Андрей Чернов

«ГАМЛЕТ». ПОЭТИКА ЗАГАДОК

 Words. Words. Words. – Слова. Слова. Слова.

 Word. Sword. Swords.– Слово. Меч. Брань.

I. ПАРАДИГМА ТЕМНОГО СТИЛЯ

II. ЗАГАДКИ ДЛЯ ГАМЛЕТА

III. ЗАГАДКИ, ЗАГАДАННЫЕ САМИМ ГАМЛЕТОМ

IV. ЗАГАДКА ГОРАЦИО

V. ЕЩЕ ЗАГАДКИ

VI. ЗАГАДКИ-МЕТАФОРЫ

VII. ЕВАНГЕЛЬСКИЙ КЛЮЧ

I. ПАРАДИГМА ТЕМНОГО СТИЛЯ

Комментируя «Повесть временных лет», Д.С.Лихачев заметил, что княгиня Ольга в своей мести древлянскому князю Малу действует по фольклорному канону свадебных испытаний. Она предлагает послам-сватам загадки, которые те не умеют разгадать. И потому гибнут. Признаться, я менее всего полагал, что это поразившее своей очевидностью лихачевское наблюдение может пригодиться при сочинении комментария к стихотворному переводу «Гамлета».

Мировую поэзию (и, может статься, культуру вообще) можно рассматривать как борьбу «ясного» и «темного» стилей. Скажем, для XII в. темный стиль – черта всей ойкумены (это «магическая темнота» скальдов, то же у миннезингеров и трубадуров, то же самое у автора «Слова о полку» и т. д. вплоть до «трудного языка» Низами). Это в начале XIII в. Руставели скажет, что будет писать ясным языком, и дело пойдет к Возрождению с его прямой перспективой в живописи и прочими радостями пока еще юного и обаятельного рационализма. Но Шекспир – реакция на Возрождение, и «Гамлет» написан тем же темным стилем.

Наверное, если б у меня не было тридцатилетнего опыта работы с темным «Словом о полку…», я б никогда не увидел в «Гамлете» того, что назвал поэтикой загадок.

Темный – вовсе не значит бессмысленный. В XIII в. Снорри Стурлусон, автор «Младшей Эдды», так заканчивает свою книгу: «Созвучны и слова, означающие гнев и корабль. К подобным выражениям часто прибегают, чтобы затемнить стих, и это называется двусмыслицей… Подобные слова можно так ставить в поэзии, чтобы возникала двусмыслица и нельзя было понять, не подразумевается ли что-то другое, нежели то, на что указывает предыдущий стих».[1]

Традиционное литературоведение было столь далеко от сих «темных» предметов, что просто не обращало на них внимания. Не случайно в «Разговоре о Данте» Мандельштам советует поэзии грызть ногти, ибо ей отказывают в праве на «четвертое измерение», отказывают в «элементарном уважении, которым пользуется любой кусок горного хрусталя».

В русской поэзии ХХ в. я знаю два аналога шекспировской поэзии («Ода» Мандельштама 1937 г. и «Поэма без героя» Анны Ахматовой). В советском кинематографе едва ли не единственным аналогом шекспировской драматургии стал «Мой друг Иван Лапшин» Алексея Германа.

Заметим, что во всех трех случаях обращение к «темному стилю» спровоцировано самим предметом повествования – жизнью под властью тирана. Как и у Шекспира, у Германа каждая самая незначительная деталь поляризована смыслом. Скажем, герой не может поднять гирю в тридцать пятый раз, и это знак, что он не доживет даже до тридцать шестого: его отзовут на «переподготовку». И потому, расходясь с дня рождения Лапшина, чекисты поют не что-нибудь, а такое: «В последний раз на смертный бой // Летит стальная эскадрилья…»

*     *     *

Можно выделить семь основных свойств темного стиля:

1. Смысл сквозь смысл – это игра словом, в своем простейшем виде – каламбур или двусмыслица (см. выше мнение Снорри Стурлусона). Скажем, в «Слове о полку Игореве» читаем: «Ту пиръ докончаша храбрыи русичи, сваты попоиша…» В глаголе «доКОНЧАша» звучит и слово «чаша», и имя хана Кончака, который и впрямь был сватом Игоря Святославича. А во время побега из плена Игорь сначала оборачивается горностаем. Почему? Да потому, что обернуться другим существом можно только по некоторому с ним сходству (в данном случае по созвучию): «Тогда Игорь князь поскочИ ГОРЬностаемъ къ тростию…» (Подобные примеры и в «Гамлете» многочисленны.)

2. Чужая цитата – отсылка цитатой или реминисценцией к контексту чужого текста. Это позволяет включить в свой смысл описанную у другого автора ситуацию. В «Гамлете» таковы библейские реминисценции (см., например, то место, где Гамлет цитирует Полонию «О Иеффай, судья израильский…»). Еще пример – книга, которую читает Гамлет и о которой его расспрашивает Полоний. Это сатиры Ювенала, а конкретнее – Десятая сатира. (К этому выводу почти одновременно пришли физик и литератор Игорь Фролов и автор этих строк.)

3. Своя цитата – включение в текст речевой самохарактеристики героя или отсылка к чему-либо ранее произошедшему.

4. Очная ставка высказываний – параллельность двух фрагментов текста, выявляющая неявный их смысл, а иногда и просто ложь персонажа.

5. Расчлененная информация – такой способ повествования, при котором читатель должен сам собрать цепочку информационного кода, вычленив ее звенья из разных частей текста.

6. Парадоксализация обыденного – выворачивание наизнанку и переосмысление устоявшегося в культуре клише или знака.

7. Анаграммирование – концентрация смыслов на уровне сгущения звуковых ассоциаций, шифровка сакрального имени в несакральном тексте.

Анализ текста, который предлагает нам классическое шекспироведение, этой системы смыслообразования не учитывает. Из-за этого и складывается впечатление, что «Гамлет» изобилует условностями и противоречиями. Но это те противоречия, которые мы сами и приписали тексту.

Резонный вопрос: а почему англичане не замечают, что «Гамлет» написан темным стилем?

Да потому же, почему русский читатель, слыша из уст Клавдия слова «...я еще не гнусь!», считает, что «гнусь» – глагол, а не существительное. И только дойдя до фразы Лаэрта «Ты, гнусь и негодяй, отца отдай!», может быть, один из ста читателй замечает игру.

Впрочем, как утверждал молодой режиссер Гамлет, пьесы пишутся и ставятся для одного-единственного (на весь зал) настоящего зрителя.

*      *      *

В каждой шекспировской трагедии есть как минимум одна загадка, не разгадав которую, герой терпит поражение. Так Ромео выпивает яд после мнимой смерти юной своей возлюбленной. Так Отелло, считающий Яго «честнейшим из людей», губит Дездемону и самого себя. Так Лир не понимает своих дочерей.

«Король Лир» написан Шекспиром сразу после «Отелло», а «Отелло» вслед за «Гамлетом». Однако в «Гамлете» загадки буквально на каждой странице. И только здесь их фон составляет то, что можно назвать «поэтикой загадок».

На поэтике загадок строится мифологическое мышление человека, особенно древнего и средневекового. Думаю, что Шекспир, обращаясь к повествующему о принце Амлете сюжету Саксона Грамматика, сознательно сгустил концентрацию загадочного. Амлет жил и действовал во времена викингов, и хотя Шекспир, как справедливо указывают его комментаторы, по сути переносит действие в современную ему Англию, именно «поэтика загадок» создает тот аромат архаики, который столь ощутим в «Гамлете». Вспомним, что сама поэтика скальдов основана не на метафорах и «образах», а на загадках-кеннингах. Шекспир мог и не знать этого, но, избрав материалом архаическое предание, он, видимо, ориентировался на фольклорную стихию (главным образом деревенскую), сохраняющую многие древние традиции и поверья.

