, что у всех зачинов «Слова» восходящая интонация (Не лѣпо ли ны, бяшеть, братие…; Боянъ бо вѣщiй...; О Бояне, соловiю стараго времени... и т. д. ), а у всех концовок – нисходящая (...славу рохотаху; ...за землю Рускую; ...а любо испити шеломомъ Дону и т. д.). В результате Вольман пришел к выводу, что сама звукопись «Слова» (аллитерация, ассонансы, звуковые анафоры и эпифоры), а также многочисленные поэтические тропы подтверждают, что это стихи и перед нами «лиро-эпическая песнь с исторической основой, окрашенная сильным пафосом современности»[68].

Какова именно эта система – нам и предстоит выяснить.

ТЕКСТ И МЕТАТЕКСТ

Если «Слово о полку Игореве» – единственный дошедший до нас без видимых утрат образец древнерусской дружинной поэзии, то как тогда быть с теми сугубо книжными параллелями, которые в этом произведении ищут и находят вот уже более двух веков?

Сам Автор определяет жанр своего произведения трижды. И каждый раз ответ у него получается разным. В заголовке сказано «Слово...». Потом – «повесть» и «песнь».

Удивительно, но все три определения точны. В «Слове о полку Игореве» хватает политики и публицистики (слово), при этом в нем стихами (песнь) излагается конкретный сюжет современной истории (повесть).

Неоднократно отмечалось, что в зачине автор размышляет о том, «как повести речь, какого принципа изложения придерживаться»[69]. Такой зачин свойствен византийской литературе[70]. Но это значит, что с первых же строк поверх собственного текста автор обращается к метатексту. И дело не в авторской рефлексии по поводу еще не написанного сочинения, не в творческих колебаниях или, как обычно это трактуют, в проблеме выбора манеры. Поэт не выбирает манеру – талант, эпоха и сам материал повествования делают это за него. А потому в данном случае уместно вспомнить скоморошью поговорку: какой мед, такие и песни.

Этому певцу достался даже не горький, а горчайший напиток. И, чтобы осушить чашу скорбных времен до дна, потребовался синтез слова, повести и песни.

Древнерусская литература знает конструкции, подобные первой фразе «Слова»: Нъ нѣсть лѣпо праздьникъ съмотрити… (Изборник Святослава, 1073 г.); Лѣпо бы намъ, брате, надежю имѣти къ Богу уповающее… (Житие Феодосия, около 1088 г.); А лѣпо ны было, братье, възряче на Божию помочь… (Ипатьевская летопись, 1170 г., Стб. 538; лето 6677); Лѣпо бы намъ, братия, по вся дни зла не творити… (Слово и поучение против язычества, XV в.).

Однако зачин «Слова» Не лѣпо ли ны, бяшеть, братие… почему-то врезается в память того, кто хоть раз его прочитал или услышал. Покажем, что дело в звуковой его организации, в совмещении двух типов эвфонической симметрии.

1. Зеркальная симметрия:

НЕ –––––––– НЫ

ЛѢ ––– ЛИ

ПО

2. Прямая симметрия:

Б̉ ––––– Бр

Аше –– А

Т/Е ––– ТИЕ

Графически здесь и возникает что-то вроде чаши. А в ней эхом откликается первая фраза Библии («Берешит бара…»), которая в русском переводе звучит без какой-либо аллитерации («В начале сотворил…»), но в церковнославянском изводе, как и по-древнееврейски, акт творения и по смыслу, и фонетически проистекает из некоей начальной точки: исСТАРИ СОТвОРИ…

Итак, В начале сотворил Бог небо и землю…

Сравним с оригиналом: БЕРЕШИТ БАРА… –…БЯШЕТЬ, БРАтие, начати старыми словесы… В «Слове», как в Пятикнижии, далее следует описание космогонии новорожденной земли и уже со второй фразы начинается рассказ о Мировом Древе – мифопоэтической модели мироустройства древних славян.

Значит, надо полагать, автор «Слова» знал, как звучит начало Торы по-древнееврейски, и «срифмовал» свой зачин с библейским.

Это не должно нас удивлять. Во-первых, подобные подразумеваемые рифмы (как правило, впрочем, смехового характера) хорошо известны в пародийных древнерусских сочинениях. Скажем «Служба кабаку» начиналась с парафраза молитвы: было Отче наш… – стало Кабатче наш… Во-вторых, в городах Киевской Руси можно было встретить книжников самых разных народов, в том числе и греков, и иудеев. А в-третьих, мы еще не раз убедились, сколь чуток к звучащему слову древнерусский поэт.

Древнееврейский текст аукается фонетически (берешит бара – бяшеть, братiе), а его смысл передан вербально (начяти старыми словесы; и ниже о Бояне: …аще кому хотяше пѣснь творити). При этом начяти старыми словесы – эхо не только к началу Библии, но и к первому стиху Евангелия от Иоанна: В начале бе Слово…

Следовательно, автор «Слова о полку Игореве» воспринимает свой текст и как продолжение библейского текста, и как продолжение русского летописания. И такое восприятие закономерно в своей традиционности, оно задано не только поэтической дерзостью поэта, но самим фактом крещения Руси в 988 г.

А упоминание о «трудных повестях» вместе со словами Почнемъ же, братiе, повѣсть сiю (Начнем же, братия, повесть сию) отсылают нас и к первой фразе «Повести временных лет»: Се начнемь повѣсть сию…, и к первой фразе Евангелия от Луки: Понеже убо мнози начаша чинити повѣсть...

Но ведь и сама русская летопись начинается с рассказа о разделении народов после потопа, а значит, мыслится как продолжение библейского повествования.

Итак, автор «Слова» – христианин и книжник, читающий на разных языках или по крайней мере, представляющий, как звучит в оригинале начало Торы. А если принять во внимание звуковую симметрию зачина «Слова», можно сделать вывод (покуда предварительный), что мы имеем дело с поэтическим текстом. И его автор сообщает нам, что будет петь «старыми словесы». Значит, поэма написана в то время, когда в древнерусском языке почти завершилось падение редуцированных. Однако исчезнувшие в древнерусских говорах к середине или концу XII в. полугласные еры и ери в стихотворной традиции еще продолжали звучать. (Во французской поэзии так и сегодня может произноситься конечное немое е.)

Мы еще убедимся, что «Слово» – не ораторское произведение, а написанная тоническими стихами авторская поэма. И в этих стихах, построенных как один непрекращающийся каламбур (только не смеховой, а страшный), в рифме и аллитерации звучат уже утраченные древнерусским языком редуцированные звуки ъ и ь.

Слово» наполнено самоцитатами. В начале песни солнце заступает Игорю путь, в конце – «светится на небесах». В начале кровавые зори, а в конце соловьи свѣтъ повѣдають. При Олеге Гориславиче «часто вороны граяли», а во время побега Игоря «вороны не граяли, галки примолкли». И голоса, что «приуныли» после поражения Игоря, по его возвращении «вьются через море до Киева». Таких самопереосмыслений в поэме множество, и говорят они о том, что от заглавия до «аминя» текст написан одной рукой.

Единство места, времени и текста – фундаментальное свойство собственно лирического сознания.

Д. С. Лихачев не раз повторял, что автор «Слова о полку Игореве» не рассказывает о походе Игоря, его причинах и последствиях, но оценивает их. Отсутствие установки на последовательное изложение событий – аргумент за то, что «Слово о полку Игореве» написано вскоре после Игорева похода. Если автор не излагает, но лишь оценивает произошедшее, значит, его читатели (или слушатели) сами находятся внутри контекста описываемой эпохи.

В поэтическом произведении плотность текста обратно пропорциональна его эпической составляющей. Чем больше игры смыслов, тем меньше фабульности. И чем проявленней авторское лирическое начало, тем время создания текста ближе к реальным событиям, о которых в нем повествуется.

Поэту просто неинтересно излагать общеизвестное. Его дело – найти тайный смысл, отыскать скрытые пружины события. И он, как на музыкальном инструменте, играет на нашей душе, выстраивая открывшийся сюжет в ущерб фабуле и жертвуя подробностями ради смыслообразующих деталей. По библейской версии, отражающей наиболее древние и фундаментальные представления человечества, мир творится Словом и при посредстве слова. На земле этой работой, преобразующей хаос в космос, заняты поэты. И чем больше мера хаоса, тем более труда и вдохновения требуется для ее гармонизации. Поэтическое слово – способ преображения времени и пространства через преображение сознания читателей (и самого поэта как первого из них).

По-гречески «космос» – это порядок. С системы упорядочения порядка и начинает автор «Слова»:

Не лѣпо ли ны бяшеть, братiе, начяти старыми словесы трудныхъ повѣстiи о пълку Игоревѣ, Игоря Святъславлича?

Частицу «ли» можно переводить как вопросительную, а можно как усилительную. А. С. Пушкин склонялся ко второму варианту: «Все занимавшиеся толкованием “Слова о полку Игореве” перевели: “Не прилично ли будет нам, не лучше ли нам, не славно ли, други, братья, братцы, было воспеть древним складом, старым слогом, древним языком трудную, печальную песнь о полку Игореве, Игоря Святославича?” <…> Во-первых, рассмотрим смысл речи: по мнению переводчиков, поэт говорит: Не воспеть ли нам об Игоре по-старому? Начнем же песнь по былинам сего времени (то есть по-новому) – а не по замышлению Боянову (то есть не по-старому). Явное противуречие! Если же признаем, что частица ли смысла вопросительного не дает, то выйдет: Не прилично, братья, начать старым слогом печальную песнь об Игоре Святославиче; начаться же песни по былинам сего времени, а не по вымыслам Бояна. Стихотворцы никогда не любили упрека в подражательности, и неизвестный творец “Слова о полку Игореве” не преминул объявить в начале своей поэмы, что он будет петь по-своему, по-новому, а не тащиться по следам старого Бояна…»[71].

Пушкин и прав, и не прав. Он точно почувствовал противоречие, заложенное в зачин самим автором «Слова», но несколько спрямил логику синтаксической конструкции. Для того чтобы понимать зачин «Слова» по-пушкински, вовсе не надо мыслить «ли» как усилительную частицу. При вопросительном «ли» смысл всего сказанного остается ровно таким, каким его понял Пушкин: «старыми словесы», но по делам и былям нынешнего времени.

Отчего же древнерусский поэт не хочет расстаться со «старым складом»?

А. М. Панченко полагал, что «Слово о полку Игореве» написано славянским «безразмерным» стихом, сложившимся в результате перехода с силлабической системы стихосложения на тоническую. (Здесь же ученый писал о «традиции искусственного произношения редуцированных»[72], которая на материале «Слова» была позднее подтверждена нами на многих примерах их рифменного звучания.)[73]

Можно предположить, что падение редуцированных создало в XII–XIII вв. такую ситуацию, при которой силлабическое равенство было нарушено, и наряду со слоговой длинной мерой все чаще стал выступать другой фактор – ударение. Автор пытается «Слова» держаться за «старые словесы», и потому в ряде случаев его стих силлабичен. Но, поскольку уже не силлабическая, а тоническая (ударная) стихия сама определяет движение стиха, порой возникает подобие хорея, ямба или трехдольника. И в этом смысле древнерусский поэт на столетия опережает время. Силлабо-тоническая реформа будет проведена только в XVIII в. Тредиаковским и Ломоносовым, а активную борьбу с силлабо-тоникой начнут в начале XX в. Хлебников и Маяковский.

При этом возникает и нечто похожее на принцип кинематографического монтажа, открытого Эйзенштейном и Пудовкиным. Когда в фильме «Цирк» гимнаст опаздывает на представление и директор вынужден заменить номер, начинается свист в зале. В следующем кадре этот свист продолжается свистом милиционера, который на улице задерживает пропавшего артиста. Точно так автор «Слова», рассказывая о Каяльском побоище, при помощи рифмы проваливается на столетие в глубь истории, чтобы показать, что грядущее поражение Игоря будет обусловлено «крамолами» его деда Олега Гориславича. Можно утверждать, что в фольклорные сказители освоили тонический стих по крайней мере к концу XIV в. (хотя, надо думать, это произошло на век-два раньше): древнейший образчик былинного стиха цитирует автор «Задонщины». Запишем, разбив текст на фонетические слова:

…а-в-Русь ратию-нам не-хаживати,

а-выхода-нам у-руских-князей не-прашивати[74]

В первом стихе одиннадцать слогов, а во втором пятнадцать, но они воспринимаются как равновеликие, поскольку в каждом из них по три фонетических слова (а, значит, и по три ударения).

Однако собственно фольклорная традиция, видимо, дольше сохраняла силлабическую природу.

Вот два примера из Даниила Заточника (конец XII в.):

Кому Переяславль, 7 слогов

а мьне Гориславль, 7

кому Боголюбово, 7

а мьне горе лютое. 8

* * *

Не зьри на мя, акы вълкъ на агъньца, 14

Но зьри на мя, акы мать на младьньца 14

А вот один из древнейших образчиков стёба[75] на Руси. Это зашифрованная нехитрым шифром новгородская берестяная грамота № 46. Читать этот текст XIV в. следует сверху вниз и слева направо:

н в ж п с н д м к з а т с ц т…

е е я и а е у а а а х о е и а…

Невежя писа, недума каза,

а хто се цита…

Последние два слова оборваны, но их подсказывает рифма: «каза – тои гуза» (задница). Оторванный правый край грамоты свидетельствует о ярости ее адресата. Данная модель, как отмечает В. Л. Янин, дожила до наших дней: «Кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю»[76]. В первой строке новгородской загадки десять слогов, во второй девять. Переведем тоникой:

Что невежа писал, –

Недоума казал.

А кто позарится,

Тот – задница.

Пример силлабики, доведенной, впрочем, уже до правильной силлабо-тоники, обнаруживаем в Новгородской первой летописи (1219 г.): Отымаша конии 700 и придоша сдрави вси.

(Отняли 700 коней, и все вернулись в здравии.)

Число 700 записывалось буквой «ψ» (пси). Пригнать из Литвы табун в семьсот коней, конечно, можно. Но легче допустить, что автор, предвосхищая на восемь веков интонацию Василия Теркина, подсмеивается над теми читателями, которые читать-то уже научились, а считать до семисот еще не могут. Видимо, перед нами уникальный образчик стёба древнерусского школьного учителя:

Отымаша конии Пси 8 слогов

И придоша сдрави вьси. 8

Значит, силлабическая традиция в рудиментарном виде сохранялась и после падения редуцированных.

Сюда же, видимо, можно отнести и реконструкцию московской художницы и сказочницы Татьяны Александровой, которая в конце 1970-х сообщила мне, что знает, как первоначально звучали поговорки «Седина в бороду, а бес в ребро» и «Чем дальше в лес, тем больше дров». В варианте Александровой это звучало так:

В браде сребро,

А бес в ребро.

(Видимо, насмешка над оснащающим свою речь славянизмами, но имеющим слабость к женскому полу батюшкой).

Чем дале во лес,

Тем боле древес.

(Древняя школярская поговорка, в которой «лес» – книжный текст, а «древеса» – те же церковнославянизмы.)

Языковая перестройка XII в. трансформировала язык поэзии. Падение редуцированных окончательно разрушило мелодичный строй древнеславянской речевой системы, формулу которой обычно записывают СГСГСГ… (согласный + гласный, согласный + гласный и т. д.). В результате открылись новые возможности для игры ритмом, возникла неравносложная рифмовка (так Маяковский будет рифмовать «врезываясь – трезвость»). В «Слове» мы встречаем рифмовку обоих типов: онъ – порождено – воронъ и уже известное нам Святъславъ – злато слово (ъ звучит при огласовке как о), но Игорь – възьрѣ, чьсти и живота – Чернигова и т. д. (ь звучит как е). Таким образом, под старыми словесами трудных повестей автор «Слова» имеет в виду звучание редуцированных, от которого он, судя по рифмоидам текста, отказываться не собирается.