По большей части загадки «Гамлета» остаются не только неразгаданными, но, увы, даже и незамеченными. И хотя многие исследователи и режиссеры говорят о «загадочности» именно этой пьесы Шекспира, самих загадок в ее тексте, как правило, просто не видят.

О «Гамлете» известно, что это:

– самая знаменитая пьеса Шекспира и мировой драматургии вообще;

– самая длинная и самая сложная трагедия Шекспира;

– и, разумеется, – самая загадочная («самая слабая», если верить Элиоту).

Авторский ключ к «Гамлету» был потерян, поскольку:

– До нас не дошло авторской рукописи.

– Нет подготовленного автором издания. А те, что есть (обе кварты – Первая 1603 г. и Вторая 1604 г.) сделаны пиратским способом (стенографическая запись из зала либо издание по списку с украденной суфлерской копии). Посмертное издание (Первое фолио, 1623 г.) – также, как полагают некоторые шекспироведы, напечатано с суфлерской копии.

– Нет ни прижизненных рецензий, ни мемуаров современников о постановке «Гамлета» в «Глобусе». Неизвестна даже дата премьеры. А первый биограф Шекспира (Роу) появился только в начале XVIII века.

– Шекспир-драматург писал для Шекспира-режиссера. Ремарки в «Гамлете» скупы и неполны. В тексте нет интермедий (у Марло есть!). Отсутствие в опубликованных текстах ремарок и интермедий можно объяснить желанием Шекспира сохранить пьесу от тиражирования конкурентами.

– Шекспир умирает в 1616 г. В 1642 г. начинается Английская революция. Две гражданские войны (1642–1646 гг. и 1648 г.), казнь Карла I (1649 г.), семь лет военной диктатуры Кромвеля (с 1653 г.) и восемнадцать лет запрета театров (вплоть до реставрации Стюартов в 1660 г.). Вспомнили о Шекспире лишь через полвека после его смерти.

Итак, три издания с «текстом слов» и наше незнание авторской версии происходящего на сцене. При такой ситуации ключом к «Гамлету» может быть только сам текст. Будем же исходить из презумпции его художественности (как в подобных случаях советовал поступать Д.С.Лихачев). Кажущаяся невнятность и темнота текста – скорее всего, свидетельство нашего непонимания поэтики «Гамлета», и ссылки на «условность» шекспировского театра тут не проходят, ибо этого театра мы как раз и не знаем.

Шекспировский зритель просто бы не выдержал действия, логику которого он не был бы в состоянии проследить. Все, что прямо не следует из слов, должно было компенсироваться (и даже комментироваться) игрой актера. Задача исследователя – выделить темные места и определить, составляют ли они некую систему. Мы должны, как сказал бы Полоний, понять логику шекспировского «безумия» и, опираясь на текст, произвести реконструкцию авторского замысла. Нас должны интересовать не собственные трактовки или «режиссерские находки», а то, что Владимир Набоков, столь многому научившийся у Шекспира, называл «узором Мнемозины».

В прямом и буквальном (то есть фольклорном) виде загадка встречается в «Гамлете» лишь однажды. Вот как Первый могильщик общается со Вторым:

ПЕРВЫЙ: Кто строит крепче каменщика, корабельщика и плотника?

ВТОРОЙ: Тот, кто виселицы строит. Она всех своих жильцов переживет.

ПЕРВЫЙ: А ты шутник. Виселица тут хорошо подходит. А почему? А потому, что она подходит каждому, кто дурно поступает. И тебе тоже, раз ты считаешь, что виселица крепче церкви. Ну, давай, еще попытайся...

ВТОРОЙ: Кто, значит, строит крепче плотника, каменщика и корабельщика?

ПЕРВЫЙ: Ну да, ответь и малость передохни с непривычки.

ВТОРОЙ: А вот возьму и отвечу!

ПЕРВЫЙ: Ну?

ВТОРОЙ: Вот привязался... Ну, не знаю.

ПЕРВЫЙ: Дурень, мозги свернешь. А когда другой раз спросят, отвечай: могильщик. Дома, которые он строит, достоят до Страшного Суда. Ладно, сгоняй к Иогену, принеси от него кувшинчик. (V, 1)[2]

Впрочем, именно с загадки Бернардо начинается первая сцена трагедии:

БЕРНАРДО: Кто здесь?

ФРАНЦИСКО: Нет, сам ответь. Стой и открой себя.

БЕРНАРДО: Долгой жизни королю!

ФРАНЦИСКО: Бернардо?

БЕРНАРДО: Он. (пер. М.Морозова. См. М.Морозов. Избранные статьи и переводы. М, 1954)

Речь стоящего на посту Франциско выдает некоторую его неадекватность. Видимо, он просто спит, и Бернардо будит его своим вопросом. Во всяком случае Франциско узнаёт сменщика лишь после того, как тот произносит фразу, более похожую на тост, чем на пароль: «Долгой жизни королю!» (Long live the king!) (О пьянстве часовых в карауле говорится и в «Отелло».)

Если так, то жалобы Франциско на холод и скверное самочувствие – замечательный образчик самооправдания напившегося на посту стражника-наемника.

О том, что в Эльсиноре все пьют, начиная с короля, Гамлет дважды говорит Горацио (2 и 4 сцены I акта). А королева намекает на пьянство солдатни в сцене своего объяснения с Гамлетом:

And, as the sleeping soldiers in the alarm,

Your bedded hair, like life in excrements,

Starts up, and stands on end. (III, 4)

В подстрочном переводе: «И как спящие солдаты по тревоге, твои гладко уложенные волосы, точно жизнь в ее же испражнениях, прорастают и встают дыбом...»

Во времена Шекспира волосы укладывали при помощи подогретого пива, а словом «excrements» называли отжимки, оставшиеся в решете, и еще любые физиологические выделения, в том числе и блевотину. (Впрочем, как указал мне Сергей Николаев, есть и другое значение слова excrement – «отросток, вырост». Оба они учёные заимствования из латыни. Excrement «выделение, испражнение» производное от латинского глагола excerno «отделять», а это – от exсresco «отрастать». Так что перед нами еще один образчик шекспировской игры словом.)

Пьяный Франциско нужен драматургу Шекспиру для двух целей: во-первых, нам сразу показали степень разложения режима, во-вторых, с самого начала предъявили ту иррациональную формулу человеческого общения, по которой герои будут воспринимать речи и поступки друг друга. Ни малейшего шанса на взаимопонимание у них нет: Гертруда выйдет замуж за убийцу своего мужа; Офелия посчитает Гамлета сумасшедшим, согласится шпионить за ним и передаст его письма Полонию; Гамлет прикинется сумасшедшим и тем «заразит» Офелию, он разгадает Розенкранца и Гильденстерна, но не поймет, что есть Горацио; а благородный Лаэрт, пойдя на сделку с королем, сам предложит смазать острие рапиры ядом.

Начинаясь с загадки, первая сцена загадкой и заканчивается. Вот что говорит другой стражник, Марцелл: «Я вас умоляю… этим утром я знаю, где мы без труда найдем его» (I pray; and I this morning know // Where we shall find him most conveniently).

До этого Марцелл загадывает Горацио загадку о смысле военных приготовлениий, а Бернардо произносит крамольные слова о том, что покойный государь – «причина войны». (Чем сильно смущает Горацио, из чьей витиеватой речи он и сделал столь справедливое умозаключение.)

И именно Бернардо загадочно исчезает из пьесы после разговора с Гамлетом. Хотя и обещает принцу прийти в караул...

В первой же сцене Горацио разгадывает две загадки: о смысле военных приготовлений и о том, что предвещает явление призрака. Угадывает он и правильный английский перевод французского имени Фортинбраса (Сильная рука). И дает довольно точный психологический портрет норвежского принца: «Молодой Фортинбрас, человек горячего и еще не обработанного опытом нрава...» Этого достаточно, чтобы зритель ждал продолжения предложенной ему игры.