В древнейшем Кирилло-Белозерском списке «Задонщины» можно прочитать: Первѣе всѣхъ вшед восхвалимъ вѣщаго Бояна в городѣ в Киевѣ, горазд/а/ гудца. Тои бо вѣщии Боянъ воскладая свои златыя персты на живыя струны, пояше славу русскыимь княземь, первому князю Рюрику, Игорю Рюриковичу и Святославу Ярославичю, Ярославу Володимеровичю, восхваляя ихъ пѣс/нь/ми и гуслеными буиными словесы…

Переведем: «Прежде всего восхвалим вещего Бояна, искусного киевского песенника. Тот вещий Боян, возлагая свои златые персты на живые струны, пел славу русским князьям – первому князю Рюрику и Игорю Рюриковичу, а также Святославу Ярославичу и Ярославу Владимировичу, восхваляя их песнями и гусельными ярыми словесами…»

За флером цитаты из «Слова о полку Игореве» скрыт пласт новой для нас информации, которая косвенно подтверждается самим «Словом», но которую автор «Задонщины» взял из какого-то другого источника.

Известно, что в координатах древнерусского сознания слава предков передается не от отца к сыну, а от деда к внуку. Потому автор «Слова» умолчанием обходит поколение «отцов», чтобы рассказать о дедах и прадедах. По «Слову о полку Игореве» можно сделать вывод, что Боян сочинял свои славы на протяжении полувека – с 1020 до 1070-х годов (от «старого Ярослава, храброго Мстислава» до Всеслава Полоцкого и «красного Романа Святославича»). Но в «Слове» нигде не сказано, что Боян сравнивал современных ему князей XI в. с первыми русскими князьями IX в. Манера «свивать славы вокруг сего времени» присуща самому автору «Слова», который в XII в. поет своему современнику Святославу Всеволодичу, а воспевает князей древности Ярослава Мудрого и «старого Владимира»[77]. Но, если судить по тексту «Задонщины», маловероятно, что Софоний Рязанец или его последователь были склонны к историческим экстраполяциям и могли, исходя из текста «Слова», не только реконструировать манеру Бояна, но и достаточно достоверно указать, с какими именно князьями Боян сравнивал своих современников. Скорее, фольклорная (или дружинная) память о Бояне дожила до конца XIV века, и автор «Задонщины» знал о вещем певце Ярослава и Святослава Ярославича больше, чем он мог почерпнуть из того же «Слова».

«Повесть временных лет» сохранила для нас два фрагмента дружинной поэзии. Самый древний из них относится к 964 г. и повествует о походах Святослава Игоревича. Цитирую по Лаврентьевской летописи:

…Легъко ходя, аки пардусъ, воины многи творяше, ходя возъ по собѣ не возяше, ни котьла, ни мясъ варя. Но потонку изрѣзавъ конину ли, звѣрину ли или говядину, на углех испекъ ядяше, ни шатра имяше, но подъкладъ пославъ и сѣдло въ головахъ. <…> И посылаше[78] къ странамъ, глаголя: – Хочю на вы ити! И иде на Оку рѣку и на Волгу…[79]

Здесь превосходна не только ритмика, но и сама поэтика: чего стоит одна только имитация походки гепарда в первом же стихе (ЛеГЪКО ХОдя, аки пардусъ…) – кошачья пластика, сопровождаемая звонким постукиванием когтей[80]. Попутно заметим, что именно в Лаврентьевской летописи сохранен реликтовый ъ в слове «легъко». В Ипатьевской летописи стихотворный строй в начале и конце этого отрывка полностью разрушен: …бѣ бо и самъ хоробръ и легок, ходя акы пардусъ <…> но подъкладъ постилаше и сѣдло въ головахъ[81].

Итак, XII век – эпоха перестройки древнерусского языка. Из речи уходили редуцированные (полугласные) звуки ъ («ер», звучавший как короткое «о») и ь («ерь», смягчавший предыдущую согласную и звучавший примерно как короткое «е»). В одних случаях они превращались в гласные, в других (например, в конце слова после согласных) утрачивались. Процесс этот шел неравномерно, и на юге уже к середине XII в. редуцированные исчезли, а в Новгороде какое-то время еще сохранялись.

Однако в стиховых текстах редуцированные сохранялись. Огласовку редуцированных (даже в слабых позициях) можно услышать в шаляпинских граммофонных записях русских былин и в духовных стихах старообрядцев.

Напомним, что гипотеза о произнесении редуцированных в «Слове» (А. А. Потебня и Ф. Е. Корш), было поддержано Е. А. Ляцким[82]. О том же писал и Николай Заболоцкий[83]. Ссылаясь на исследования историков музыки и мнение А. А. Потебни («древние редуцированные вовсе не так далеко остались за нами, как думают некоторые») он напоминал, что «эволюция полугласных произвела целый переворот в культовом пении Древней Руси». До XV в. в певческих рукописях каждая редуцированная имела над собой музыкальный знак, а значит, произносилась». Скажем, слове дьньсь распевалось на три знака. С XV в., чтобы сохранить традиционный напев, записывают денесе.

Звучание редуцированных в «Слове» было подтверждено примерами превращения прозы в рифмованные стихи в в 1977 г.[84].

В «Поэме без героя» к строке «Не ко мне, так к кому же?» Анна Ахматова делает сноску: «Три “к” выражают замешательство автора». Однако много труднее произнести фразу из «Слова» с тем же сближением трех «к»: И рекъ Гзакъ къ Кончакови. (Так в рукописи, снятой в конце XVIII века для Екатерины II, Первых издателей «Слова» эта фраза, видимо, столь шокировала, что они ее отредактировали: И рече Гзакъ къ Кончакови. Но злополучный стык трех «к» все же остался.)

Гзак с Кончаком рассуждают о грядущей судьбе Владимира Игоревича. И если мы вспомним, что ъ должен читаться как короткое о, то непроизносимость этой строки будет преодолена: И реК/О ГзаК/О К/О КОньчаКОви… Пятикратное «ко» имитирует речь «лебедян» (половцев). Впрочем, согласно одной из этимологических версий, Гза (в «Слове» Гзак) – по-тюркски значит «гусь»[85].

Из-за падения редуцированных должна была перестроиться и система рифмовки. После того как «еры» в слабых позициях перестали звучать, «правильная» рифма «постьлах/о – головах/о» не без переводческого изящества была заменена ассонансом, сохраненным в Лаврентьевской летописи: пос<т>лав – головах, а прочие глаголы в форме первого лица – ритмически адекватными им формами третьего лица (творяше – возяше и т. д.). Первоначально же весь текст, видимо, строился на монориме[86] и произносился якобы от Святославова «я»: творяхъ – возяхъ – ядяхъ – имяхъ – постьлахъ – головахъ – послахъ – идехъ.

Если держаться за созвучие постлав – головах, придется признать, что фрагмент этот явно позднего происхождения и должен быть написан после падения редуцированных в слабых позициях. Но это невозможно, поскольку рассказ о походах князя X в. должен восходить к тексту, современному этим походам. Однако все встанет на свои места, если мы допустим, что перед нами перевод с того древнерусского языка, в котором редуцированные звучали и в слабых позициях, на язык XIII–XIV вв., притом перевод бережный, сохранивший, пусть и в ослабленном виде, конечную рифмовку.

Но под/о/клад/о пост<е>лах/о

И сѣдьло в/о головах/о…

Хороша (и, может быть, для X века даже свежа) заключительная, с ударением на последних слогах, рифма: на Оку – <на> реку».

Если мы обратимся к лексике этого стихотворения, то увидим, что ключевые слова взяты как будто из «Слова о полку Игореве»: възмужавшу, воины многи, изрѣзав, звѣрина, постьлавъ, пардус. Разумеется, на самом деле все наоборот: это автор «Слова» черпает из дружинной «славы» о Святославе Игоревиче и, вероятно, даже без посредничества летописца.

По «Повести временных лет» Святослав объявляет: Хочу на вы ити. И идет на Оку и Волгу. А в «Слове» Игорь заявляет, что хочет преломить копье о край Поля Половецкого, и Див «велит послушать земле незнаемой – Волге, Поморию...». И в обоих случаях речь идет о выступлении русских князей в поход на «землю незнаемую». Но ведь мы обязаны первой датой русского летописания тому, что, как сообщается под 6360 годом, приходиша Русь на Царьгородъ, яко же пишется в лѣтописаньи гречьстѣмь.

Безусловно стихотворными следует признать десять строк этого фрагмента, построенного на чередовании длинного и короткого стиха. Покажем их силлабическую (то есть слоговую) соотнесенность друг с другом:

…Легъко ходя, акы пардусъ, 10 слогов

воины многи творяше, 8

ходя возъ по собѣ не возяше, 11

ни котьла, ни мясъ варя. 9

Но потонку изрѣзавъ конину ли, 12

звѣрину ли, говядину 8

на угляхъ испекъ ядяше, 10

ни шатра имяше, 6

но подъкладъ постьлахъ 9

и сѣдьло въ головахъ... 9

Нечетные стихи – основа, четные – уток. Другими словами, переплетены две ритмические структуры, и нечетные стихи (9 – 12 слогов) всегда чуть длиннее четных (6 – 9 слогов.) Последовательное пятикратное повторение составляет систему, поэтому скорее всего мы имеем дело с попавшей в летопись цитатой из столь мало нам известной древнерусской дружинной поэзии.

И все же перед нами не силлабическое, а тоническое устройство стихотворной ткани, точнее, – некий переходный вариант между силлабикой и тоникой:

Вариант того же ритмического рисунка (две длинные строки – одна короткая) мы обнаруживаем в рассказе о Лиственской битве Ярослава Мудрого и Мстислава Тмутороканского. Под 1024 годом в Лаврентьевской летописи читаем:

И быв/ъ/ши нощи, бысть т/ь/ма. 10 слогов

Молонья и громъ, и дождь. 10

И бысть сѣча сил/ь/на. 8

Яко посвѣтяше молонья, 10

блещашеться оружье. 9

И бѣ гроза велика. 7

И сѣча сил/ь/на и страш/ъ/на. 10

Двойное чередование двух пар длинных стихов (9–10 слогов) с одиночными короткими (8 и 7 слогов) завершается одним длинным (10 слогов). А поскольку период высказывания также явно завершен, мы вправе полагать, что перед нами семистрочная строфа Бояна (записанная в «Повести временных лет» с прозаической вставкой-комментарием после третьего стиха). Вспомним, что, как сообщает автор «Слова», именно Боян и сочинил славу «старому Ярославу, храброму Мстиславу».

Из четырех припевок Бояна, которые «цитирует» автор «Слова», минимум три сочинены самим автором. В этом нетрудно убедиться, если внимательнее к ним присмотреться. Мы уже видели, что автор «Слова» использовал магический прием «превращения по созвучию», когда описывал побег Игоря: тогда ИГОРЬ князь поскочИ ГОРЬностаемь къ тростию… В третьей «припевке Бояна» мы находим тот же прием: Ни хитру, нИ ГОРазду, ни пътицю горазду… Мало того, что тут анаграммировано имя Игоря и сделана каламбурная отсылка к имени плененного Святославом Всеволодичем хана Кобяка (того, кто был «птице горазд», то есть умел гадать по птичьему полету, на Руси звали кобником). Во второй (от начала текста) припевке Бояна описана конкретная реальность весны 1185 г.: «Кони (половецкие) ржут за Сулою, звенит слава в Киеве (слава Святослава Всеволодича), трубы трубят в Новеграде (в Новгороде-Северском Игорь собирает рать), стоят стяги в Путивле (полк Владимира Игоревича ждет, когда подойдет основное войско). И только самая первая припевка («Не буря соколов занесла...») может быть подлинной цитатой из Боянова наследия.

Вот и одно из двух «исторических отступлений» в «Слове» сочинены поэтом не XII, а XI столетия. Впрочем, начинаются они весьма похоже: в первом случае рассказу о крамолах Олега Гориславича предшествует фраза «Были века Трояновы…», во втором рассказу о крамолах Всеслава Полоцкого фраза «На седьмом веку Трояна…». При восстановлении в «Слове» древних синтаксических, грамматических и орфоэпических норм[87] окажется, что эти фразы в тексте строго симметричны. Первая (если учитывать утраченные редуцированные) следует после 1949-го слога от начала текста, а от начала второй до конца поэмы 1951 слог.

Это говорит о том, что структурно текст «Слова» дошел до нас даже в лучшей сохранности, чем рублевская Троица или, скажем, домонгольская староладожская церковь Успения Богородицы.

Еще один стихотворный текст (на сей раз, видимо, подписанный Бояном) – граффити в «лестничной башне» Новгородской Софии. Это загадка о волоте (великане), а на самом деле о самой Софии:

волоте железнъ чьлъ 8 слогов

кам#нены пьръси 7

мед#на# голова 7

липова# челюсть 7

въ золотh чърьвъ 7

се бо#не дане 6

Вновь текст начинается двумя длинными строками, а после идет чередование более длинного стиха с более коротким. Во всех трех случаях перед нами силлабика, а не тоника.

Иная ситуация в «Слове». Приведем в реконструкции А. В. Дыбо (и в нашей стиховой записи) оба «отступления», также подсчитав при этом число слогов в каждом стихе и для удобства чтения заменив графему оу на у (как это и произносилось).

Об Олеге:

Были вѣчи Трояни 7 слогов

минула лѣта Ярославля 9

были пълци Ольговы 8

Ольга Святьславличя 8

Тъи бо Олегъ 6

мечемъ крамолу коваше 9

и стрѣлы по земли сѣяше 9

ступаеть въ златъ стремень 10

въ градѣ Тьмутороканѣ. 9

Тъже звонъ слыша 6

давьныи великыи Ярославъ 12

а сынъ Вьсеволожь 8

Владимѣръ по вься утра 9

уши закладаше въ Чьрьниговѣ 11

Бориса же Вячеславличя 9

слава на судъ приведе 8

и на Канину зелену паполому постьла 15

за обиду за Ольгову 9

храбра и млада кънязя 8

Съ тоѣ же Каялы Святопълкъ 11

полелѣя отьця своего 10

межю угорьскыми иноходьци 12

ко святѣи Софии къ Кыеву 11

Тогда при Ользѣ Гориславличи 11

сѣяшеться и растяшеть усобицями 15

погыбашеть жизнь Дажьбожа вънука 14

въ къняжихъ крамолахъ 8

вѣци человѣкомь съкратишася 12

Тогда по Русьскои земли 9

рѣтъко ратаевѣ кыкахуть 11

нъ чясто врани граяхуть 9

трупия собѣ дѣляче 8

а галици свою рѣчь говоряхуть 13

хотять полетѣти на уѣдие 12

То было въ ты рати и въ ты пълкы 12

а сицеи рати не слышано 10

Это правильные тонические стихи. Практически в каждой строке по три фонетических слова (это группа слов, у которых одно общее ударение). Несколько двухударных исключений не только акцентируют трехударность ритмической основы, но и берут на себя смысловую нагрузку главных слов-сигналов: Ольга Святъславлича; въ градѣ Тъмуторокани; сынъ Вьсеволодъ; паполому постьла // за обиду за Ольгову; въ къняжихъ крамолахъ. Для того чтобы стихотворная речь не порвалась, эти строки надо скандировать как трехударные. А это значит, что они и подаются «громче». Но именно эти строки и являются акцкентными с позиции не ритма, но смысла. И уж вовсе криком кричит самая короткая строка: Тъи бо Ольгъ…

Так ритм (вкупе с фонетикой) сохраняет нам авторскую интонацию, и эта интонация оказывается столь же осмысленной и неслучайной, как если бы мы имели дело с авторскими пояснениями, как именно и в каком регистре надо произносить каждую строку. В XX в. так Владимир Маяковский, рифмуя, скажем, «врезываясь–трезвость», боролся с энтропией «правильного» метра и неравносложной рифмовкой перегораживал ритмическое течение стихового потока.