II. ЗАГАДКИ ДЛЯ ГАМЛЕТА

Суть любой загадки в том, что каждая вещь может прикинуться не собой. Вещь, но если верить Гамлету, – не человек. Об этом он и говорит матери: «Кажется, госпожа? Нет, есть. Мне незнакомо слово “кажется”».

Перед датским принцем стоят две загадки:

– Причина смерти отца. (Ее раскроет Призрак.)

– Кто есть Призрак – покойный отец или похитивший его обличие нечистый дух? Если второе, то этот дух лжет, чтобы погубить душу самого Гамлета.

Чтобы найти правильный ответ, Гамлет ставит на эльсинорской сцене «Мышеловку». Во время действия король узнает на сцене себя и, мучимый совестью, покидает зал, а принц делает вывод, что к нему приходил действительно его отец и, значит, все сказанное Призраком – правда. Однако шекспировский текст дает основания полагать, что Гамлет просто некорректно поставил свой вопрос. К нему действительно приходит отец, но отец приходит из ада, где он лишен собственной воли. (См. примечание к с. 47 на с. 220.) При этом отец пытается (тоже загадкой) дать Гамлету понять, что дело нечисто, предупреждает, что, выслушав, Гамлет должен будет мстить. Гамлет не понимает. Тогда отец еще раз описывает ему свое положение (ночью он должен бродить по земле, днем гореть в серном пламени), говорит о «тайне своей темницы», о заклятии, которое не может переступить. Гамлета это не интересует. Ему нужна не тайна мироздания, а тайна смерти отца, то есть он не только не разгадывает загадку Призрака (при весьма прозрачной подсказке!), но даже не осознает, что ему загадали загадку.

Главная тайна ада – имя его победителя. То есть Христа. Это и есть «легчайшее слово», способное преобразить душу Гамлета. Увы, Гамлет этого не понимает. А если так, то становятся понятны и слова, сказанные Гамлетом при последнем появлении отца:

Do not look upon me;

Lest with this piteous action you convert

My stern effects: then what I have to do

Will want true colour; tears perchance for blood. (III, 4)

Переведем:

...Отец, не надо так глядеть, не то

Разбудишь ты не мужество, а жалость.

И с чем же я тогда останусь, папа?

Растает ледяная эта глыба,

И я не сделаю того, что должен.

...А вместо крови – слезы потекут.

Старый Гамлет, который под пыткой вынужден произносить то, что должно погубить душу сына, глазами показывает Гамлету, что тот не должен верить его речам. (Так во все века поступают на очных ставках те, кто не хочет предавать своих товарищей.) Гамлет видит этот взгляд, но не понимает его. Ему не приходит в голову, что отец может говорить правду о своей гибели, действуя не по своей доброй воле, а по злой чужой. Поэтому Гамлет пропускает мимо ушей предупреждение отца, перечеркивающее все его призывы отомстить Клавдию.

По Шекспиру ад – это когда человек вынужден поступать против своего желания и воли, неся гибель окружающим его людям, даже самым близким. Во власти ада Гамлет оказывается при жизни: убив Полония, он сделал сумасшедшей Офелию, отправил на смерть Розенкранца и Гильденстерна, лишился матери и убил Лаэрта. Постепенно Гамлет всё больше становится похож на своих врагов. Уже и покойный отец должен заступаться перед ним за неверную свою супругу. А в последней сцене Гамлет вынужден лгать Лаэрту, списывая убийство Полония на свое мнимое сумасшествие.

– Загадка для зрителя (и для самого Гамлета), почему принц так медлит с мщением. Трус? Слабый нерешительный меланхолик? Да нет, просто Гамлет должен сделать нечто противное его чистому сердцу. И честно пытается изнасиловать собственную душу.

– Гамлет не догадался, почему Офелия согласилась шпионить за ним, почему отдала его письмо своему отцу. Эту загадку должны разгадать зрители. В пьесе же ее разгадает только следователь, который осмотрит тело утопленницы. Что же он мог обнаружить такое, что заставило церковь пойти против светской власти (абсолютной власти Клавдия) и, несмотря на распоряжение короля хоронить Офелию как христианку, отменить исполнение реквиема и пение поминальных молитв? Единственная возможная причина – установленная следователем беременность покойницы. Только это могло привести к вопросу, а не разыграла ли Офелия свое сумасшествие, чтобы этим оправдать свою беременность? И не утопилась ли она из страха грядущей огласки? Только этими сомнениями церковников можно объяснить, почему Офелию хоронят по «усеченному обряду» и почему ее могилу «должны были забросать камнями и битой посудой».

Л а э р т

Еще

Обряды будут?

С в я щ е н н и к

Все, что позволяет

Устав церковный, мы произвели.

Но эта смерть сомнительна. И если б

Не указанье свыше – то, что строже,

Чем даже и церковные каноны! –

Лежать бы ей в земле неосвященной

До Страшного Суда. Взамен молитв

Покойную – ну точно б! – забросали

Каменьями да битою посудой...

А так – чего ж еще? – нам разрешили,

Ну как при отпевании девицы,

Гирляндами украсить Божий храм,

Позволили цветы бросать в могилу

И колокольный звон – не отменили!

Л а э р т

Еще обряды будут?

С в я щ е н н и к

Сожалею.

Мы только б осквернили панихиду,

Пропев заупокойные молитвы

И реквием, поскольку здесь нельзя

Просить упокоенья со святыми,

Как просим мы за всех, почивших с миром.

Таков порядок.

Л а э р т

Опустите гроб.

Не далее, чем будущей весною,

Вот здесь, где мы стоим, взойдут фиалки –

Земной залог невинности ее.

И помни, подлый поп, моя сестра

На небе станет ангелом, а ты,

Ты будешь выть в пучине ада!.. (V, 1)

Заметим, что священник не называет Офелию самоубийцей. Почему же «смерть ее сомнительна»?

Да потому, что так решил следователь. (Об этом нам сообщат эльсинорские могильщики.) Слова священника «как при погребении девушки...» – ключ к разгадке. Лаэрт прекрасно понимает, на что намекает священник, и пытается пророчить, что весной на этой могиле взойдут фиалки. Взойдут и тем докажут невинность Офелии.

Загадка Офелии не разгадана ни возлюбленным, ни братом, ни отцом. Меж тем Офелия сама пыталась подсказать Гамлету:

О ф е л и я

Милорд, вы присылали мне подарки,

И я давно хотела их вернуть,

Позвольте же...

Г а м л е т

Ну, тут я ни при чем!

Я никогда не делал вам подарков.

О ф е л и я

Вы делали, и знаете прекрасно,

Что именно... Подарки и слова,

Столь нежные, что и подарки ваши

От этих самых слов благоухали...

Теперь, когда их аромат утрачен,

Поскольку ваша кончилась любовь,

Свои слова берете вы назад,

А, значит, заберите и подарки!..

По оригиналу:

OPHELIA: My lord, I have remembrances of yours,

That I have longed long to re-deliver;

I pray you, now receive them.

HAMLET: No, not I;

I never gave you aught.

OPHELIA: My honour'd lord, you know right well you did;

And, with them, words of so sweet breath composed

As made the things more rich: their perfume lost,

Take these again; for to the noble mind

Rich gifts wax poor when givers prove unkind.

There, my lord. (III, 1)

Гамлет не понял загадки Офелии: «подарки» – это не просто ласки. Это их следствие.

Тут мы вынуждены поставить вопрос, а есть ли в пьесе указание на то, что Гамлет и Офелия – любовники? Есть, и не одно.

«Где Гамлет наш – ну как сказать? – ночует».

«I pray; and I this morning know

Where we shall find him most conveniently...» (I, 1)

Заключительное двустишие первой сцены остается за наивным Марцеллом:

По переводу М.Морозова: «Я знаю, где нам всего удобнее повидаться с ним сегодня утром».

Информированный Марцелл (охранять замок, а значит, и следить за ночными передвижениями по нему – его работа) выдает тайну Гамлета только что приехавшему в Эльсинор Горацио. Кому, как не Марцеллу, знать, что поутру Гамлета и впрямь можно встретить в непосредственной близости от комнаты Офелии?

«Так, набухая, вызревает плод...»

«For nature, crescent, does not grow alone...» (I, 3)

Я счел возможным так перевести следующие строки:

For nature, crescent, does not grow alone

In thews and bulk, but, as this temple waxes,

The inward service of the mind and soul

В переводе М.Морозова:

«Ибо природа, развиваясь, растет не только в отношении крепости мышц и размеров тела...»

Но Лаэрт говорит сестре совсем не о грехе чревоугодия.

«Держите ее в тени. Земные плоды благословенны, если они не зреют во чреве вашей дочери...»

«Let her not walk i’the sun: conception is a blessing: but not as your daughter may conceive». (II, 2)

Гамлет, как ранее Лаэрт, сам того не понимая, попадает точно в яблочко. Оба они так никогда и не узнают, что Офелия беременна.

«Ага, ты называешь это способ любви. Ну-ну...»

«Ay, fashion you may call it; go to, go to...» (I, 3)

Полоний в силу своей натуры не может отважиться на прямой вопрос, а потому вынужден лишь гадать, сколь далеко зашли отношения Офелии и Гамлета. Неглупая Офелия знает отца и знает, как надо отвечать, чтобы сберечь свою тайну.

«Сударыня, я лягу к вам в ноги?»

«Lady, shall I lie in your lap?» (III, 2)

С этого места Гамлет мстит Офелии, ибо считает ее поведение изменой. Вспомним, что она отдала письма Гамлета отцу и согласилась шпионить за своим возлюбленным. Отсюда и начинается чреда его скабрезностей, не оставляющих сомнений в характере их былых отношений:

HAMLET: Do you think I meant country matters?

OPHELIA: I think nothing, my lord.

HAMLET: That's a fair thought to lie between maids' legs.

OPHELIA: What is, my lord?

HAMLET: Nothing.

OPHELIA: You are merry, my lord.

В подстрочном переводе:

ГАМЛЕТ: Вы думаете, я хотел сказать непристойность?

ОФЕЛИЯ: Ничего я не думаю, милорд.

ГАМЛЕТ: Чудная мысль лежать между ног у девицы.

ОФЕЛИЯ: Что такое, милорд?

ГАМЛЕТ: Да уже ничего.

ОФЕЛИЯ: Вы все шутите, милорд.

В этом контексте гамлетовское «Nothing» означает не то, что Гамлет испугался строгого вопроса Офелии (мол, ничего я такого не хотел сказать!), а то, что Офелия уже не девица, о чем им обоим лучше всех и известно. Дальше Гамлет уже не будет знать удержу: речь пойдет и о том, что Офелии пришлось бы изрядно постонать, чтобы притупить жало Гамлета, и о позах, в которые Офелии надо «не постесняться встать, а актер не постесняется их растолковать».

Цель оскорблений, которыми Гамлет осыпает Офелию, – разрыв с предавшей возлюбленной.

«Надеюсь, все будет хорошо. Надо только потерпеть. Но как не плакать, когда его положат в холодную землю? Мой брат должен об этом узнать. Он об этом узнает. Спасибо вам за хорошую мудрость. Пойдем, моя карета. Покойной ночи, леди. Покойной ночи, милые леди. Покойной ночи, покойной ночи».

 «I hope all will be well. We must be patient: but I cannot choose but weep, to think they should lay him i' the cold ground. My brother shall know of it: and so I thank you for your good counsel. Come, my coach! Good night, ladies; good night, sweet ladies; good night, good night». (IV, 5)

Этот короткий, но весьма темный монолог звучит сразу после песенки Офелии про Валентинов день. Речь Офелии станет осмысленной, если мы допустим, что соблазненная девушка ждет ребенка. (Избежать беременности в такой ситуации можно в жизни, но не в трагедии.)

Офелия в ее «священном безумии» получает дар пророчества. Лаэрт ошибается в том, что она якобы живет памятью. Офелия видит не прошлое, а будущее.

Офелия говорит не о Полонии, которого уже похоронили. На тему убитого отца Офелия говорить не хочет, о чем она только что и сказала королю. И не о брате, ибо брат прямо назван здесь в другом контексте. И не о Гамлете (о нем песенка про пилигрима). Это о том, что понятно всем «милым леди»: о будущем ребенке, которого положат в землю с ней и в ней самой. Впрочем, как и подобает матери, она о себе не думает.

Здесь употреблено библейское слово «мудрость», а не светское «совет». «Good counsel» – это, надо полагать, то, что в западной христианской традиции называется «Evangelical counsels» (Евангельские советы), среди которых добровольная нищета, добродетель и послушание старшим. Лишь тот, кто следует Евангельским советам, и может рассчитывать на Царствие Небесное. За эту истину Офелия и благодарит собравшихся, понимая, что ей «надо перетерпеть» всего лишь от смерти до воскресения. (Это наблюдение сообщено мне переводчицей Анной Макаровой в частной беседе.)

И еще об одной фразе из этого загадочного монолога Офелии.

Офелия обращается к себе: «Пойдем, моя карета!» (Или: «Сюда, моя карета!») Кажется, о смысле этого выражения догадался только Борис Пастернак. Однако без комментария и у него звучит не очень-то понятно: «Поворачивай, моя карета!»

«Come, my coach!» нельзя перевести как «Подайте мне карету!». У карет конца XVI века не было поворотных устройств. Чтобы повернуть, надо было остановиться, взять за торчащее сзади дышло и развернуть зад кареты в нужную сторону. Пластика такого действа, видимо, напоминала современникам пластику беременной женщины, которая впереди себя несет свой живот, а если сидит и хочет развернуться, то сначала поворачивает таз, а после уже живот. В метафоре Офелии карета – живот, лошадь – женщина, пассажир – ребенок.

В пьесе от убийства Старого Гамлета прошло четыре месяца (по словам Офелии). Менее чем через месяц по смерти мужа Гертруда уже вышла замуж за Клавдия (по словам Гамлета).

Горацио приехал в Эльсинор, узнав о кончине отца Гамлета. Так он сам говорит. Но жил не в замке, а, надо полагать, в городе и Гамлета не видел. Значит, принц Гамлет был в Эльсиноре, когда Клавдий убил брата. Другими словами, Гамлет уехал из Виттенберга раньше Горацио, еще до смерти отца. Но влюбился в Офелию и застрял в Эльсиноре. Значит, Офелия может быть уже на сносях.

Офелия сошла с ума не потому, что ее любимый убил ее отца. Такая ситуация горька и трагична, но в ней нет того электрического замыкания, которое поражает мозг и душу и не оставляет жертве возможности здравого действия, скажем, ухода в монастырь. Офелия сходит с ума потому, что ее отца убивает отец ее будущего ребенка.

Даже самые профессиональные комментаторы Шекспира подчас столь же наивны в отношении Офелии, сколь бывают наивны отцы в отношении своих горячо любимых дочерей. Приведу цитату из комментария А.Н.Горбунова: «Как заметил Дженкинс, и эта песня рассказывает о несчастной любви. Молодой человек, соблазнив девушку, бросил ее. В песне случилось то, о чем Офелию предупреждали отец и брат, прося избегать Гамлета. Ирония состоит в том, что на самом деле их страх оказался напрасным – Гамлет отверг любовь Офелии».

Здесь едва ли не каждое слово хочется комментировать восклицательным или вопросительным знаком. Но вместо этого просто закончим цитату: «Однако были комментаторы и режиссеры, которые усматривали здесь намек на физическую близость Гамлета и Офелии. Мейерхольд, например, хотел показать Офелию в этой сцене беременной» (Горбунов, с. 625).

«Славный Робин, мой малыш, – вся радость моя...»