При этом в каждом фрагменте по 4–6 стихов (исключение – последнее двустишие).

Значит, перед нами не прозаический, но именно стиховой текст.

Обратимся теперь к рассказу о Всеславе Полоцком:

На седьмомъ вѣцѣ Трояни 10 слогов

вьрже Вьсеславъ жеребии 9

о дѣвицю собѣ любу 8

тъи клюками подъпьрся окони 12

искочи къ граду Кыеву 9

и дотъчеся стружиемъ 9

злата стола кыевьскаго 9

скочи отъ нихъ лютымъ звѣремъ 12

въ пълуночи изъ Бѣлагорода 12

обѣсися синѣ мьглѣ 8

утърже вазни съ три кусы 10

отъвори ворота Новугороду 12

разшибе славу Ярославу 9

скочи вълкомъ до Немигы съ Дудутокъ 14

на Немизѣ снопы стелють головами 13

молотять чепы харалужьными 12

на тоцѣ животъ кладуть 9

вѣють душю отъ тѣла 9

немизѣ кровави березѣ 9

не бологомъ бяхуть посѣяни 12

посѣяни костьми русьскыхъ сыновъ 14

Вьсеславъ кънязь людемъ судяше 13

къняземъ грады рядяше 9

а самъ въ ночь вълкомъ рискаше 12

ис Кыева дорискаше 8

до куръ Тьмутороканя 9

великому Хърсови 7

вълкомъ путь прерискаше 9

тому въ Полотьскѣ позвониша заутренюю 16

рано оу Святыѣ Софеѣ въ колоколы 14

а онъ въ кыевѣ звонъ слыша 11

аще и вѣща душа въ друзѣ тѣлѣ 12

нъ часто бѣды страдаше 8

тому вѣщии Боянъ 8

и пьрвое припѣвъку съмысленыи рече 15

ни хытру, ни горазду 7

ни пътицю горазду 7

суда Божия не минути 9

Вставная новелла о Всеславе Полоцком по ритмическому рисунку поразительно близка к стихотворному отрывку, процитированному в летописном рассказе о Лиственской битве. Как и летописной цитате из статьи 1024 г., здесь каждая строфа насчитывает семь стихов. Строфа начинается с длинных стихов (и в трех случаях длинным стихом завершается, причем также в трех случаях второй стих также оказывается «длинным»).

Итак, перед нами новелла из пяти Бояновых строф и одной «припевки». Семистрочная организация строфы и окольцовывающие каждую строфу длинные стихи свидетельствуют о том, что это не стилизация под Бояна, а его собственный текст, лишь чуть отредактированный в последней, пятой строфе, в которую автор «Слова» вставил ссылку на Бояна.

Правы оказались те украинские и белорусские исследователи и поэты рубежа XIX–XX вв. (И. Я. Франко, М. С. Грушевский, Е. А. Ляцкий, М. А. Богданович[88]), которые полагали, что перед нами включенный в «Слово» фрагмент самостоятельной «Песни о Всеславе». Это самый значительный (38 стихов) из дошедших до нас стихотворных текстов XI в. И он свидетельствует, что в древнерусском стихе переход от силлабики к тонике произошел не с падением редуцированных, а еще в XI в. При этом Бояновы «славы», «плачи» и «хулы» (три жанра, в которых, судя по аналогии со скальдической традицией, должен был работать Боян[89]) «свиваются» в единую повествовательную нить «Слова».

Конечно, мы не знаем, что именно в этом тексте поправил автор «Слова». Но достаточно сравнить новеллу о Всеславе с такой же вставной новеллой об Олеге Гориславиче, чтобы убедиться, как далеко ушла стиховая реформа. Во-первых, строфа превратилась в строфоид: из семистишной она стала четырех-шестистишной. Во-вторых, ни один из строфоидов новеллы об Олеге, в отличие от рассказа о Всеславе и загадки из Софии Новгородской, не начинается длинным стихом.

После двух десятков трехударных стихов автор играет на обмане и ритмического, и рифменного ожидания. Мы ждем грамматическую рифму посѣяни костьми русьскыми (вроде стрелами калеными или серебряными струями): а получаем: посѣяни костьми русь…скыхъ сыновъ!

В «Слове» сказано, что Боян пел «храброму Мстиславу» (Мстиславу Владимировичу Тмутороканскому). И действительно, в «Повести временных лет» о нем читаем: храбръ на рати и милостивъ, и любяше дружину по велику а имѣния не щадяще ни питья ни ядения не браняше (Ипатьевская летопись. Стб. 138. Лето 6542).

Вновь мы имеем дело с тоническим моноримным трехстишием (да еще с панторифмой во втором-третьем стихе). Реконструировать начальный вид не составит труда:

и дружину по велику любяше 11 слогов

а имѣния не щадяще 9

ни питья ни ядения не браняше 13

Очевидно, поэт XII в. не мог не заметить этой цитаты из Бояна.

По мнению лингвиста С. Л. Николаева, в «Слове» существует целый пласт цитат и парафраз из дружинных «ратных повестей» XI или даже X века[90]. Сюда следует отнести все упоминания о земле Трояна (Причерноморье), Хорсе, Велесе, Стрибоге и Даждьбоге, о готских девах, «море» и Дунае. Николаев полагает, что автор «Слова» воспользовался как матрицей некоей Бояновой «славой», а, возможно, и устным текстом кого-то из предшественников Бояна. Поэма Бояна (или Протобояна) рассказывала, как считает С. Л. Николаев, о дунайских походах того же Святослава Игоревича. На Дунай в свой Переяславец Святослав ходил на ладьях. Но для этого ему надо было по Днепру выйти в Черное море. (Вот почему в конце «Слова» мы читаем: «Девицы поют на Дунае. Вьются голоса через море до Киева».) В центре этой поэмы, как полагает С. Л. Николаев, стоял плач жены убитого печенегами Святослава.

«Дунайский след» позволяет объяснить и некоторые гапаксы (слова, более нигде не встречающиеся) «Слова о полку Игореве». Скажем, эптоним «русичи», загадочный для XII в., но вполне объяснимый с точки зрения зафиксированной в арабских и византийских источниках легенды X в. о происхождении названия «Русь» от некоего якобы исторического предка Руса. При этом отмечено, что особенно широкое распространение такая модель получила в южнославянской эпической поэзии[91].

Приведу плач Ярославны в реконструкции А. В. Дыбо:

Hа Дунаи Ярославльнинъ 10 слогов

гласъ ся слышить 6

зегъзицею незнаема 9

рано кычеть 5

полечу рече 5

зегъзицею по Дунаеви 10

омочу рукавъ бебрянъ 9

въ рѣцѣ въ Каялѣ 7

утьру кънязю 6

кръвавыя его раны 8

на жестоцѣмь его тѣлѣ 9

Ярославльна рано плачеть 10

въ Путивли на забралѣ а рькучи 12

о Вѣтре Вѣтрило 6

чему господине 5

насильно вѣеши 7

чему мычеши хиновьскыя стрѣлъкы 13

на своею нетрудьную крильцу 12

на моея лады воѣ 8

мало ли ти бяшеть горѣ 9

подъ облакы вѣяти, 8

лелѣючи кораблѣ 7

на сини мори 5

чему господине 6

мое веселие 6

по ковылию развѣя 8

Ярославльна рано плачеть 10

Путивлю городу 6

на заборолѣ а рькучи 9

о Дънѣпре Словутичу 8

ты пробилъ еси 6

каменьныя горы 7

сквозѣ землю Половьцьскую 10

ты лелѣялъ еси на себѣ 10

Святъславли насады 7

до пълку Кобякова 7

възлелѣи господине 8

мою ладу къ мьнѣ 7

а быхъ не слала 6

къ нему сльзъ 5

на море рано 5

Ярославльна рано плачеть 10

въ Путивли на забралѣ а рькучи: 12

Свѣтьлое и Тресвѣтьлое Сълньце 13

вьсѣмъ тепло и красьно еси 11

чему господине простьре 9

горячѣѣ своѣ лучѣ 8

на ладѣ воѣ? 5

въ поли безводьнѣ 7

жажею имъ лукы съпряже 10

тугою имъ тулы затъче 10

При всей привлекательности идеи С. Л. Николаева должен заметить, что в этом виде плач Ярославны принадлежит тонической поэзии XII в. При этом Автор пользуется рифмоидами для переключения ритма двухударного стиха на трехударный, используя мнимое силлабическое равенство как разменную монету (по принципу округления 2 = 3, когда 2 = 2,5):

възлелѣи господиНЕ 8 слогов

мою ладу къ мьНѢ 7

а быхъ НЕ слала 6

къ НЕму сльзъ 5

на море РАНО 5

ярославльна РАНО ПЛАЧЕТ/Е 10

въ путивли на забРАЛѣ А Р/Е/КУЧИ 12

Это убегающее влево и потому взвинчивающее ритм «не» вместе с удлинняющим стих двухступенчатым созвучием РАНО – РАНО ПЛАЧЕТ/Е – ... забРАЛѣ А Р/Е/КУЧИ и показывают, каким образом дышит стиховая ткань «Слова»: она то увеличивается, то сокращается, оставаясь при этом собственно стиховой.

Обратим внимание и на то, как сгущается в плаче Ярославны концентрация ятей (Ѣ в древности звучал как дифтонг «иэ»), создавая явственную иллюзию причитания: въ рѣцѣ въ Каялѣ; лелѣючи кораблѣ; на жестоцѣмь его тѣлѣ; О Вѣтре Вѣтрило; горячѣѣ своѣ лучѣ на ладѣ воѣ… И здесь же: веселие; по ковылию развѣя; лелѣялъ; възлелѣи… (то есть ие, ию, иэ, иэи).

Прием рифменного перетекания не раз используется автором «Слова». Вот фрагмент из обращения к Осмомыслу Ярославу:

...подъперъ горы угорьскыѣ

своими желѣзьными пълкы

заступивъ королеви путь

затворивъ Дунаю ворота

меча беремены черезъ облакы

соуды рядя до дуная

грозы твоѣ по землямъ текуть

отъворяеши Кыеву врата

стреляеши съ отьня злата стола

салътаны за земл#ми...

Концевые рифмы: пълкы – облакы; пут/е – текут/е; и даже воротá – вратá. Но вратá рифмуется с златá, однако при этом стих не заканчивается, и златá стола перетекает аллитерацией в следующий стих: салътаны...

Разумеется, при такой степени всепроникающей метаморфозы нелепо искать в тексте некий «единый» стихотворный размер. Налицо превращение трехударного тонического стиха в четырехударный (предпоследнияя строка) и как следствие в двухударный (последняя строка). Это значит, что стих «Слова» основан на естественных речевых паузах после каждой речевой синтагмы (назовем его тоническим синтагмическим стихом), и вследствии самой своей речитативной природы способен дышать: он не укачивает слушателя однообразной мерностью, он то кристаллизуется чеканной тоникой, то взрывается рифмоидами и аллитерацией, то приближается к спокойному течению прозаической речи. И все это не мозаика из разных размеров, а единая (поскольку скреплена эвфонической метаморфозой) стиховая ткань.

Другое дело, что такое устройство стиха, основанного на двух-, трех- и четырехударной модели, не всегда возможно однозначно передать графической записью. При этом «двойка» легко превращается в «тройку», «тройка» в «четверку», а та в свою очередь делится на две «двойки».

Впрочем, вспомним, что столкнувшийся в начале XX века с той же проблемой Владимир Маяковский очень скоро стал записывать свои стихи «лесенкой». И к тому же приему графической передачи текста «Слова» вынужден был обратиться Д. С. Лихачев.

ЦИТАТЫ БЕЗ КАВЫЧЕК

В «Слове» не один, а целых два зачина.

Казалось бы, для эпического произведения два зачина с двумя разными (хотя отчасти и дублирующими друг друга) рассказами о начале похода – нонсенс. Однако мой редактор Алексей Дмитренко заметил, что здесь автор «Слова» следует за библейским каноном. Первая Книга Бытия также начинается с двух рассказов о сотворении мира. Один из них в первой, другой во второй главе. (Причем второй лишь несколько дополняет первый.)

Хотя идея перестановок в «Слове» постоянно возникает в каждом поколении его исследователей[92], можно утверждать, что на самом деле в этом тексте нет «перепутанных страниц». Но есть два плана повествования: от Автора и «от Бояна». Автор рассказал о выступлении Игоря и затмении, потом воскресил Бояна, и тот начинает издалека, с рассказа о сборах в поход. Поэтому предшествующий походу монолог Всеволода перенесен, и о затмении упоминается дважды. Но во второй раз вместо Автора (и вместе с Автором) говорит Боян.

Отказавшись следовать «замышлению Бояна», у которого струны сами рокотали славу князьям, но взяв на вооружение «старые словесы» своего легендарного предшественника, Автор сочиняет собственное начало «Слова», а потом заставляет певца XI столетия высказываться по поводу событий столетия XII: «Так пел бы ты песнь Игорю…», «Или так бы ты пел…». И каждый раз подтверждает эти свои высказывания «цитатами» из Бояна. «Слово» было расчитано на его восприятие со слуха, а поскольку в устной поэтической речи кавычек не поставишь, и все дальнейшее звучит словно бы уже и не из уст Автора. Проиллюстрирую это фрагментом своего перевода:

О Боян, соловей былых времён!

Если бы тебе петь о походе том,

порхая по Мысленну Древу соловьём,

разумом паря под облаками,

времена свивая славой,

торопясь тропой Трояна

через поля – на горы,

так бы ты пел для Игоря,

внука того Трояна:

– Не буря гонит соколов

чрез поля широкие –

стаи галок стелятся

к Дону Великому!

Или так бы ты пел,

вещий Боян,

правнук Велеса:

– Кони ржут за Сулою,

а слава-то звенит в Киеве!

В Новеграде трубы трубят.

Стяги стоят в Путивле.

Игорь ждёт, где же милый брат?

И молвил ему Буй-Тур Всеволод:

– Брат один, свет един…

Инверсия подлежащего и сказуемого выдерживается трижды, и этот тройной хиазм (прием перекрестного синтаксиса смежных стихов) делает последнюю пару стихов почти амебейной. Два поэта разделены целым столетием, а поют вместе, и авторский голос сплетается тут с голосом Бояна. Так речь Автора переходит в речь Бояна, а речь Бояна перетекает в речь Всеволода. Автору «Слова» это необходимо для поднятия авторитета его текста. В средневековой русской (как и в византийской) традиции новый текст нередко приписывался перу почитаемого предшественника. Именно поэтому Автор дважды описывает и солнечное затмение, чтобы во второй раз растолковать слушателям поведение не внявшего знамению князя и рассказать, что Игоря ведет языческий Див, олицетворение гордыни и темной старины.

Перетекание речи героя в авторскую справедливо и для «Золотого слова», у которого тоже нет ясного окончания. Очевидно, это осознавалось как особый поэтический прием: если автору это нужно, он умеет отделить слова одного героя от слов другого («Игорь сказал... Донец сказал...»).

Обратимся к опыту скандинавской поэтической традиции. Когда умирающий скальд является во сне к своему отцу и слагает прощальную вису, даже современному исследователю не приходит в голову публиковать эти стихи среди наследия отца, а не сына[93]. Современники Автора, доверявшие слову поэта куда больше нас, должны были верить, что устами Автора вещает сам Боян.