«For bonny sweet Robin is all my joy». (IV, 5)

В оригинале Робин назван милашкой (славным и милым). Офелия потеряла отца и жениха, но об отце она говорить отказывается, а о Гамлете поет совсем другую песенку: «Ах, как мне милого узнать...» Из этого следует, что Робин – это и есть пассажир той самой кареты, у которой лошадкой сама Офелия.

Робин добрый малый – домашний сельский эльф, фольклорный герой и персонаж шекспировской пьесы «Сон в летнюю ночь». Там он больше всего напоминает мальчишку-проказ-ника.

Эльфы – духи воздуха.

Робин – малиновка, небольшая певчая красногрудая птичка. (Другое ее имя – robin redbreast.) Очевидно, что само имя «Робин» ассоциировалось с детской душой, а в контексте драмы Офелии – с нерожденным ребенком. И, надо полагать (по аналогии с русским поверьем о том, что утопленницы становятся русалками), в позднесредневековой Англии должно было существовать поверье, согласно которому души неродившихся (а значит, и некрещеных) младенцев становились эльфами.

– Гамлет разгадывает тайну приезда Розенкранца и Гильденстерна («А за вами не посылали?.. Увязли, голубчики!»). И, пройдя это испытание, остается жив.

– Гамлет не разгадывает тайну возвращения в Эльсинор Горацио. Как не разгадывает и тайну натуры Горацио (разгадка – в имени), хотя сам и играет этим именем: «Эгей, хо, Горацио!» (What ho! Horatio!). (III, 2)

– Загадку Фортинбраса (она в имени, ведь по-французски это значит «Сильная рука») Гамлет, в отличие от Горацио, не разгадывает. Он представляет Фортинбраса по собственной мере (оба молоды и оба принцы крови): «изящный и нежный принц, дух которого подвигнут божественным честолюбием».

– Тайну своей высылки Гамлет тут же раскрывает. И вновь остается жив:

КОРОЛЬ: Гамлет, ради твоей же безопасности, которая столь же нам дорога, сколь и прискорбен твой проступок, ты должен бежать отсюда быстрее огня. Снаряжайся – и в путь. Корабль под парусами. Спутники готовы. В Англии тебя ждут.

ГАМЛЕТ: В Англии?

КОРОЛЬ: Да, Гамлет.

ГАМЛЕТ: Хорошо.

КОРОЛЬ: Ты мог бы так сказать, если б видел наши намерения.

ГАМЛЕТ: Я вижу ангела, который их видит. Ладно, пусть – в Англию. Прощайте, матушка. (IV, 3)

Розенкранц и Гильденстерн этой загадки не разгадывают и потому гибнут.

– Гамлет не разгадал загадку «поединка» с Лаэртом (это не спортивное состязание, даже не дуэль, а убийство!), потому что подвоха ждет от короля, но не от «благородного юноши». То есть не разгадал самого Лаэрта и его коварства.

А ведь Лаэрт сам предложил королю смазать клинок ядом.

– Гамлет не разгадал, кто спрятался за ковром в комнате матери, и убил Полония, тем самым предопределив всю дальнейшую череду насильственных смертей.

III. ЗАГАДКИ, ЗАГАДАННЫЕ САМИМ ГАМЛЕТОМ

– Загадку своего сумасшествия Гамлет заранее открыл Горацио и Марцеллу. Офелии Гамлет тоже пытается подсказать:

He seem’d to find his way without his eyes;

For out o’doors he went without their helps,

And, to the last, bended their light on me. (II, 1)

По Морозову: «Он, казалось, без глаз находил дорогу; без их помощи он вышел из двери, все время устремляя их свет на меня». Вторая попытка – монолог «Быть или не быть?..», произнесенный специально для Офелии. Офелия поняла только то, что принц и впрямь спятил:

О ф е л и я

О, Боже!

Принц, как себя вы чувствуете, принц?

Г а м л е т

Спасибо за участие. Отменно.

По оригиналу:

OPHELIA:           Good my lord, how does your honour for this many a day?

HAMLET:             I humbly thank you; well, well, well. (III, 1)

Чтобы разгадать загадку сумасшествия Гамлета, беременная Офелия и идет на предательство.

– Король разгадывает, куда Гамлет спрятал тело Полония. Розенкранц и Гильденстерн – нет.

«Укрыт в укромном месте...»

«Safely stowed». (IV, 2)

В оригинале: «Надежно спрятан». Но дело совсем не в том, что Гамлет почему-то не хочет говорить, где именно он спрятал тело Полония. Он говорит, но его загадку не разгадывают ни Розенкранц с Гильденстерном, ни шекспироведы.

Шпионам короля Гамлет сообщает, что смешал тело с «прахом».

ROSENCRANTZ:         What have you done, my lord,  with the dead body?

HAMLET:                        Compounded it with dust, whereto 'tis kin.

Зато загадку Гамлета в следующей сцене тут же разгадывает король, едва Гамлет сообщает, что Полоний сам себя обнаружит через месяц, когда король пойдет по лестнице в переднюю.

Под лестницей в замках (а до XIX века и во дворцах) устраивали туалеты, а если у обитателей были индивидуальные ночные вазы, именно здесь обычно ставили бочку с парашей.

– «Убийство Гонзаго» (специально для короля Гамлет придумывает и другое название этой пьесы – «Мышеловка») – эдакая провоцирующая загадка. Король ее разгадал. И выжил, поскольку пошел к себе и стал молиться. Убить молящегося Гамлет не смог. Во время представления «Мышеловки» и Гамлет разгадал Клавдия.

IV. ЗАГАДКА ГОРАЦИО

Покажем, как пользуется «темным стилем» Шекспир.

К примеру, нигде не сказано, сколько лет Гамлету. Но вот Гамлет спрашивает, давно ли могильщик работает могильщиком? Тот отвечает, что «взялся за дело как раз в тот день, когда наш покойный король победил Фортинбраса». Гамлет переспрашивает: «А когда это было?» Могильщик удивлен: «Разве не знаете? Да это скажет каждый дурак. В тот день родился молодой Гамлет».

Могильщик так и не ответил на вопрос. Но потом все-таки проговорился: «Я служу здесь могильщиком, подмастерьем и мастером тридцать лет».

Перед нами простейший случай «расчлененной информации».

Таким же образом можно отгадать и загадку происхождения Горацио. На вопрос Франциско «Стой, кто идет?» Горацио отвечает: «Друзья этой страны» (то есть он сам и еще Марцелл, который, кстати, тут же уточняет: «И вассалы короля Дании»). Идут не подданные (то есть датчане), но «друзья», то есть иноземцы-наемники. И Горацио – один из этих друзей-вассалов.

Он не стражник, он соплеменник стражников.

Потому-то приехавшему из университета ученому земляку простые швейцарские парни и открывают, что на эспланаду стал наведываться призрак.

Кто охраняет Эльсинор, мы можем сразу догадаться, но если не догадаемся, Шекспир нам подскажет устами Клавдия, когда тот завопит: «Где мои швейцарцы?»

В средние века Швейцария входила в Священную Римскую империю. Фактическую независимость страна получает в 1499 г. (Юридически это произошло лишь в 1648 г. по Вестфальскому миру.) Но уже в XIV–XV вв. Швейцария становится поставщиком наемных войск для стран Западной Европы.

Имя Горацио оканчивается на «о». Это типично итальянское окончание: Паоло, Леонардо, Джакомо, Доменико и т. д. У нас так звучат украинские фамилии Матвиенко, Диденко… И если в анекдоте действует сержант Сидоренко, то никому не придет в голову уточнять, что он малоросс.

А вот латинизированные имена с окончанием «us» для автора «Гамлета» – знак общеевропейской цивилизации. Латынь в шекспировские времена была тем, чем для нашего века стал английский. И стражник «Марцеллус» – хоть и швейцарец, но не итальянец.

Горацио – такой же итальянский швейцарец, как его приятели-стражники Франциско и Бернардо. Сюда же следует отнести и шпиона Рейнальдо, и начальника канцелярии Клавдия – Клавдио.