Таков авторский принцип: поэту важно назвать событие и сразу его оценить, найдя причины и следствия, выстраивающие логику развития событий в сюжете поэмы. Значит, сюжет и фабула «Слова» подчинены не повествовательной, но лирической логике, и система авторских оценок реализуется в череде намеков, понятных только современникам:

– Не соколами, а галками Боян (устами автора) называет полки Игоря. Но сделано это весьма осторожно, двусмысленно, и при желании можно понять так, что «галки» – половцы.

– Всеволод зовет в поход, сообщает, что его дружина уже стоит перед Курском, но слушатели знают, что на берегу Оскола Игорь два дня будет поджидать Всеволода.

– Повествование о битве разорвано рассказом о крамолах Олега Гориславича, деда Игоря и Всеволода. Это не просто историческое отступление. Это исследование причин поражения Игоря. (Когда-то Олег первым привел половцев на Русь). Так и смерть полоцкого князя Изяслава объясняется распрями Всеслава Полоцкого.

– Начав говорить о Святославе Киевском, автор называет его «отцом» двух Святославичей – Игоря и Всеволода. Может показаться, что автор спутал Святослава Всеволодича со Святославом Олеговичем, который никогда не был киевским князем. Но после того, как прозвучал эпитет «Киевский», поэт тут же начинает рассказ о пленении Кобяка. И только тогда слушатели понимают, что это не поэт, а они ошиблись: Святослав Киевский – феодальный «отец» всех русских князей. И потому даже отчество Игорю и Всеволоду автор дает не по земному их родителю, а по отцу феодальному.

Причем тот же прием до этого использован летописцем. В 1180 г. рече Святославъ братьи своеи се азъ старѣе Всеволода а нынѣ я вамъ во отця мѣсто остался а велю тобѣ Игорю сдѣ остати съ Ярославомъ блюсти Чернигова (Ипатьевская летопись. Стб. 618).

– «Злато слово» Святослава – самая длинная песнь «Слова о полку Игореве». Это оправдано логикой высказывания лишь в том случае, если, помимо поэтической, поэт ставит и политическую задачу.

Речь Святослава строго этикетна: сначала он обращается к князьям своего, шестого от Святого Владимира поколения, после – к князьям седьмого и лишь потом – к князьям восьмого поколения. Эту закономерность открыл Б.А.Рыбаков[94]. Однако исследователь не обратил внимания, что «Злато слово» начинается с обращения Святослава к Игорю и Всеволоду, которые тоже относятся к шестому поколению. Кроме того, Рыбаков полагал, что Владимир Святой в «Слове» вообще не упомянут, а под «Старым Владимиром» надо понимать Владимира Мономаха.

Это не позволило Рыбакову увидеть, что генеалогическое древо «Слова» последовательно произрастает от Владимира Святого. Сначала Святослав осуждает Игоря и Всеволода, князей одного с ним поколения. Вслед за виновниками похода он обращается к Ярославу Всеволодичу Черниговскому и к Всеволоду Юрьевичу Большое Гнездо. Далее следуют обращения к князьям седьмого поколения. Святослав призывает на защиту Руси Рюрика Ростиславича Киевского (своего соправителя), Давыда Ростиславича Смоленского и Ярослава Осмомысла Галицкого (отца Ярославны). И лишь вслед за этими призывами дело доходит до князей восьмого поколения.

Такая иерархия старшинства также свидетельствует о том, что «Слово» современно описанным в нем событиям. Имена большинства названных Святославом князей просто ни о чем не говорили человеку XV или XVII веков, а кроме того, понадобился труд нескольких поколений историков новейшего времени, чтобы сначала было составлено генеалогическое древо Рюриковичей, а уж потом мы увидели систему в обращении Святослава Киевского к своим современникам.

Кстати, отсутствует призыв к упомянутому в «Золотом слове» Владимиру Глебовичу Переяславскому: поэт знает, что он тяжело ранен при защите города Римова.

Если мы не будем относиться к тексту как к линейному (прозаическому) или отстраненно-объективному эпическому сообщению и вспомним, что живой речи неравнодушного современника свойственно то, что Пушкин называл лестницей чувств, мы услышим иронию поэта там, где до сих пор слышим мнимую его ошибку:

– Святослав Киевский, укоряя Ярослава Черниговского, изумляется, что не видит его власти, и расписывает доблести подвластных Ярославу тюрков («своих поганых»), которые де, воюя без щитов, с одними засапожными ножами, побеждают «кликом» вражеские полки. Но слушатели знают, что Ярослав сам отпустил Игоря и Всеволода в поход, сам придал им полк ковуев, и именно ковуи первыми побежали с поля, и это решило судьбу Игорева полка..

– Намек на недавний поход Всеволода Большое Гнездо на Волгу также сделан в расчете на понимание современников. Б. А. Рыбаков пишет, что именно летом 1185 года рязанские «удалые сыны Глебовы» восстали на Всеволода, и считает, что эта весть еще не успела дойти до Киева. Меж тем очевидно, что автор потому и упоминает о рязанских князьях, что знает об их мятеже. Ни к Ярославу Черниговскому, ни к Всеволоду Большое Гнездо Святослав не обращается с призывом «вступить в золотое стремя» и «загородить Полю ворота». Он иронизирует над Всеволодом, как и над Ярославом. Для этого ему и нужны «непобедимые» ковуи Ярослава (еще и «звонящие в прадедову славу»!) и удалые Глебовичи, которыми тот, якобы может «стрелять посуху».

Так и слова Святослава о «передней» (предшествующей) славе, которую замыслили похитить «двое» (Игорь и Всеволод), и о славе «задней» (будущей), которую они захотели добыть и поделить, понятны только современникам, знающим, что за год до того Святослав Киевский добыл эту «переднюю славу» победоносным походом на половцев, а Игорь со Всеволодом от того похода уклонились.

Отсутствие обращения к Ярославу Черниговскому встать на защиту Русской земли говорит о том, что автор прекрасно осведомлен: Черниговская земля и так приняла на себя летом 1185 года удар половцев. (Ярославна в Путивле плачет на обожженных, но устоявших стенах внутреннего города.) А к Всеволоду Большое Гнездо взывать о подмоге не имеет смысла: он именно в это время занят выяснением отношений с рязанскими мятежниками.

Итак, мнимые «противоречия» текста снимаются, если мы даем себе труд услышать его так, как должны были слышать современники событий, описанных древнерусским поэтом. В поэме упомянуты только события, произошедшие до осени 1185 года. Единственное исключение – намек на то, что должно состояться, но еще не состоялось. Это возвращение из половецкого плена старшего сына Игоря, о котором Гзак говорит Кончаку: «Если соколенка опутаем красной девицей, не будет ни соколенка, ни красной девицы». Непонятно, вернулся ли из плена Владимир Игоревич к тому времени, как автор взялся за перо, но, судя по пропетой ему здравице, автор не сомневается, что княжич жив. (Равно как и брат Игоря Буй Тур Всеволод.)

Мы не знаем точно, когда прибыл на Русь женившийся в плену на дочери Кончака сын Игоря, но случилось это до смерти Ярослава Осмомысла Галицкого (отца Ярославны). Этот князь умер осенью 1187 года, однако в «Золотом слове» Святослав Киевский обращается к нему как к живому: «Стреляй, господин, Кончака!..»

ИЗ «СЛОВА» ПЕСНИ НЕ ВЫКИНЕШЬ

Начнем реконструкцию звучания «Слова о полку Игореве» с исследования эвфонии текста, c того, что обычно зовется музыкой слова (или в терминологии, принятой с начала XX в., – звуковыми повторами).

После проведенной А. В. Дыбо реконструкции грамматики и синтасиса древнерусского текста оказалось возможным измерить силлабическую длину каждой части и каждой песни древнерусской поэмы, то есть посчитать число ее слогов и сравнить между собой пропорции текста. Разумеется, такая работа могла дать сколько-нибудь интересный с научной точки зрения результат лишь в том случае, если текст «Слова» дошел до нас без радикальной редактуры, то есть без пространных добавлений, сокращений и существенных перестановок. (Приношу свою благодарность петербургской компьютерной фирме «Альт» и ее руководителям Петру Гринфельду и Борису Райхелю за первичную статистическую обработку древнерусского текста.) Помня о том, что Д. С. Лихачев называл «презумпцией художественности», мы исходили из презумпции сохранности текста. Упоминание о языческих богах и некоторые архаические особенности текста, сохранившиеся вопреки его грамматико-синтаксической адаптации переписчиками, говорили в пользу того, что «Слово» не слишком сильно пострадало от времени.

Относительно хорошая сохранность дошедшего до нас текста могла быть обеспечена, если переписчики понимали, что перед ними не проза, а стихи («из песни слова не выкинешь»!), и список XVI века, с которым работали первоиздатели, был сделан с древнего оригинала либо с весьма исправной копии[95]. При восстановлении редуцированных ъ и ь, а также древнейших грамматических и синтаксических норм текст обогатился рядом новых рифмоидов.

Возникновение рифмоидов и аллитерации там, где они были утрачены в процессе перестройки древнерусского языка, – говорит о том, что перед нами памятник XII века. Ни в XV, ни в XVII столетии подделать такое было просто невозможно хотя бы потому, что законы склонения в двойственном числе лингвистам стали известны только в XX в.

Рифмой и аллитерацией автор «Слова» пишет, как живописец красками. Вот, к примеру, как он передает тяжкие удары железа по человеческому телу:

на немизѣ снопы сТЕлюТЕ головами

молоТЯТ/Е чепы харалужьными

на ТОцѣ живоТ/О кладуТ/Е

вѣюТ/Е душю отъ ТѢла...

Впрочем, это текст, видимо, принадлежит не автору «Слова», а Бояну.

Но вот конская скачка (галоп, потом рысь, а в конце тяжелый шаг):

Съ зарания въ пятъкъ потопъташа

поганыѣ пълкы половецьскыѣ

и расушася стрѣлами по полю помьчаша

красьныѣ дѣвъкы половецьскыѣ

а съ ними злато и паволокы

и драгыѣоксамиты

орьтъмами и японьчицами и кожухы

начаша мосты мостити

по болотомъ и грязивымъ мѣстомъ

и вьсякыми узорочьи половѣцьскыми

чьрленъ стягъ

бѣла хорюговь

чьрлена челка

серебрено стружие

храброму святъславличю

Если существует система, то должна иметь место и повторяемость приема. Это можно показать на примерах кольцевой аллитерации:

– аще кому хотяще;

– иже погрузи жиръ;

– вежи ся половецьскыи подвизашася;

– а вѣ сокольца опоутаевѣ

В последнем случае дальше звучит красьною дѢВИцею и происходит магическое опутывание слушателей арканом тройного звукового повтора.

Но рифма может быть и линейной, как аллитерация (это когда рифмующиеся или проаллитерированные слова находятся в одной строке и следуют друг за другом):

– иже зарѣза редедю;

– рища въ тропоу трояню;

При помощи такой рифмы солнце окликает Игоря: тогда игоР/Е възьРѢ...

А вот совмещение кольцевой аллитерации с линейной:

– дремЛЕтъ въ полѣ оЛ/Егово...

– аще и вѣща душа

Тройные рифмы:

– въ жестоцемъ харалоузѣ съкованѣ

а въ боуести закаленѣ

се ли сътвористе

моеи серебренеи сѣдинѣ;

– ни нама боудетъ сокольца

ни нама красны дѣвице

то почьноутъ наю пътици

Нередко в «Слове» рифма скрепляет эпизоды или даже песни:

– съвычая и обычая

были вѣчи троя...ни

– ни мало того потрепати

а въстона бо братие

– по бѣлѣ отъ двора

та бо дъва хра...брая

– боуего святъславлича

уже бо сула не течеть

Чаще всего аллитерация и рифма – смысловой скреп имени и того, что из этого имени проистекает. Это своеобразные антидразнилки (не хулящие, но возвышающие):

святъслав/о – злато слово;

богатаго – брата моего;

миЛА браТА вьсевоЛОДА;

чти и живота – чьрнигова;

се у римы – а володимиръ;

вьсеволоде – вългу веслы раскропити;

ты буи рюри... – не ваю ли бояре – рыкають акы тури;

осьмомысле ярославе – златокованѣмъ столѣ;

а ты буи романе и мьстиславе – храбрая мысль носитъ – на дѣло въ буести;

мьстиславичи – шестокрильци[96];

а Р/ЕкУЧИ – о дънепРЕ словУтиЦЮ;

притрепа славоу дѣдоу своемоу вьсеславоу

Но есть, как мы уже видели, в «Слове» и настоящие дразнилки:

коньчака – кощея;

И реК/О ГзаК/О К/О КОньчаКОви…

Рифма может быть мотивировкой поступка, намерения, призыва или декларации:

МЪЛВИТИ – краМОЛоу коВАТИ;

давеча рано – заворочаеть;

въступита господина

въ златъ СтРЕМЕН/Е

за обиду Сего вРЕМЕНИ;

съ засапожьникы – кликомъ пълкы;

а дружинѣ – амин/е;

В конце 1970-х В. Б. Шкловский рассказывал мне, что Владимир Маяковский «очень любил поговорку “сила солому ломит” и фольклорную загадку, в которой уже заключена и ее разгадка: “Черный конь прыгает в огонь”»[97]. Что-то подобное находим в «Слове»: на КАЯЛѢ – о русьсКАЯ земЛЕ.

Рифма может быть и подразумеваемой: уже лъжю убудиста которую... Последнее слово здесь и местоимение «который», и существительное котора (распря). Впрочем, не исключено, что в тексте оба слова следовали друг за другом, но переписчик убрал одно из них, приняв эту игру за описку своего предшественника.

Рифмой катящийся по полю вал пыли может обернуться строем вражеских полков:

ПОРОСИ поля прикрывають

стязи глаголютъ

ПОЛОВЬЦИ идуть отъ дона

Так визуальное превращение передано через звуковое и семантическое. «Половцы склубились», – сказала бы Ахматова, которая, как рассказывал Берестов, любила этот глагол («Вот и Валя склубился»). Впрочем, автор «Слова», скорее всего, сказал бы, что Валя ввалился.

Рифма по началам стихов несколько раз встречается в тексте:

по уноши кънязи ростиславѣ

уныша цвѣты жалобою

Затухающий звон украденных Всеславом колоколов Софии Новгородской тоже передан рифмой:

томоу въ полотьскѣ позвониша заоутренюю

рАНО оу святыѣ софеѣ въ колоколы

А ОН/О въ кыевѣ звОН/О слыша

А вот как свистит рассекаемая конями тяжелая от студеной росы высокая степная трава:

коли игорь соколомъ полетѣ

тогда овлуръ вълкомъ потече

ТРУСЯ СОбою СТУденую РОСУ

преТ/О/РгоСТА бО Своя Б/О/РЗая комоня

В одной строке четыре «с», в другом мы ждем тоже четыре, но их (вместе с «з») лишь три. Это потому, что роса убила разгоряченных коней и свист в ушах прекратился.

Еще свист, но это уже свист стрел:

соколича рострѣляевѣ

своиМИ злаченыМИ стрѣлаМИ

Голоса птиц и скрип ползущих по песку змей:

...тогда врани не граяхуть

галици помълкоша,

сорокы не троскоташа

полозие пълзоша

только дятьлове текътомъ

путь къ рѣцѣ кажють

соловии веселыми пѣсньми

свѣть повѣдають

Теперь покажем древность текста на примерах употребления (и разрушения) в нем категории двойственного числа.

Случай первый:

одинъ братъ одинъ свѣтъ

свѣтьлыи ты игорю

оба есвѣ святъславлича

сѣдьлаи брате свои

бързыи комони

Это правильное (по Зализняку – «уникальное правильное») есвѣ представляется здесь чрезвычайно важным, ведь налицо смысловая аллитерация с игрой на созвучных корнях «свят» и «свет»: свѣтъ свѣтьлыи… – есвѣ Святъславлича – сѣдлаи… – своѣ. Перевод этих слов Всеволода с поэтического на русский может быть примерно таким: ну и что, что солнце накрыло тьмою твоих воинов? Один ты, брат, – свет светлый. А оба мы – Святославичи! Если б вместо есвѣ было обычное есмы (есме), то аллитерация бы исчезла, а смысловая игра разрушилась.

Случай второй:

ту ся брата разлучиста

на брезѣ быстрыѣ каялы

ту кръваваго вина не доста

Ся разлучиста (3-е л. двойст. ч. аориста, возвр.) рифмуется с не доста (3-е л. ед. числа аориста). Следовательно, это не грамматическая, но изысканная рифма.

Случай третий:

въсплескала лебединыма крылома

на синемь мори у дону

При восстановлении грамматической нормы XII в. возникает созвучие: крылома (восстановлено из крылы) дает ассонанс с у Дону.

Случай четвертый:

емляху дань

по бѣлѣ отъ двора

та бо два храбрая святъславлича

В тексте тии бо два…, но аллитерационный подхват будет полнее, если восстановить двойственное число: «…по бѣлѣ отъ двора - та бо дъва хра…» (двора – д/о/ва …ра)

Случай пятый:

Обратим внимание на фрагмент: се бо два сокола сълѣтѣста съ отьня стола злата. Это панторифма (полная рифма):

се бо дъва сокола сълѣтѣста

съ отьня стола злата

Рифмуются последовательно: се бо дъва – съ отьня; сокола – стола; сълѣтѣста – злата. Из текста следует, что совпадение опорных согласных для Автора было важно: в фольклорной традиции хватило бы и рифмы сълѣтѣста - стола). При этом четырежды в «Слове» звучит выражение отьня злата стола и один раз – къ отьню злату столу. Следовательно, тут сознательное (ради рифмы) разрушение устоявшегося клише (поддержка этого панторифмой исключает случайность). Кроме того, это один из двух случаев, когда эпитет «злат» в тексте памятника следует за определяемым словом (а не перед ним). Второй случай: ис сѣдла злата, а въ сѣдло кощiево объясняется тем, что выражение ис злата сѣдла, а въ кощiево сѣдло дало бы неуместное здесь плясовое (то есть смеховое, а не трагическое) звучание. При этом древнерусский поэт не привязан к рифмовке концовок строк:

отъворяеши кыеву врата

стрѣляеши съ отьня злата стола

салътаны за землями

Здесь на одиннадцатом слоге в первой строке ударное «та» (врата) и на десятом также ударное «та» (злата). А дальше, как мы уже видели, строчка удлиняется, и рифма переходит в аллитерацию: СТОЛА – САЛЪТАны. Есть здесь и игра на двойственном числе: помьркоста – погасоста – мѣсяца... Красноречивы рифмоиды погрузиста – буиство – подаста. Если б двойственное число было разрушено (как произошло в первом издании и в екатерининской копии: и съ нимъ молодая мѣсяца...), существительное «буиство» эвфонически повисло бы (как, впрочем, и существительное мѣсяца).

Случай шестой:

…и рече

о моя сыновьча

Игорю и Вьсеволоде

рано еста начала

Половьчьскую землю

мечи цвѣлити

а себѣ славы искати

нъ нечьстьно одолѣсте

нечьстьно бо кръвь

поганую пролiясте

ваю храбрѣи сьрдьца

въ жестъцѣмъ харалузѣ съкованѣ

а въ буести закаленѣ

се ли сътвористе

моеи сребренѣи сѣдинѣ

«Стандартная» норма требовала бы формы «сыновьца», но отказаться от чоканья нельзя, поскольку оно поддержано аллитерацией: рече – сыновьча – нача…ла – неч/е…стьно.

В приведенном фрагменте мы исправили скована на съкованѣ, а «закалена» на «закаленѣ». При этом мы учитывали мнение А. А. Зализняка, который утверждает: «В нарушение классических древнерусских норм в СПИ («Слове о полку Игореве», – А. Ч.) все словоформы именительного падежа двойственного числа среднего рода имеют окончание -а (а не -ѣ/-и): два солнца; ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузѣ скована, а въ буести закалена. Но ныне благодаря берестяным грамотам мы знаем, что это ранняя инновация, начавшаяся на северо-западе не позднее XII в. и в дальнейшем распространившаяся и на другие зоны»[98].

С А. А. Зализняком можно было бы полностью согласиться, если бы не цепочка рифмоидов: съкованѣ – закаленѣ – сѣдинѣ. (Возможно, этот случай показывает, что текст действительно написан «старыми словесы», но переписан уже в конце XII или в XIII веке, когда эта инновация воспринималась уже как норма двойственного числа, а само двойственное число еще не вышло из употребления?)

Случай седьмой:

не ваю ли храбрая дружина

рыкають акы тури

ранены саблями калеными

на полѣ незнаемѣ

въступита господина

въ златъ стремень

за обиду сего времени

за землю Русьскую

за раны Игоревы

буего Святъславлича

Рифмы дружина – господина и стремени – сего времени.

В тексте Первого издания: въ злата стремень за обиду сего времени, но грамматическая норма дает полную и точную рифму.

Случай восьмой:

а ты буи Романе и Мьстиславе

храбрая мысль носить

ваю умъ на дѣло

высоко плаваестѣ на дѣло въ буести

В первопечатном тексте:

– плаваеши на дѣло въ буести. Но при восстановлении двойственного числа появляется рифмоид: плаВАЕСТЕ… – В/О буЕСТИ.

– васъ умъ. Однако: ВАЮ умъ – плаВАЕстѣ.

Случай девятый:

Инъгварь и Вьсеволодъ

и вьси трие Мьстиславичи

не худа гнѣзда шестокрильци

непобѣдьными жеребии

собѣ власти расхытисте

кое ваши златыи шеломы

и сулици ляцьскыи и щиты

Ассонансный подхват, поддержанный звуковым повтором согласных «с» и «т»: шестокрил/е/ци – расхытисте. Кроме того: Мьстиславличи – шестокрил/е/ци (видимо, - шестокрил/е/чи).

Случай десятый:

коли Игорь соколъмь полетѣ

тогда Овлуръ вълкъмь потече

труся собою студеную росу

претъргоста бо своя бързая комоня

Здесь без двойственного числа претъргоста мы бы не услышали бы аллитерацию ся со – сту – осу – оста – сво, передающую свист высокой и тяжелой от росы степной травы, через которую прорубаются кони.

Случай одиннадцатый:

рече Коньчакъ къ Гзѣ

аже соколъ къ гнѣзду летить

а вѣ сокольца опутаевѣ

красьною дѣвицею

Кольцевая аллитерация А ВЕ сокольца опутАЕВЕ имитирует набрасывание и затягивание петли аркана.

Случай двенадцатый:

ни нама будетъ сокольца

ни нама красны дѣвице

то почьнутъ наю пътици

бити въ ПолѣПоловецьскомъ

рекъста Боянъ и Ходына

Святъславля пѣсньтворьца

стараго веремени

Ярославля <и> Ольгова

коганя хоти:

тяжько ти...

Восстановленная норма (в первом издании «Рекъ Боян…») аукается рифмоидами: рекоСТА – СвяТ/О…славля – СТА…раго.

В пятнадцати эпизодах «Слова» 28 случаев двойственного числа, частично разрушенного переписчиком. Оно поддерживается звуковыми повторами в четырнадцати случаях. При восстановлении грамматических норм XII в. двойственное число эвфонически оправдано еще в семи случаях. В оставшихся четырех двойственное число в первопечатном тексте сохранилось, но эвфонического акцента на нем нет. В трех случаях утраченное двойственное число не было поддержано звуковым повтором. Для нас важно, что в шести случаях, когда двойственное число целиком или частично утрачено переписчиками, при его реконструкции появляются новые рифмоиды или аллитерации. Ни один фальсификатор XVIII в. не смог бы этого подделать.

Возникновение дополнительных рифмоидов происходит при чтении ъ как о (даже в слабых позициях):

– не было н/о обидѣ порожено – ворон/о;

– святъславъ – злато слово

Так из самого имени Святослава и изронилось его «Злато слово».

– рано – а он/о – звон/о

Это имитация затухающего звона колокола.

Рифмоиды возникают и при чтении ь как е:

– Игор/е – възьрѣ;

– а ты, буи романе и мьстиславе – храбрая мысль носить… – въ буести;

– мьстиславличи – шестокрильци;

– а дружинѣ – аминь;

В тексте явно отсутствует позднейшее ё. Слова черныя и жены звучат, очевидно, без ёканья (при этом ь вновь корреспондирует с е):

– чьрныя туча – четыре сълньца;

– жены – уже намъ;

– съ вечера – рече – чьрною – чьрьпахуть;

А теперь покажем на наиболее наглядных примерах, что аллитерации и рифмоиды, возникающие при восстановлении двойственного числа, характерны для поэтики «Слова»:

– рече – русичи;

– сия пълкы – подъ облакы – обаполы;

– коньчакъ ему – къ дону великому;

– пороси – половьци;

– чьсти и живота – и града чьрнигова;

– съвычая и обычая – были вѣчи троя…ни – ольга святъславлича;

– живота – отьня злата;

– милыя – минула;

– вино – съмѣшено – на лоно;

– богатаго – брата моего;

– засапожьникы – кликъмь пълкы;

– се у рима – а владимиръ;

– вьсеволоде – вългу веслы раскропити;

– коньчака – кощия;

– и половьци сулицѣ своя повьргоша – по роси и по сулѣ грады подѣлиша;

– страны – сърони;

– литва – листвие;

– ятвязи – кънязи;

– уже – къняже;

– и съ хоти ю на крова – ать и рекомо;

– къняже – приодѣша – полизаша;

– чрез злато ожерелие – пониче веселие;

– окони и скочи – скочи отъ нихъ;

– скочи – въ полуночи;

– аще и вѣща душа – нъ часто бѣды страдаше;

– нынѣ сташа – хоботи пашуть;

– рукавъ бебрянъ въ рѣцѣ въ каялѣ – кръвавыя его раны на жестоцѣмь его тѣлѣ

В первой части этой очевидной панторифмы мы несколько изменили порядок слов, поскольку, скорее всего, в оригинале в данном случае было последовательно прорифмовано каждое фонетическое слово: рукавъ – кръвавыя; бебрянъ – его раны; въ рѣцѣ – на жестоцѣмь; въ каялѣ – его тѣлѣ.

– тулы затъче – море полуночи;

– по уноши – уныша;

– жалобою – съ тугою;

– хоти – тяжько ти – зъло ти

Мы вновь убедились, что имеем дело с древним стихотворным текстом.

ТОПОГРАФИЯ ТРИДЕВЯТОГО ЦАРСТВА

Композиционное царство «Слова» и впрямь – тридевятое.

В древнерусских рукописях было не принято делить текст на отдельные слова. И уж те более – на части или главы. Однако это лишь графическая условность: любой хорошо построенный текст должен был члениться на составляющие. Так древнерусский крестово-купольный храм членится на три нефа (с востока на запад) и три нартекса (с юга на север), образуя в сумме девять локальных пространств. Именно такую структуру деления мы обнаруживаем и в «Слове».

Фабула «Слова» трехчастна: Поход – Поражение – Возвращение Игоря на Русь. В каждой части можно выделить по три песни, а в каждой песне – по три темы.

Умножив три на девять, мы и получаем ключ к тридевятому царству.

Ч А С Т Ь П Е Р В А Я. П О Х О Д

Первая песнь. ВЫСТУПЛЕНИЕ ИГОРЯ

– Выбор темы, жанра и рассказ о Бояне.

– Выступление Игоря и затмение солнца.

– Как Боян начал бы песнь Игорю.

Вторая песнь. ПОХОД ИГОРЯ

– Обращение Буй-Тура Всеволода к Игорю перед походом.

– Начало похода. Дурные предзнаменования: затмение солнца и ночная гроза. Див велит продолжать поход.

– Первый бой с половцами в пятницу.

Третья песнь. БИТВА

– Утро субботы: русские окружены.

– Начало решающего сражения. Буй-Тур Всеволод в обороне.

– Историческое отступление о крамолах Олега Гориславича, деда Игоря и Всеволода.

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я. П О Р А Ж Е Н И Е

Четвертая песнь. КОНЕЦ СРАЖЕНИЯ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

– Полдень воскресенья: конец битвы.

– Дева Обида и княжеские распри как причина поражения Игоря и Всеволода.

– Карна и Желя – скорбь по всей Русской земле из-за поражения Игоря и Всеволода.

Пятая песнь. СВЯТОСЛАВ КИЕВСКИЙ

– Рассказ о делах Святослава Киевского.

– Сон Святослава.

– Толкование сна боярами.

Шестая песнь. «ЗЛАТО СЛОВО» СВЯТОСЛАВА

– Обращение к князьям шестого поколения: осуждение Игоря и Всеволода, упреки Ярославу Черниговскому и Всеволоду Большое Гнездо.

– Обращение к князьям седьмого поколения: призыв к Рюрику, Давыду и Ярославу Осмомыслу Галицкому встать на защиту Руси.

– Обращение к князьям восьмого поколения: призыв к Буй-Роману и Мстиславу, Ингварю, Всеволоду и «трем Мстиславичам».

Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я. В О З В Р А Щ Е Н И Е И Г О Р Я

Седьмая песнь. «ЖИЗНЬ ВСЕСЛАВЛЯ».

– Гибель Изяслава и призыв ко всем внукам Ярослава и Всеслава прекратить распри.

– Историческое отступление о Всеславе Полоцком.

– Противопоставление Старого Владимира современным князьям.

Восьмая песнь. ЯРОСЛАВНА И ИГОРЬ

– Плач Ярославны.

– Бог указывает Игорю путь на Русь.

– Побег Игоря.

Девятая песнь. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИГОРЯ НА РУСЬ

– Противоборство Игоря с Донцом.

– Погоня за Игорем Гзака и Кончака.

– Игорь в Киеве.