Обратим внимание на этот ряд: стражники, шпионы, канцелярские крысы. Он не слишком политкорректен, но в средневековой Европе швейцарцев ненавидели, ибо именно они были профессиональными наемниками при дворах монархов. (Русское «швейцар» – это первоначально именно об охраннике-швейцарце.)

Сергей Николаев справедливо обратил мое мнимание на то, что традиционно швейцарские наемники были выходцами из Немецкой Швейцарии. Почему же у троих из четырех (включая Горацио) приятелей-швейцарцев в пьесе Шекспира «итальянские» имена? Да потому, что в 1587 г. шесть католических кантонов Швейцарии заключили сепаратный «дружеский союз» с Филиппом II Испанским. И если бы не гибель «Непобедимой Армады», католический реванш на кончике копий католиков-швейцарцев (прежде всего итальянского происхождения) мог дотянуться и до Англии

 «Гамлет» пишется за четыре-пять лет до окончания Англо-Испанской войны. И у соплеменников Шекспира есть все основания опасаться коварства именно итало-швейцарцев, ведь Швейцария стала плацдармом католицизма в Центральной Европе, и союз ее с Испанией и Папой Римским мог привести к всеевропейской войне, реставрации католицизма в странах Центральной и Северной Европы и переделу карты Европы.

Только в последней сцене трагедии Горацио говорит, что он «больше древний римлянин, чем датчанин». Перед нами случай, в котором работают и «расчлененная информация», и «своя цитата», ведь устами Горацио Шекспир делает отсылку к собственному «Юлию Цезарю».

Шекспир в год рождения Кромвеля (1599 г.) угадал грядущее. И потому Гамлет говорит, мол, признаюсь тебе, Горацио, уже года три я замечаю, что носок крестьянина стал натирать пятку дворянина. Дело идет к краху привычного мироустройства. Вновь обратимся к истории Англии: в 1596 г. крестьянские волнения прокатились по Оксфордширу и начались голодные бунты в городах и селах Кента, а также в Восточной и Западной Англии. (На основании этого мы можем заключить, что поставленный в сезон 1600/1601 гг. «Гамлет» писался в 1599 г., то есть на самом пике эсхатологических ожиданий, традиционных в Средневековье для конца любого столетия».)

Горацио – герой новейшего времени, уже наступающего по всем фронтам и потому натирающего изнеженную пятку старой монархической Европы.

«Эпоха вывихнула сустав». На смену фанатикам пришли новые люди – политики и функционеры.

Так автор «Слова о полку Игореве», описывая свои «изнаночные времена» («На ничь ся годины обратиша» Д.С.Лихачев переводил как «наизнанку времена обратились»), тоже пророчил гибель Киевской Руси. По его слову все и случится: от Каялы до Калки – те же сорок лет, что от «Гамлета» до Кромвеля.

Горацио занимает Шекспира, открывшего то, что Бердяев потом назовет «кризисом гуманизма». Еще три века до коммунизма и фашизма, почти два до Робеспьера, но Кромвель уже бьет пятками в материнском чреве.

И закономерно, что люди посткромвелевской эпохи не захотели узнать в Горацио того, кто им был показан и прямо назван по имени. И мы, живущие в той же историко-гуманитарной парадигме, тоже не хотим верить, что современным миром правят те же Горацио – политиканы и мафиози. Они и убивают-то не так, как убивали Каин и Клавдий.

Ничего личного. Только бизнес.

Или, как пел Андрей Миронов в «Обыкновенном чуде»: «По обстоятельствам, а не со зла…»

Мы не разглядели эпической мощи человека-функции, хотя две тысячи лет назад нас и предупредили об Антихристе, который и похож на Христа, и слова станет говорить правильные, но будет «горд, уныл и сребролюбив».

Четыреста лет назад о том же пытался сказать человечеству автор «Гамлета». Уже первый монолог Горацио – пародия. Не понимая этого, Михаил Морозов стремится пригладить речь Горацио и перевести пародийно-канцелярский монолог в «книжный» и «юридический». Но и ему это не очень-то удается, поскольку смеховая структура оказывается сильней благих намерений переводчика:

«…Наш прежний король, чей образ только что явился нам, был, как вы знаете, вызван на поединок Фортинбрасом Норвежским, подзадоренным завистливой гордыней. В этом поединке наш доблестный Гамлет, – ибо таким почитала его эта сторона нашего исследованного мира, – убил Фортинбраса. Последний, в силу скрепленного печатью соглашения, вполне соответствующего закону о поединках, потерял вместе с жизнью все захваченные им земли, которые перешли к победителю. Со своей стороны, нашим королем была поставлена в заклад соответствующая доля владений, которая перешла бы в наследственную собственность Фортинбраса, если бы он вышел победителем, – точно так же, как по этому соглашению и содержанию указанной статьи его доля перешла к Гамлету. И вот, сэр, молодой Фортинбрас, человек горячего и еще не обработанного опытом нрава, по окраинам Норвегии, в разных местах, набрал за пищу и пропитание некоторое число беззаконных головорезов, готовых на любое предприятие, требующее смелости. А это предприятие заключается, как вполне ясно нашему правительству, в том, чтобы вернуть сильной рукой и навязанными условиями договора вышеупомянутые земли, потерянные его отцом…» (I, 1)

В моем переводе:

Я перескажу

Лишь то, что знаю или слышал сам.

Тот, кто нам в виде призрака являлся,

При жизни вызван был на поединок

Своим врагом заклятым Фортинбрасом

Норвежским, подстрекаемым гордыней

И завистью. И благородный Гамлет –

За благородство в данной части света

Пред ним и преклонялись – заколол-

таки надменного невежду... Но

Убитый должен был по договору,

Скрепленному печатями и прочим,

Погибнув, отказаться от претензий

На все, что он завоевал, а Гамлет,

Согласно содержанию статей

Того же договора, уступал

Такие же захваченные земли

Норвегу, если б тот его убил.

А ныне Фортинбрас, сын Фортинбраса,

Пустой юнец, ведомый самомненьем,

Призвал народ к отмщению, собрал

Толпу бродяг, готовых за похлебку

Хоть в пекло, и, употребив насилье–

О чем известно нашему правительству, –

Стальной рукой намерен возвратить

Те, вышеупомянутые земли.

Вот вследствие чего, друзья мои,

Теперь и Дания пришла в движенье...

Вообразим, что таким языком стал бы говорить Гамлет… Впрочем, именно так он пародирует державный канцелярит, когда пишет на корабле подменное послание английскому королю: «…поскольку король Англии является его верным данником, поскольку между нами, как пальма, должна процветать любовь и поскольку мир должен вечно носить свой венок из колосьев пшеницы и являться запятой между их взаимными дружескими чувствами… » (перевод М.Морозова). И дальше сам Гамлет поясняет: «…и тут следовали еще многие тяжеловесные сравнения». (V, 2)

Михаил Морозов комментирует: «Тяжеловесные сравнения. – Каламбур на словах as (как, поскольку) и ass (осел). Второй смысл – тяжело нагруженные ослы. Гамлет издевается над глупостью стиля, полного напыщенных тяжеловесных сравнений».

Поскольку шекспироведы не видят ни параллельности, ни взаимодополняемости этих двух эпизодов, они признают монолог Гамлета пародией (ведь Гамлет сам на это указал), а не менее пародийную речь Горацио нейтральной книжной (а то и ученой юридической или даже «голосом предания»). (Хотя – или одно, или другое, или третье!) Но умный Бернардо из монолога Горацио заключает, что Старый Гамлет «был и есть причина этих войн» («…the king that was and is the question of these wars»). Бернардо пропустил мимо ушей все канцеляриты, весь стеб приятеля, и, выслушав пародийную трактовку взвешенной официальной версии, рассудил просто: если это Старый Гамлет вызвал Старого Фортинбраса на поединок и убил его, захватив завоеванные Фортинбрасом земли (не сказано ведь, что отняты они у Дании!), то он и причина надвигающейся войны. И только услышав в ответ серьёзное замечание Бернардо (который следил за содержанием, а не формой), Горацио понял, что допустил политическую неграмотность, и тут же засыпал слушателей прецедентами из античности.