Попробуем проверить объективность такого членения текста. Выпишем все глаголы, связанные с освоением пространства. Сделаем это а) по их первому употреблению; б) по «гнездовому принципу». То есть, если глагол повторяется в других песнях, не станем его более учитывать. И так же поступим с однокоренными глаголами: скажем, если в I песни встречается глагол «всесть», то родственные ему «насесть», «высесть» и «сидеть» запишем здесь же в качестве вариантов.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

I песнь:

1) Взмывать (растѣкашеть) 2) напускать (пущашеть) 3) настигать (дотьчать) 4) воскладывать (въскладать) 5) наполняться 6) наводить 7) звенеть и звонить 8) приводить 9) посмотреть (възьрѣ и позьримъ), видеть 10) прикрывать, покрывать 11) всесть, насесть (снестися), высесть, сидеть 12) заступить, вступать, обступать, наступить (стопой) 13) перегородить преградить загородить 14) приложить голову, ложиться 15) испить, поить 16) скакать 17) летать 18) свивать, виться 19) рыскать (искать цель по ее следу), дорыскивать (дорискать), перебегать путь (прерыскивать) 20) искать 21) заносить (и носить) 22) бежать 23) стоять

II песнь:

1) ждать 2) седлать 3) готовить 4) ехать, 5) взметнуться (збитися), 6) предупредить (велеть послушать), 7) вести 8) охранять (пасти) стеречь, 9) поднимать (въсрожать) 10) зажечь (запалить) 11) звать 12) пробуждать 13) усыплять 14) потоптать, притоптать 15) рассеяться, сеять 16) умчать с собой (помчать) 17) мостить мосты 18) направлять (след править) 19) предвещать (поведать) 20) идти 21) трепетать 22) прибить (притрепетать), возбивать, биться, бить

III песнь:

1) быть, бывать 2) веять 3) течь 4) посвечивать 5) лежать 6) расщеплять (поскепать) 7) слышать 8) затыкать (закладать) 9) стелить 10) бережно доставить (возлелеивать и полелеять) 11) прорастать 12) делить

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

IV песнь:

1) греметь 2) трещать 3) поливать 4) всходить (всходами) 5) шуметь 6) заворачивать 7) падать 8) никнуть, поникнуть 9) приклоняться 10) склонять 11) подставить (подклонить) 12) вставать 13) плескать (и восплескать) 14) вспугнуть (упудить) 15) метать (мыкать) 16) метать 17) смыслить, сдумать 18) теребить 19) разливаться 20) нападать (нарискать) 21) собирать (емляху дань)

V песнь:

1) возмутить 2) иссушить 3) исторгнуть 4) погрузить (в воду) 5) насыпать сыпать 6) приуныть 7) одевать 8) черпать, вычерпать (выльяти) 9) нежить 10) слететь 11) подрезать (припешать) 12) опутать 13) приломить 14) померкнуть 15) погаснуть 16) заволочься тьмой 17) распространиться 18) сломать или проломить (треснуть) 19) накинуться (воврещися) 20) жаждать

VI песнь (она несколько длиннее остальных):

1) изронить, уронить 2) досаждать (цвелить) 3) одолеть, одолевать 4) проливать 5) сотворить, затворять, отворять 6) побеждать 7) мужаться 8) похищать 9) помолодеть 10) давать 11) обратиться 12) поблюсти 13) раскропить 14) мочь 15) стрелять, расстрелять 16) плавать 17) ранить 18) подпирать 19) судить суд 20) рядить (устраивать, управлять, оделять) 21) парить (ширятися) 22) бросить (поврещи), бросить (вергнуть) 23) ослабеть (утьрпнути) 24) поспевать 25) растащить (расхытить)

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

VII песнь:

1) прирубить, то есть прибавить (притрепать), подрубить, то есть зарубить (притрепать) 2) расшибить 3) полизать 4) выскочить 5) подпереться 6) коснуться (дотктися) 7) обернуться (обѣсися) 8) урвать (утъргнуть) 9) класть 11) пригвоздить 12) развеваться (пахаться)

VIII песнь:

1) омочить 2) утереть 3) развеивать 4) пробивать 5) посылать 6) простирать 7) иссушать (съпрягать) 8) указывать 9) стукнуть, 10) отодвинуться (подвизаться) 11) устремиться (потечи) 12) избивать13) загнать (претъргнути)

IX песнь:

1) иметь 2) поглотить (пожрать) 3) расширить (рострети) 4) ползать

Начиная с VII песни у автора иссякают глаголы освоения пространства. То есть произведение заканчивается, потому что пространство уже освоено. И добавить к сказанному больше нечего.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ – 57 глаголов освоения пространства.

I – 23

II – 22

III – 12

ВТОРАЯ ЧАСТЬ – 66 глаголов

IV – 21

V – 20

VI – 25

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ – 29 глаголов

VII – 12

VIII – 13

IX – 4

Учтем, что VI песнь в полтора раза длиннее среднеарифметичского от остальных восьми. Это значит, что при средней длине в VI песни было бы лишь 17 глаголов «освоения пространства». Таким образом, статистика показывает, что во всех трех частях замер по «пространственным глаголам» в первой и второй песнях дает одинаковый результат, а в третьей песни в каждой части происходит падение их числа (в 1,9; 1, 2 и в последнем случае – в 3 раза). При этом в Третьей части вдвое меньше таких глаголов, чем в Первой (или чем во Второй, если бы ее длина была стандартной).

В музыковедении концовка пьесы называется «кодой». Значит, наше членение текста на три части объективно заложено в самом тексте.

Память текста и стройность его художественной логики – верный признак композиционной стройности произведения.

В древнегреческой драме триада – это композиционный принцип: строфа – антистрофа – эпод. Триадность «Слова» также напрямую связана с его композицией. Проверим логическую целостность «Слова». Условно поэма может быть разделена на три части: поход и его последствия – реакция Святослава – возвращение Игоря.

Каждая из частей и практически каждая самостоятельная тема в «Слове», развиваются по закону триады. И если открытая Шеллингом триада – и впрямь основа механизма любого развития, то стихийная диалектика Автора не должна нас смущать. Когда бы в поэме существовали утраты, добавления или перестановки, триадное развитие сюжета было бы нарушено.

В зачине поэмы теза – выбор темы и манеры. Антитеза – замышления Бояна. Автор предлагает и два варианта синтеза: сам начинает «от старого Владимира до нынешнего Игоря», а потом заставляет Бояна «свивать славу обаполы сего времени» и петь о князьях XII в. Так синтезируются «старые словесы» и «замышления сего времени». Переплетение триад образует стройную, но не прямолинейную структуру поэмы.

Три дня битвы – тоже триада. Теза – легкая победа первого дня. Антитеза – половцы, идущие «со всех сторон» утром в субботу. Воскресный полдень – страшный, гибельный синтез.

Игорь вышел в Поле на Светлой седмице. Летописец замечает это роковое «изнаночное» сближение: «Так, в день святого воскресения навел на нас Господь гнев свой; на реке Каяле навел на нас вместо радости – плач, и вместо веселья – печаль».

О том же говорит и автор: русские, стяжавшие легкую победу в постную пятницу, именно в воскресенье, «в третий день», перебиты. И уже вовеки «Игорева храброго полку не воскресить!».

Но летописец ищет причину гибели войска и плена князей в грехах Игоря, поэт же глядит в глубину истории, выясняя реальный генезис катастрофы на Каяле. Прерывая описание боя, он вспоминает о «крамолах» деда Игоря, Олега Гориславича. Звон «котор» и «крамол» Олега летел по всей Русской земле. Слышал его Владимир, «затыкавший уши» в Чернигове, «слышал» сам Ярослав Мудрый, заклинавший детей жить в мире. Слышит и поэт: «Что мне шумит, что мне звенит...» И если при Олеге «редко оратаи покрикивали, но часто вороны граяли», то тем горше звучат слова поэта «а такой рати и не слыхано!». Автор свивает славу и «гориславу», и потому историческое отступление невозможно перенести в другое место «Слова». Сложнейшие созвучия прошивают стык повествований так, что разорвать их просто-напросто уже никому не под силу.

Теза второй части – сон киевского князя. Антитеза – толкование сна. Синтез – «Золотое слово».

Логика последней части: Ярославна плачет – Бог слышит – Игорь возвращается. Тройное созвучие скрепляет стык, а точней – переход Плача в Побег: иМ/О ЛУЧИ – иМ/О тУЛы затЧЕ – МОре поЛУноЩИ. Три обращения в Плаче, три части и в Побеге: побег – диалог с Донцом – диалог Гзака и Кончака.

Три развернутых напоминания о князьях XI в. – Олеге, Всеславе и Ростиславе – болевые точки прошлого в рассказе о настоящем. Но если рассказы про Олега и Ростислава имеют к судьбе Игоря непосредственное отношение, какая связь предания о Всеславе с событиями 1185 г.?

На седьмомъ вѣцѣ Трояни връже Всеславъ жребiй о дѣвицю себѣ любу. Для Всеслава девица – Киев. Но и поход Игоря к сватам заканчивается кровавой свадьбой: Ту кръвавого вина не доста, ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша...

Сваты – это тот же Кончак, а девица – Кончаковна, с которой помолвлен еще до похода Владимир Игоревич.

Игорь говорил: Хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомъ Дону. Тут любо – всего лишь союз. Но вспомним дѣвицю себе любу, и союз либо словно превращается в наречие. Князю любо погрузить в реку золотой шлем. Это обернется невольным самопророчеством: иже погрузи жиръ въ днѣ Каялы, рѣкы половецкыѣ, рускаго злата насыпаша...

Хитростью, «клюкой» оперся Всеслав на коней, которых требовали киевляне у Изяслава. Хитростью, тайно от Святослава, выступает Игорь, чтобы похитить славу киевского князя.

Всеслав сидел в порубе и был освобожден при подходе половцев. Игорь – первый русский князь, попавший к ним в плен.

Всеслав в полночи бросил киевлян, не разделив их ратной судьбы. Игорь в полночи бежал из плена, оставив брата, племянника и сына (или даже двух сыновей) на милость врага.

Всеслав судил людям суд, а сам оборачивался волком, перебегал Хорсу путь и за ночь поспевал от Киева до Тьмуторокани. Перебежав солнцу путь, Игорь обрек свою дружину на гибель, а землю на поругание. Потом, превращаясь в горностая, гоголя и волка, от Тьмуторокани прыгнул к Киеву.

Всеслав расшиб славу Ярослава, Игорь, носивший, как и Ярослав, христианское имя – Георгий, хотел «похитить» славу прошлых князей, но «выскочил из дедовой славы», славы Ярослава Мудрого.

Всеслав отворял «в три удара» ворота Новгорода, а Новгород-Северский князь в трехдневной сече отворил ворота половцам на Русь.

У Всеслава была Немига, где кровавые берега реки засеивались костьми русских сынов. У Игоря – Каяла, где «черна земля под копытами костьми была засеяна...»

Судьба Всеслава и судьба Игоря в «Слове» подробно сопоставлены, и про Всеслава рассказано лишь то, что откликается эхом в судьбе Игоря. Обоим за причиненные Руси страдания суда Божия не минути. (Тут, видимо, имеется в виду не сама смерть, а «божий суд» над душой после смерти).

Замечательна и магическая кратность дат. Всеслав бросил свой жребий на седьмом (то есть по фольклорным представлениям о числе 7 – последнем) веку Трояна. Игорь – в лето от сотворения 6693-е, т. е. за семь лет до окончания седьмого столетия седьмого тысячелетия.

«Век» по-древнерусски – не сто, а тысяча лет. В памятнике XII в. (1136 г.) читаем: Отъ Адама до сего времени минуло есть вѣковъ 6. А седмого вѣка минуло лѣтъ 644[99].

Древнерусский седьмой век начался в 492 г. Значит, и Всеслав, и Игорь (внук Трояна) бросают жребий «на седьмомь вѣцѣ Трояни». Так поэт включает нас в калейдоскоп исторических реминисценций, и они становятся явными, когда мы начинаем ощущать текст не как ряд случайных эпизодов, а как стройное, развивающееся единство, полное не только линейного, логического, но и ассоциативного, поэтического смысла.

У великого художника система доказательств не менее строга, чем у Ньютона, только строится она не на формальной логике, а на логике художественной. Ученый стремится к терминологичности, поэт же, напротив, к многозначности, к расширению семантического поля слова. Комментируя, скажем, строки которыи дотечаше, та преди пѣснь пояше..., ученый избавится от ненужной ему двусмысленности. Что такое «та прежде песнь пела»? Прежде кого или чего? Прежде других? В прежние времена? Но для поэта ценен как раз такой семантический дуализм. Автор нередко сближает омонимы: любо и любо, копие приломити конець поля Половецкого и конец копия въскормлени и т. д. Однако если бы этим и ограничилась полисемия поэтической речи, решить все проблемы можно было бы с помощью словаря.

Игорь и Всеволодъ уже лжу убудиста, которою ту бяше успилъ отець ихъ Святъславъ...

И в другом месте: ...на землю Рускую, на жизнь Всеславлю. Которое бо бѣша насилие отъ земли Половецкыѣ.

Которою и коротое – местоимения (современное «который»). Но котора – существительное «усобица». И местоимение поэт оба раза поставил так, что на слух оно может пониматься и как существительное.

Приведем еще несколько из многих подобных мест «Слова».

Для архаического мышления любое совпадение – знак или знамение. Вспомним о «магической темноте» скальдов или о «темном стиле» поэтов Прованса того же XII столетия. Мировоззрение у них христианское, а пристрастие к полисемии – языческое.

Тоже и у Автора. Затыкал Владимир Мономах уши или закладывал уши (скобы) городских ворот бревном?

Вторая трактовка подкрепляется историческим контекстом, угаданным А. Н. Майковым и аргументированным Б. А. Рыбаковым.

Первая – словами самого Автора: Тои же звонъ слыша давныи великыи Ярославь... Ярослав слышал, а Владимир уши закладаше. Разумеется, не от страха, а от негодования. «Уши укланяя от зла слышания», — читаем в Изборнике Святослава 1076 г.

Б. А. Успенский по другому поводу упоминает полесское выражение «ужи закладать» – наводить порчу. В древности насылание болезни представлялось как насылание змей или червей[100]. Но известен неолитический культ ужей, с которыми связывалось представление о дожде и об охране жилища. Постройка неолитического дома начиналась с «закладывания ужей», с рисунка безвредных змеек на месте будущего жилища[101].

Видимо, позднее такие изображения стали почитаться за колдовство, а память об охраняющих жилище ужах (например, от мышей) сохранилась в созвучном выражении, известном нам по «Слову»: «уши закладать» – запирать ворота.

Есть в «Слове» и «двуязыкая» полисемия. Всеслав из Киева дорыскивал «до куръ Тьмутороканя». Учитывая, что древнерусское куръ – петух, а тюркское кура – стена, можно перевести: «дорыскивал до пения петухов до стен Тьмуторокани».

Любопытно, что именно в рассказе о князе-оборотне Всеславе, обладавшем «вещей душой в двух телах», Автор достигает предельной концентрации бисемантических оборотов. Это еще раз говорит о том, что «магическая темнота» понималась как умение «вещее», а не как бессмыслица испорченного книгописцем текста.

В своей работе о рудиментах амебейности (двуголосия)[102] в тексте «Слова» Д. С. Лихачев показывает пласт параллельных тем и образов. Когда в одной из наших бесед я сообщил ему, что, на мой взгляд, в тексте куда более ярко выражено трехчастное деление, он заметил (цитирую по памяти): «Если это так, то автор и сам еще находится под властью магической традиции, традиции заговоров. Он пытается искупить Игореву вину, и тройственность ему нужна, чтобы сильнее воздействовать на слушателей». Действительно, фольклорные заговоры основаны на приеме троекратного повторения, и если автор литературного произведения прибегает к этому способу организации художественного пространства, значит, он пытается магически (или молитвенно) воздействовать на реальность и, следовательно, сам находится в гуще описываемых им событий

У современной «Слову» средневековой латинской поэзии (и вообще у западной средневековой культуры) было два корня – один в античности, другой в христианстве. Корни поэзии творца «Слова», соответственно, в языческом фольклоре и в византийском христианстве.

Разбив троичное многообразие текста на рубрики, покажем, что триадный принцип – та основа, на которой зиждется все мироздание «Слова о полку Игореве». При этом древняя магическая традиция и троичные христианские воззрения автора с точки зрения поэтики ничуть не противоречат друг другу. И хотя отдельные звенья этой реконструкции в будущем могут быть опровергнуты или уточнены, вряд ли такая корректировка существенно повлияет на суммарный результат.

ЧЕЛОВЕК

Целостность человека: голова – тело – душа; сердце – кости – кровь; грудь (лоно) – плечи – персты; очи – уши – волосы (седина).

Триада мыслительного: ум – мысль – дума.

Вербальная триада: слово – речь – песнь.

Три физиологических состояния человека: сон – дрема – бодрствование.

Две голосовых (неречевых) триады: голос – клик – свист; плач – стон – рык.

Возрастная триада (для мужчин): юноша – муж – старик.

Три девичьих синонима: дева – дèвица – девка.

Триада женской доли: дева – женщина (жена) – мать.

Триада обращения с младенцем: пеленать – взлелеивать – вскармливать.

Девять степеней родства: прадед – дед – отец – сын – внук – брат – племянник (сыновец) – муж (лада) – жена (хоть).

ИСКУССТВО

Три жанра словесности: слово – повесть – песнь.

Три типа музыкальных инструментов: струнные (струны) – духовые (трубы) – ударные (колокола).

ХРИСТИАНСТВО

Триада духовной вертикали: Бог – человек – бес.

Три храма: Святая София Киевская, Святая София Полоцкая, Святая Богородица Пирогощая (в Киеве на Подоле).

ЯЗЫЧЕСТВО И ХРИСТИАНСТВО

Три яруса Мыслена Древа: небесный (эмблема – орел), древесный (эмблемы – белка и соловей), земной (эмблема – волк).

Шесть языческих богов (три земных и три небесных в последовательности их первого упоминания в тексте): Троян (верхний уровень земли) – Велес (Нижний мир) – Див (вершина Древа); Стрибог (прародитель ветров) – Даждьбог – (небесный бог; внук Даждьбога – русский народ) – Хорс (солнце).

Низшая мифология: дева Обида – Карна (олицетворение скорби) – Желя (олицетворение плача).

Степени языческой мудрости: опытный (сведомый) – мудрый (смысленный) – вещий.

Степени духовного восхождения: христианский – премудрый (София) – святой.

Пути постижения сакрального: через знамение (затмение солнца) – бросание жребия – гадание по полету птицы (птице горазд).

Магическая (приворотная) любовная триада: мыслию съмыслити – думою съдумати – очима съглядати.

Три «клика»: клик Дива, клик половцев («бесовых детей») и клик Карны.

МИРОЗДАНИЕ

Триада зримого пространства: небеса – земля – вода.

Три уровня неба (сверху вниз): солнце и месяц – облака и тучи – ветры (веют под облаками) и смерчи.

Три верхних уровня земли: гора – холм – поле.

Три нижних земных уровня (земля плюс вода): овраг – болото – топь (грязивое место).

Три вида большой воды: море – озеро – река.

Три уровня реки: волна – течение (струя) – дно.

Три вида ручьев: ручей – поток – струга.

Две триады границы воды и земли: берег реки – луг – болонь (пространство от реки до городских стен); устье реки – лукоморье (берег залива) – берег моря.

СЧЕТ

Девять чисел натурального ряда: все от единицы до десяти (кроме девятки, но песен в поэме именно девять).

ВРЕМЯ СУТОК

Три триады времени суток: завтрак – обед – ужин; утро – полдень – день; вечер – полночь – ночь.

Три небесных источника света: солнце – заря – месяц.

Три небесных явления, с которыми сравниваются русские князья: солнце – багряный столп – месяц.

ХРОНОЛОГИЯ ПРОШЛОГО

Века Трояна (они же «время Бусово») – лета Ярослава – походы Олега.

ЖИВОТНЫЙ МИР

Девять видов животных: белка-летяга (мысль), белка (беля), волк (он же «лютый зверь»), лисица, горностай, гепард (пардус), тур, конь, полоз.

Пятнадцать видов птиц: орел, сокол, лебедь, соловей, галка, кречет, ворон, зегзица, гоголь, гусь, чаица, чернядь, сорока, дятел, петух (кур).

Двенадцать разновидностей языка птиц и животных: щекот (пение) соловья, речь (и говор) галок, крик (и песнь) лебедя, клекот орлов, грай воронов, кыкание зегзицы, трескотание сорок, текот дятлов, свист птиц, брех лисиц, ржание коней, рык туров.

РАСТИТЕЛЬНОСТЬ

Древесная триада: древо – ветви (лозие) – листва.

Три вида древесной растительности: бор (дебрь) – дубрава (дубие) – прибрежный кустарник (тростие).

Три вида полевой растительности: зелена трава – ковыль – цветы.

ПОГОДНЫЕ ЯВЛЕНИЯ

Три триады ненастья: туча – гроза – буря; молния – гром – дождь; ветер – вихрь – смерч.

Три вида облачности: черная туча –– облако – туман (мьгла) .

ГЕОГРАФИЯ

Пятнадцать народов: касоги, половцы, русичи, авары, венгры (угры), немцы, венецийцы (и шире – латиняне), греки, морава, венгры (хинова), готы, литовцы, ятвяги, дремела, ляхи.

Шесть племен черниговских тюрков: могуты, татраны, шельбиры, топчаки, ревуги, ольберы.

Три «земли»: Причерноморье (земля Трояна), земля Половецкая, земля Русская.

Шесть частей «земли незнаемой»: Волга, Поморие, Посулие, Сурож, Корсунь, Тмуторокань.

Девять определений Поля Половецкого: Поле, Пустыня, земля Половецкая, Земля Незнаемая, Поле Незнаемое, чистое поле, поле безводное, великие поля, поля широкие.

Пятнадцать городов (двенадцать русских и три черноморских): Киев, Белоград, Чернигов, Новгород-Северский, Путивль, Курск, Переяславль, Римов, Новгород Великий, Полоцк, Городен (?), Галич, Сурож, Корсунь, Тмуторокань.

Шесть киевских урбонимов: Киевские горы, Плеснеск на болони, Кисанский лес (? дебрь Кисани), собор Святой Софии, Боричев взвоз (дорога с Киевских гор на Подол, к церкви Пирогощей Богородицы), церковь Пирогощей Богородицы.

Двенадцать рек: Дон, Сула, Волга, Каяла, Канина, Дунай, Рось, Двина, Немига, Днепр, Малый Донец, Стугна.

Горы: Карпаты (горы Угорские), Киевские, Днепровские.

Триада наземного передвижения: тропа – дорога – путь.

ГОСУДАРСТВО

Структура ойкумены: города – земли – страны.

Три элемента защиты города: стена (забрало – верхняя часть стены) – ворота – запоры ворот (уши).

Структура города: – терем – двор – городская стена.

Три уровня княжеского терема: конек (кнес) – кровля (дъскы) – пиршественный зал (гридница).

Три уровня гридницы: престол (злат стол) – кровать – пол (и падеся Кобякъ въ градѣ Кыевѣ, въ гридьници Святъславли).

Три высших титула правителей разных народов: «каган» (государь) у русских, король у католиков, салтаны у половцев (термин «хан» (император) отсутствует.

Три эпитета Святослава Киевского: «Грозный, Великий, Киевский».

Шесть золотых символов княжеского достоинства: злат шлем, златоверхий терем, злат престол (он же «златокованый престол»), злато ожерелие, злато седло, злато стремя.

Высший уровень господства: каган – князь – господин.

Высшее сословие: князья – вельможи (были) – бояре.

Сословия: воины – горожане (полочане, куряни и т. д.) – крестьяне (ратаеве).

Степени несвободы: данник – пленник – раб (кощеи).

Три способа решения спора или разрешения участи: жребий – суд (княжеский) – Божий суд.

СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО

Триада сева: посев – полив – всходы.

Триада жатвы: стелить снопы на току – молотить цепами – отвевать (плевелы).

ВОЕННАЯ СФЕРА

Девять определений войны: полк, труд, рать, брань, дело, усобица, крамола (междуусобица), котора (распря), боронь (оборона).

Три ратных символа: стяг, хоругвь, бунчук (челка).

Иерархия в войске: кмети (высшие дружинники) – дружина – воины (все, включая ополчение).

Три вида режущего оружия: меч, сабля, засапожный нож.

Три вида метательного оружия (с металлическим наконечником): копье, дротик (сулица), стрелы.

Триада лука: лук, колчан, стрелы.

Три части защиты воина: шлем, щит, доспехи (папорзь).

Три слоя одежды воина: кожух (меховая поддевка под доспех) – панцирь (папорзь) – плащ (паполома).

Косвенно названы три наиболее уязвимые в бою части тела: шея (ожерелие) – рука (рукав) – нога (через ассоциацию «засапожник», то есть засапожный нож – сапог – нога).

Снаряжение лошади: стремена, седло, попона (орътъма).

Три вида лошадей: боевой конь (комонь), иноходец, лошадь (слово кони, звучащее в частице кони).

Замкнутый цикл междуусобицы (как пародия на две триады земледельческого цикла): посев костьми – поливка кровью – всходы горем; жатва («головы стелят снопами») – обмолот «харалужными цепами» (мечами) – отвевание души от тела; посев костьми... (и т. д. по кругу).

ПИТЬЕ

Вода («испить шлемом Дону») – вино – кровь («кровавое вино»).

ПРОИЗВОДСТВО, ДЕНЬГИ, ДРАГОЦЕННОСТИ

Три металла: золото, серебро, железо.

Три вида обработки железа: ковка, закалка, заточка (сабли изъострени).

Деньги: беля (первоначально шкурка белки, но во времена «Слова» – серебряная монета), ногата и резана (серебряные деньги).

Три вида драгоценных шелковых тканей (всякие узорочьи): паволоки (тип византийской шелковой ткани), оксамиты (от греческого «гексамит» – шестинитный), белый шелк (бебрь).

Три вида грубых тканей: орьтьма, япончица, кожух.

Три вида драгоценностей: золото, серебро, жемчуг.

ОСВОЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА

Три типа судов: корабль (морское судно) – насад (речное судно) – судно (? вторым смыслом во фразе «суды рядя до Дуная»).

Три способа передвижения с помощью коней: верхом – на телеге – в кибитках-вежах.

Движители: мысль – крыло – весло.

ТРИАДА СКОРБИ

Уже сънесеся хула на хвалу, уже тресну нужа на волю, уже вьржеся Дивъ на землю.

МЕТАФОРА СКОРБИ

Слезы – жемчуг – студеная роса.

ЦВЕТОВОЙ МИР

Две триады цветового мира: багряный – кровавый (эпитет к зорям) – червленый; золотой – зеленый – синий.

Четыре триады монохромной гаммы: тресветлый (эпитет к солнцу) – светлый – белый; бебряный (белый шелк) – серебряный (эпитет к седине, воде и берегам из белого камня) – жемчужный (эпитет к душе); мутный – серый – сизый; бусый (темно-серый, эпитет к ворону) – темный – черный.

ПЯТНАДЦАТЬ РУССКИХ КНЯЗЕЙ-ДЕДОВ

Первое поколение:

– Владимир Святой («старый Владимир»).

Второе поколение:

– Ярослав Владимирович Мудрый («старый Ярослав»)

– Мстислав Владимирович Тмутороканский и Черниговский («храбрый Мстислав»)

Третье поколение:

– Изяслав Ярославич (упомянут как «отец Святополка», но по имени не назван)

– Святослав Ярославич Киевский

– Всеволод Ярославич

– Вячеслав Ярославич (косвенное упоминание в виде отчества Бориса Вячеславича)

Четвертое поколение:

– Всеслав Брячиславич Полоцкий

– Борис Вячеславич (внук Ярослава Мудрого)

– Святополк Изяславич

– Олег Святославич Черниговский и Тмутороканский («Гориславич»)

– Роман Святославич Тмутороканский («красный Роман»)

– Владимир Всеволодич Мономах («сын Всеволодов Владимир»)

– Ростислав Всеволодич Переяславский («юноша Ростислав», сын Всеволода Ярославича, брат Владимира Мономаха)

Пятое поколение:

– Святослав Ольгович, отец Игоря и Всеволода

ТРИДЦАТЬ КНЯЗЕЙ-ВНУКОВ

Шестое поколение от «старого Владимира»:

– Святослав Всеволодич («Грозный, Великий, Киевский»)

– Игорь Святославич Новгород-Северский[103]

– Буй-Тур Всеволод Святославич Трубчевский и Курский

– Ярослав Всеволодич Черниговский

– Всеволод Юрьевич Большое Гнездо («Великий князь Всеволод»)

– Глеб Ростиславич (упомянут как отец «удалых сынов Глебовых)

– Глеб Юрьевич (отец Владимира Переяславского и, как считали Первоиздатели «Слова», жены Буй-Тура Всеволода Ольги; упомянут как отец Владимира)

Седьмое поколение:

– Василько Святославич (Рогволодич? Володарич?) Полоцкий (упомянут как отец Изяслава)

– Владимир Игоревич Путивльский (сын Игоря Святославича)

– Олег Игоревич (сын Игоря Святославича)

– Святослав Всеволодич /?/ (сын Всеволода Святославича)

– Владимир Глебович Переяславский (сын Глеба Юрьевича, внук Юрия Долгорукого)

– Святослав Ольгович Рыльский

– Святослав Глебович

– Игорь Глебович

– Ярослав Глебович

– Владимир Глебович (четверо последних – рязанские князья, они названы лишь по отчеству «удалыми сынами Глебовыми», то есть сыновьями Глеба Ростиславича)

– Рюрик Ростиславич Киевский (соправитель Святослава Всеволодича)

– Давыд Ростиславич Смоленский

– Ярослав Осмомысл Галицкий (отец Ярославны)

– Мстислав Ростиславич Храбрый (косвенное упоминание в виде отчества его детей «всех трех Мстиславичей»)

Восьмое поколение:

– Буй-Роман Мстиславич Волынский

– Мстислав Ярославич Немой Луцкий

– Ингварь Ярославич Луцкий

Васильковичи, по Э. М. Загорульскому:

– Изяслав Василькович

– Брячислав Василькович

– Всеволод Василькович

А) «Все три Мстиславича», по Д. С. Лихачеву:

– Роман (ранее названный Буй-Роман Мстиславич Волынский)

– Святослав Мстиславич

– Всеволод Мстиславич

Б) «Все три Мстиславича», по Б. А. Рыбакову:

– Давид

– Владимир

– Мстислав Удатный

ТРИ РУССКИЕ КНЯГИНИ

– «Мать Ростислава» (жена Всеволода Ярославича; вероятно, Мария)

– «Красная Глебовна» (жена Буй-Тура Всеволода. По мнению первоиздателей «Слова» это – Ольга, дочь Глеба Юрьевича Переяславского, внучка Юрия Долгорукого)

– Ярославна (жена Игоря Новгород-Северского, внучка Юрия Долгорукого; первоиздатели полагали, что ее звали Ефросиньей)

Не вписываются в триадность два песнетворца (Боян и Ходына), антский правитель Бос, четыре половецких хана (Гзак, Кончак, Кобяк, Шарукан), касожский вождь Редедя. Повторим: полагая, что отдельные элементы триадной системы «Слова» могут быть уточнены, заметим, что и в случае с троичностью, и в случае с пропорциями автор «Слова» не утруждал себя никакими специальными вычислениями. Поэт чувствует гармонию без всяких подсчетов. К тому же у автора «Слова», вероятно, был в руках и музыкальный инструмент (скорее всего – гусли).

ПРОПОРЦИИ ТЕКСТА

Всего в тексте по результатам реконструкции А. В. Дыбо 7241 слог

Диаметр текста 2305 слогов равен и Первой, и Третьей частям.

Радиус 1152 слога практически равен VI песни («Злату слову»).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПОХОД – 2309 слогов (+ 4)

I песнь – 744 слога

II песнь – 770 слогов

III песнь – 795 слогов

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОРАЖЕНИЕ – 2625 слогов (– 6)

IV песнь – 684 слога

V песнь – 787 слогов

VI песнь – 1154 слога (практически – радиус текста)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ – 2307 слогов (+ 2)

VII песнь – 843 слога

VIII песнь – 722 слога

IX песнь –742 слога

От начала текста до слов были вѣчи Трояни 1953 слога, а от конца текста до на седьмомъ вѣцѣ Трояни (включая всю фразу) 1955 слогов (практическое равенство).