А «беззаконные головорезы», которые «за пропитание» идут в армию Фортинбраса? Это не народное предание, это агитпроп.

Горацио ссылается не на молву, а на мнение Клавдия. Тот, кто завтра станет единственным союзником Гамлета в его борьбе с Клавдием, сегодня намекает на некую свою близость к власти: «как вполне ясно нашему правительству…». При этом Горацио пока даже не вхож в королевский замок (иначе там он неминуемо встретил бы Гамлета, и во второй сцене принцу не пришлось бы удивляться появлению однокурсника в Эльсиноре).

Что ж, перед нами и впрямь «друг этой страны», слуга ненавидимого датчанами режима. Хотя Горацио, в отличие от своих земляков, сам не взял алебарду стражника, психологию наемника он усвоил отменно. А Гамлет – главный враг режима Клавдия. Недаром же мать просит его взглянуть на Данию глазами друга: «And let thine eye look like a friend on Denmark». (I, 2)

И только наивность принца, его «молодость и великодушие» не позволяют ему разглядеть в бывшем однокурснике куда более изощренного предателя, чем Розенкранц и Гильденстерн.

Горацио говорит Гамлету: «I saw him once; he was a goodly king» (Я видел его однажды, он был добрый король – I, 2).

Когда это было? Можно догадаться, что Горацио представлялся покойному королю, когда прибыл с приятелями из швейцарской деревни, прозябающей где-нибудь на берегу озера Лугано, чтобы наняться на датскую службу. Но узнал, что у короля сын учится в Виттенберге, и рванул по его душу, взяв при этом труд передать принцу поклон, а то и письмо. Ведь не зря же Горацио говорит: «…he was a goodly king».

Во всяком случае, ничего другого из текста пьесы не следует.

*     *     *

Известно, что имя Горацио Шекспир взял из «Испанской трагедии» Томаса Кида (написана около 1585 г. и опубликована в 1594 г.). Строки из этой трагедии Шекспир пародирует устами Гамлета: «Ибо если королю не нравится комедия, ну, значит, по-видимому, она ему, черт возьми, не нравится» (перевод М.Мо-розова). А.Н.Горбунов в своем комментарии (У.Шекспир. Гамлет. Избранные переводы. М., 1985. с. 617) приводит пародируемые строки: «And if the world like not this tragedy // Hard is the hap of old Hieronimo». (IV, 1)

Считается, что именно из «Испанской трагедии» Шекспир заимствовал и стиль насыщенного драматизма «трагедии мести».

«У Кида Горацио также преданный друг», – пишет А.Н.Горбунов. По ходу пьесы кидовский Горацио влюбляется в невесту своего друга (впрочем, друг уже убит и следит за этим с небес, сидя над сценой), а после враги убивают Горацио и вешают его тело на дереве. По мнению Е.Н.Черноземовой, высказанному в частной беседе, здесь вольно (или невольно) выстраивается та ассоциативная цепочка (повешенный на дереве – Иуда – Горацио), которой мог воспользоваться Шекспир. Кстати, принято считать, что не дошедшая до нас пьеса о Гамлете (так называемый «Пра-Гамлет») тоже принадлежала Киду.

Попробуем показать, что школьная трактовка образа Горацио как «единственного и верного друга Гамлета» ¾ странное, хотя, может быть, и закономерное недоразумение в истории шекспироведения. (Напомню, что не был поставлен вопрос о том, как дошедший текст соотносится с самой пьесой, то есть с системой авторских трактовок. Тех трактовок, память о которых в гениальном произведении сохраняется в самом тексте.)

Горацио Шекспира – такое же выворачивание наизнанку образа Горацио Кида, как «Мышеловка» – пародия на кидовский прием «сцены на сцене». Пародируя своего предшественника, Шекспир из преданного друга лепит предателя.

И это впроне объяснимо, ведь после заключения в 1587 г. «дружеского союза» Испании и католических кантонов Швейцарии, «итальянское» имя Горацио стало для английского уха «вражеским».

Шекспир любит давать своим героям «говорящие имена». Принято считать, что имя Hamlet восходит к древнегерманскому слову amloði – мнимый сумасшедший. У Саксона Грамматика и Бельфоре принца зовут Amleth(us).

Офелия – от греческого прилагательного aphelēs (простой, прямодушный, бесхитростный) с комичной заменой начального «А-» на «О-» (прАстушка, если передавать эту игру по-русски).

Фортинбрас (в переводе с французского) «сильная рука» (по-английски это бы звучало strong-in-arm).

Имя нормандского фехтовальщика Ламора, о котором король рассказывает Лаэрту, по Первому фолио звучит как «Смерть» (от французского la mort).

Розенкранц – от немецкого Rosencrantz («венок из роз»). Но за нежными лепестками таятся шипы. (Речь не о букете, а о венке, и потому параллель с терновым венком весьма прозрачна.) Кроме того, роза в средние века была символом молчания.

Принято считать, что имя Гильденстерн – искаженное немецкое выражение «золотая звезда». При этом на языке Шекспира guilder – голландский гульден, guild – гильдия, цех, союз. Но stern по-английски – корма, зад, задница. (По-русски такая фамилия звучала бы Златозад; Рублевый Зад; Гильдия Задниц. Подробней см. на с. 233.)

Имя Йорика как будто «склеено» из названий двух городов – Уорика и Йорка. (Шекспир родился в городе Стратфорд-он-Эйвон в графстве Уорикшир.)

А имя Озрика (Osric) явственно рифмуется с osier (ива). Именно к иве, дереву скорби и смерти, в последнюю минуту своей жизни приходит и Офелия.

А если так, то появление Озрика в последней сцене подобно явлению ангела смерти.

В пьесе лишь в одном месте (но дважды) звучит сдвоенное междометие «ho-ho!». В первый раз это происходит в диалоге Гамлета и Горацио. Гамлет только что узнал правду о смерти отца, и к тому же он раздражен на приятеля, который пытался не допустить его поговорить с Призраком:

HORATIO:          [Within] Hillo, ho, ho, my lord!

HAMLET:             Hillo, ho, ho, boy! come, bird, come.

Hoboy – гобой, флейта. Слово это французское (= hautbois), а из итальянского заимствовано современное английское oboe. Итальянское oboe – тоже из французского hautbois. (В ремарке к «Мышеловке» это слово записано как hautboys). В значении «флейта» впервые зафиксировано в 1579-80 гг., а в переносном значении, – вставка в клистир, мундштук клизмы зафиксировано в 1616 г.: «Wilt thou give me another glister... where's thy hoboy? ». Если Гамлет, обращаясь к Горацио, играл словечком, пришедшим с итальяно-швейцарской родины последнего, то произносить эту фразу он должен был так: «Hillo, ho, ho, о-boy!.. »

А в другой раз Гамлет обыгрывает имя Горацио так: «Эгей, хо, Хо-рацио!» («What ho! Horatio!» – III, 2).

Ключ к разгадке характера Горацио – также в самом имени «Horatio».

Как заметил московский лингвист Антон Иваницкий, кроме слова «рацио» в имени «Горацио» звучит еще и словцо, бытовавшее в XVII веке и бытующее до сих пор: whore (шлюха, проститутка). При этом «w» в слове whore не произносится. Слово whore (как глагол) употребляется и Гамлетом, говорящим, что Клавдий whored («облядил») его мать.

Антон Иваницкий продемонстрировал шекспировскую игру темным стилем на двух примерах:

Words. Words. Words. – Слова. Слова. Слова.

Word. Sword. Swords. – Слово. Меч. Мечи[3].