Эта симметрия говорит о том, что перед нами хороший список с оригинала.

Но фрагмент от слов были вѣчи Трояни до на седьмомъ вѣцѣ Трояни (3335 слогов) относится ко второй части текста как 4 к π. (Квадратура круга; отклонение 7 слогов.) Слова рища во тропу Троянову – приходятся на точку диаметра фрагмента, взятого от начала текста до слов были вѣчи Трояни (отклонение 2 слога).

От начала текста до земли Трояна 2628 слогов. Это равно второй части текста (2625).

Гармония «Слова» построена на числе π. Соотношение частей такое же, как у абсид церкви Успения в Старой Ладоге (тот же XII в.). И такое же, как у отношения внутреннего размера этой церкви (от входа до стены алтарной абсиды) к диаметру подкупольного барабана[104].

Другими словами, матрица архитектуры «Слова» – антропоморфные пропорции древнерусского домонгольского каменного храма.

Лишь у двух песен «Слова» одинаковая слоговая длина – у первой и последней.

Первая и третья части практически равны диаметрам текста.

VI песнь (Злато Слово) – равна радиусу текста.

В самом «Золотом слове» первая точка серебряного сечения (диаметр, взятый от длины фрагмента) приходится на ключевую фразу «наизнанку времена обратились», а вторая серебряная точка (длина фрагмента минус его диаметр) на слова «стреляй, господин, Кончака, поганого кощея».

Можно привести и другие примеры пропорциональной симметрии текста. Скажем, вряд ли является случайностью, что единственное авторское «я» приходится на точку 1/3 текста, а на точку 2/3 текста попадают «все три Мстиславича». Нетривиальность этого совпадения не в том, что Мстиславичей именно три, а в том, что в обоих случаях имеется в виду прозрачная реминисценция с событиями 1176 г. на Белеховом поле: именно Мстиславичи во главе со своим отцом атаковали передовой полк Владимира Святославича. Кроме того, упоминание о Бояне и Ходыне – это 2/3 от длины последней песни. Так пропорциональные закономерности указывают на Ходыну как на автора «Слова».

Но подробнее об этом см. главу «Три имени автора “Слова о полку Игореве”».

Вверху страницы фото напрестольной сени с изображением Дива и Велеса из разрушенной Батыем церкви во Вщиже. XII в. Бронза. ГИМ.

на титульную страницу сайта к титулу книги вверх

[1] Лихачев Д. С. Слово о полку Игореве. М.-Л., 1955. С. 4.

[3] Труды Общества любителей российской словесности при императорском Московском университете. М., 1812. Ч. 1. С. 22.

[5] «Задонщина» – подражающая «Слову» прозаическая повесть Куликовского цикла, написанная в конце XIV в. Найдена в 1852 г. В настоящее время известна по шести спискам.

[7] Два сына А. И. Мусина-Пушкина ушли на войну с французами. Младший, Александр Алексеевич (1788-1813), которому граф хотел передать свое литературно-просветительское дело, в родовом своем имении собрал партизанский отряд и был смертельно ранен под Люнебургом. Его «Дневник», стихотворения, переводы и исторические сочинения также сгорели в Москве в 1812 г. До нас дошел лишь перевод «Речи Флавиана, патриарха Антиохийского, к греческому императору Феодосию».

[8] См., например: Исаченко А. В. Двойственное число в «Словѣ о полку Игоревѣ. // Заметки к Слову о полку Игореве. Београд, 1941; Дылевский Н. М. Лексические и грамматические свидетельства подлинности “Слова о полку Игореве” по старым и новым данным. // “Слово о полку Игореве” – памятник XII в. Сб. статей. М.-Л., 1962. С. 169–254. Адрес в интернете: http://feb-web.ru/feb/slovo/critics

[9] Баскаков Н. А. Еще о тюркизмах «Слова о полку Игореве» в сб. «Слово о полку Игореве». Памятники литературы и искусства XI–XVII вв. // Ответственный редактор О. А. Державина. М., 1978. С. 59.

[10] Зализняк А. А. Слово о полку Игореве: Взгляд лингвиста. М., 2004. С. 14.

[12] Словарь-справочник «Слова о полку Игореве». Вып. 3. Л., 1969. С. 139. (Далее: СССПИ.)

[13] Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984. С. 20.

[15] То есть стихи древнеримского поэта Ювенала (ок. 60 г. – ок. 140 г. н. э.), чью Десятую сатиру читает, бродя по замку, шекспировский Гамлет.

[16] Реконструкция текста А. В. Дыбо. В XII в. редуцированные звуки ъ и ь в живой речи уже были утрачены, но мы полагаем, что сохранялась традиция их произнесения в стихотворных текстах (ъ как о и ь как е).

[17] Понятие души существовало, вне сомнения, и в славянскую эпоху, но при этом отсутствовало понятие бессмертия души, и потому идея воскрешения из мертвых существовала лишь в виде идеи магического «оживания мертвого», при котором душа, даже материализовавшись в новом теле, принадлежала царству мертвых.

[18] Как показал чешский славист Славомир Вольтман, Маркс всего лишь пересказывает мысль французского слависта Ф. Г. Эйххофа, о книге которого «История славянского языка и литературы» (1839) он и писал в письме Энгельсу от 5 марта 1856 г., но то же самое говорил о «Слове» Адам Мицкевич в прочитанных им в Париже в 1841 г. двух публичных лекциях, на Мицкевича же повлияли лекции профессора И. И. Чернявского, взгляды декабристов и Пушкина, с которыми он общался во время своей ссылки. Так что можно сказать, что написано «Маркс», а читать следует «Рылеев, Пушкин и Чернявский» (ЭСПИ. Т. 1. С. 230; Т. 3. С. 222).

[19] Рябинин Е. А. Новые данные о «больших домах» Старой Ладоги. // Старая Ладога и проблемы археологии Северной Руси. Сборник статей памяти О. И. Давидан. СПб., 2002. С. 15–29.

[20] Кирпичников А. Н., Сарабьянов В. Д. Ладога – древняя столица Руси. СПб., 1996. С. 77.

[21] Древняя Русь в свете зарубежных источников. М., 1999. С.489–490.

[22] По этой причине крылатая стрелочка на ладожском жребии вполне может оказаться протогеральдическим знаком самой Ладоги.

[23] Мачинский. Д. А., Панкратова М. В. Саги о древних временах, ладожская эпическая традиция и локализация Алаборга. // Ладога и Северная Европа. Вторые чтения памяти Анны Мачинской. СПб., 1996. С. 47–56.

[24] В лето 7090 (1582) ... Того же лета изыдоша коркодили лютии зверии из реки и путь затвориша; людей много поядоша. И ужасошася людие и молиша бога по всей земли. И паки спряташася, а иних избиша. Псковские летописи. М., 1955. Т. II. С. 262.

[25] Этому сообщению, видимо, можно верить: в Велешу не заглядывают ни туристы, ни фольклористы, ни археологи, и мы с поисковиком Константином Смольниковым были первыми, кто в конце 1990-х попытался расспросить у местных жителей о названии их деревни.

[26] Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981. С. 40.

[27] Текст песни по изданию: Петр Безсонов. Белорусские песни. М., 1871. С. 81–82.

[28] Гаплология – это своеобразная «фонетическая лигатура», когда, скажем, слово «знаменоносец» теряет повторяющийся слог и превращается в «знаменосец».

[29] Приток Оки река Любжа известна по письменным источникам с XIV в.

[31] Рыбаков Б. А. Стольный город Чернигов и удельный город Вщиж. М., 1953. С. 98-120.

[32] Плешанова И. И., Лихачева Л., Д. Древнерусское декоративно-прикладное искусство в собрании Государственного Русского музея. Л., 1985. Табл. 15–16.

[33] Сумаруков Г. В. Кто есть кто в «Слове о полку Игореве». М., 1983; замечание об обрядовом календаре – устное сообщение.

[34] Низами. Пять поэм. М., 1946. С. 19, 21.

[35] Чернов А. Гамлет. Поэтика загадок. // Уильям Шекспир. Гамлет. М. – Париж, 2003. С. 237.

[36] Стурлусон С. Младшая Эдда. Л., 1970. С. 179.

[37] Частный случай того явления, которое В. Б. Шкловский в 1925 г. назвал остранением, имея в виду вычленение того или иного предмета (или явления) из привычного контекста, чтобы отнестись к нему как к новому и увидеть в нем новые свойства.

[38] Весной 2005 г. тот же вывод сделал новгородский фольклорист и реставратор древнерусских музыкальных инструментов В. И. Поветкин: «Это красиво, но это не фольклор».

[39] См.: Лихачев Д. С. Устные истоки художественной системы «Слова» // Слово о полку Игореве М.; Л., 1950. С. 58.

[41] Аллитерация – один из видов звукового повтора в поэтических текстах; анаграмма – некое слово, чаще всего имя, зашифрованное в тексте при помощи созвучных слов и их частей; анафора – так называемое «единоначатие» смежных стихов или строф; ассонанс – созвучие согласных звуков; эпифора – совпадение слов или звуковых повторов на концах смежных ритмических отрезков.

[44] Первые десять примеров аллитерации в «Слове» привел в 1877 г. П. П. Вяземский, заметивший, в частности, как имитирует конский галоп строка Съ зарания въ пятокъ потоптиша.

[45] Колесов В. В. (ЭСПИ. Т. 1. С. 48).

[46] Ироическая пѣснь о походѣ на половцовъ удѣльнаго князя Новагорода-Сѣверскаго Игоря Святославича. М., 1800. С. 2.

[47] Цертелев Н. Д. Взгляд на русские сказки и песни и повесть в духе старинных русских стихотворений. СПб., 1820. С. 4., примеч. 2.

[48] Слово о полку Игореве. М., 1866.

[50] Корш Ф. Е. Слово о полку Игореве. // Исследования по русскому языку. СПб., 1909. Т. 2, вып. 6. С. I–LXIV; 1–29.

[54] ЭСПИ. Т. 2. С. 172; Т. 3. С. 203.

[56] ЭСПИ. Т. 3. С. 249–252; 252–254.

[58] Слово о полку Игореве. Литературная учеба. 1937. № 5. С. 46.

[62] В конце 1970-х Д. С. Лихачев сказал мне о предложенных Б. А. Рыбаковым перестановках текста: «Он правит автора «Слова» как своего аспиранта». Но именно так поступали многие и многие.

[63] Слово о полку Игореве. 800 лет. М., 1986. С. 562.

[65] См. также: Лихачев Д. С. О статье Андрея Чернова. // Литературная учеба. 1978. № 6. С. 168.

[66] Неточные (с точки зрения силлабо-тонической традиции) рифмы.

[67] Лихачев Д. С. Скрытые открытия автора «Слова». // Литературное обозрение». 1985. № 9. С. 6–8.

[69] Еремин И. П. «Слово о полку Игореве» как памятник политического красноречия. // Слово о полку Игореве: Сборник исследований и статей. М.; Л., 1950. С. 100.

[70] Миллер В. Взгляд на «Слово о полку Игореве». М., 1877. С 62.; см. также: Соколова Л. В. Зачин в «Слове о полку Игореве». // Исследования «Слова о полку Игореве». // Ответственный редактор Д. С. Лихачев. Л., 1986. С. 65.

[72] Панченко А. М. Перспективы исследования истории древнерусского стихотворства. // ТОДРЛ ИРЛИ. Т. XX. М.-Л., 1964. С. 263.

[73] То, что ъ и ь в древности произносились, открыл младший современник А. И. Мусина-Пушкина замечательный русский филолог Александр Христофорович Востоков (1781–1829). (Странно, но до сих пор никто не высказал предположения, что это он в семилетнем возрасте и сочинил «Слово о полку Игореве».)

[74] Видимо, это единственный (и, на удивление, ранний) случай цитирования книжником одной из былин о Мамаевом побоище.

[75] Напомним, что стёб – словесная порка.

[76] Янин В. Л. Я послал тебе бересту. М., 1998. С. 68-69.

[77] Старым Вальдемаром скандинавские скальды называли крестителя Руси Владимира Святославича.

[78] В Лаврентьевской летописи посылаша (ритмически сомнительное и мало аукающееся с подхватывающим эту эвфоническую тему глаголом постьлахъ), а в Ипатьевской и вовсе посылаце.

[79] Повесть временных лет. // Подготовка текста, перевод, статьи и комментарии Д. С. Лихачева. СПб., 1999. С. 31.

[80] У гепардов, которых на Русь привозили из степей Азии и с которыми князья охотились, как с гончими, «невтяжные», как у собак, когти.

[82] Ляцкий Е. А. Звукопись в стиховом тексте «Слова о полку Игореве». // Slavia. – Praha, 1938.

[83] Эта статья была опубликована лишь через одиннадцать лет после его смерти: Заболоцкий Н. А. К вопросу о ритмической структуре «Слова о полку Игореве» // Вопросы литературы. 1969, № 1. С. 176–187.

[84] Чернов А.. У истоков русской рифмы. // Литературная газета. 1977. 7 декабря. № 49. С. 6. Тезис о появлении в «Слове» рифмы при произнесении редуцированных в дальнейшем я пытался развить в комментариях к сб. Слово о полку Игореве. // Составитель А. Е. Тархов. М., 1981. С. 124–295, а также в след. своих работах: Слово о золотом слове. М., 1985; Вслушаемся в «Слово о полку Игореве» // Литературное обозрение. 1985. № 9. С. 8–10.; Бежали струны по гуслям // Слово о полку Игореве. 800 лет. М., 1986. С. 501–515; Поэтическая полисемия и сфрагида автора в «Слове о полку Игореве» // Исследования «Слова о полку Игореве». Л., 1986. С. 270–293.

[85] Березин И. Н. Рецензия на книгу «Игорь, князь Северский // Перевод. Н. Гребеля. СПб., 1854. – Москвитянин, 1854. № 22.

[86] Наиболее простая система рифмовки, при которой многократно эксплуатируется какое-то одно созвучие.

[87] Эту работу по моей просьбе сделала А. В. Дыбо. На разных этапах консультантами были Д. С. Лихачев, В. А. Дыбо, С. Л. Николаев, Н. И. Милютенко, Л. В. Зубова, А. А. Зализняк и А. А. Гиппиус.

[89] Шарыпкин Д. М. Рек Боян и Ходына... К вопросу о поэзии скальдов и «Слова о полку Игореве». // Скандинавский сборник. № 18. Таллин, 1973. С. 195–201.

[90] Сообщено автору в частном письме.

[93] Поэзия скальдов. Л., 1979. С. 162, 163.

[94] Рыбаков Б. А. Петр Бориславич. Поиск автора «Слова о полку Игореве». М., 1991. С. 125–132.

[95] Это замечание высказано в частной беседе московским историком Игорем Данилевским.

[96] Звуки ц и ч для говора автора «Слова» звучат одинаково.

[97] Видимо, начальный вариант должен быть таким: КОнь ЧЕРный прыГАет в огонь.

[98] Зализняк А. А. Слово о полку Игореве: Взгляд лингвиста. М., 2004. С. 38.

[101] Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М., 1981. С. 165, 171.

[102] Лихачев Д. С. Не рассчитано ли было «Слово» на двух исполнителей? // Знание – сила. 1985. № 6. С. 7–9.

[103] Полужирным курсивом здесь и далее выделены имена князей, к которым обращается Святослав в «Золотом слове».

[104] Проверка производилась по обмерным чертежам ладожских храмов.