Как бы это ни произносилось в живой речи, перед нами редчайший случай полной графической рифмы: не изменив ни буквы, мы внутри одного высказывания получили другое.

Сравнение слов с клинками в пьесе звучит трижды (из уст Гамлета, Клавдия и Гертруды), и этот гамлетовский каламбур, надо думать, обыгрывался на сцене, ведь в нем звучит предупреждение Полонию, который и погибнет от меча Гамлета из-за попытки подслушать его слова. (Скажем, Гамлет мог схватиться за рукоять меча и трижды вонзить в пол клинок).

Второй пример ¾ вероятное поэтическое осмысление именно датского звучания слова Эльсинор – Helsingør (Хельсингер), в котором англичанин может услышать и существительное hell (ад), и sin (грех), и gør, которое для соплеменников Шекспира было созвучным родному to go.[4] (По-русски это милое местечко могло бы называться Адовратск.)

Горацио – человек рацио и карьерист. Да, он – философ-стоик. И Макиавелли такой же стоик. Как полагает Сергей Николаев, стоическая философия в её возрожденческом восприятии и была максимально удобной маской для политиканства.

Вспомним: «Горацио, ты с нами?» – «Лишь отчасти» (A piece of him – «кусок его»). Добавим, что он еще и «частично верит»: Horatio. So have I heard and do in part believe it. (I, 1). Но «отчасти верить» или «отчасти доверять» – значит и не верить, и не доверять. Человек, который отчасти с друзьями и способен частично верить, опасен в первую очередь для своих же друзей.

А трогательная ложь Горацио про то, что Призрак прошел «на расстоянии его жезла», а не алебарды Марцелла, которой по приказу Горацио и измерили расстояние до Призрака? Устами Горацио упоминая о жезле короля, Шекспир и обращает наше внимание на то, что Горацио не рассказал Гамлету, как лихо рубили стражники тень отца принца.

А попытка свалить все на петуха, вспугнувшего Призрака (из-за чего, мол, тот и не открыл Горацио свою тайну)?

Вот лишь некоторые штрихи к портрету Горацио:

– Судя по поведению в пьесе, Горацио не друг Гамлета (хотя сначала Горацио аттестует себя слугой Гамлета, а тот возражает и называет его именно другом – good friend). Горацио прав: он всего лишь слуга и fellow-student, однокашник принца по университету (как Розенкранц и Гильденстерн – школьные однокашники).

– Первое, что мы узнаем про Горацио, когда тот приходит к принцу, это то, что Горацио, по мнению Гамлета, склонен к «mock» (насмешке, мистификации). По тексту понятно, что Гамлет приехал в Эльсинор еще до смерти отца. Иначе бы он не спрашивал Горацио, что заставило того вернуться, и Горацио, который оказался не готов к столь простому вопросу, не отвечал бы: «I came to see your father's funeral» (приехал увидеть похороны вашего отца). На что Гамлет просит Горацио не насмешничать и не передергивать.

От Виттенберга до Эльсинора полтысячи километров по прямой. Во времена Шекспира телеграфа не было, самолеты не летали, так что успеть на похороны Старого Гамлета fellow-student никак не мог. Вот Гамлет и язвит: «I think it was to see my mother's wedding» (я думаю, ты приехал посмотреть свадьбу моей матери). Со смерти старого Гамлета прошло уже четыре месяца и более трех месяцев с того дня, как Гертруда вышла замуж за Клавдия. Значит, все это время Горацио при дворе не появлялся. Что он делал? Мы не знаем. Понятно только, что он жил не в замке, а в городе, но почему-то сошелся с дворцовыми стражниками-швейцарцами. И к Гамлету он приходит по конкретному делу.

Но запомним, что Горацио сфальшивил в первом же ответе на первый же вопрос Гамлета. За что тут же и был высмеян.

– Не поверил Гамлет и тому, что Горацио был отчислен из университета из-за прогулов. Ибо «гулять» (прогуливать и пьянствовать) – не в характере Горацио.

– Горацио – человек, умеющий собирать и анализировать информацию: он недавно в Эльсиноре, но прекрасно осведомлен о событиях, происходящих не только в Дании, но и в Норвегии. После объяснения Гамлета с отцом Марцелл спрашивает: «Как вы, принц?», а Горацио: «Какие новости?... » И, получив, ответ («Прекрасные!»), торопит: «Говорите, милорд!»

– В первой же своей реплике в пьесе Горацио аттестовал себя одним из «друзей этой страны» (friends to this ground). Сказано в шутку, но он и впрямь умеет то, чему никогда не научится Гамлет, которого королева просит «взглянуть на Данию как друг» (…let thine eye look like a friend on Denmark). Подчеркнем, что шекспировское противопоставление Горацио и Гамлета начинается с первого появления и первых слов виттенбергского гуляки.

– Трусоват. Испугался вывода Бернардо «покойный государь – причина войны» (вывод логично следовал из рассказа самого Горацио) и наплел с три короба лжепророчеств. Перепугался, когда увидел Призрака, но быстро освоился, поняв, что Призрак не обращает на него внимания, а значит, лично ему не опасен.

– Убежден, что Призрак – это отец Гамлета, но попытается не пустить Гамлета говорить с ним, мол, а вдруг отец заманит сына в пучину или на скалу, там примет другой ужасный образ и подтолкнет к безумию?

– Мечтает разбогатеть. Последний вопрос к Призраку: не прятал ли он при жизни в землю сокровищ?

– Хочет, чтобы Марцелл остановил Призрака, а когда видит, что это не удается, приказывает ударить того алебардой. Гамлету он об этом не расскажет, только обмолвится, что Призрак прошел «на расстоянии его жезла» (а не алебарды Марцелла!): «within his truncheon's length». Другими словами, если надо, то Горацио солжет Гамлету даже при свидетелях.

Перед нами метафора цареубийства, причем мистического, посмертного. И совершено оно по приказу Горацио. Суеверный и совестливый Марцелл это чувствует, и Горацио довольно неловко пытается перед ним оправдаться, перекладывая вину на самогò старого Гамлета: «И тогда оно вздрогнуло, как виноватое существо, услыхавшее ужасный призыв». Гамлету он расскажет совершенно противоположное:

«Все же один раз, как мне показалось, оно подняло голову и сделало движение, как будто собиралось заговорить. Но как раз в это мгновение громко запел петух, и при этом звуке оно поспешно убежало прочь…» (перевод М.Морозова, I, 2).

В разговоре с принцем поминать о «вине» покойного его отца неглупый Горацио не станет.

Полемизируя со мной в альманахе «Anglistica» (№ 9, Москва – Тамбов, 2002 г.), Игорь Шайтанов пишет, что приказ Горацио бить Призрака алебардой не может быть метафорой цареубийства и что «алебарда – не орудие мистического цареубийства, а испытания мистического существа, орудие, которым воспользовались за неимением лучшего».

Это правда. Но подняли топор на безымянного призрака, а попали в покойного короля. Вот признание Марцелла: «Мы не правы в отношении к нему, столь величественному, когда грозим ему насилием. Ибо оно неуязвимо, как воздух, и наши бесполезные удары превращаются в злостную насмешку над нами самими» (перевод М.Морозова, I, 1).

Такого же мнения и Клавдий, который жалуется Гертруде:

«Шепот о случившемся, который мчит прямой наводкой к цели свой отравленный снаряд по диаметру земли, как пушечный выстрел, еще, быть может, пронесется мимо нашего имени и поразит лишь неуязвимый воздух» (перевод М.Морозова, IV, 1).

Вспомним еще и слова Клавдия, сказанные им Лаэрту: «Божественная сила ограждает короля, и предательство способно лишь мельком взглянуть на свою цель, но не в состоянии поступить по своей воле» (перевод М.Морозова, IV, 5).

Параллельность этих текстов и устанавливает логическую связь: мистическое цареубийство – реальная революция.

Марцелл, ударив Старого Гамлета алебардой, тут же понял, что совершил что-то страшное. И не только потому, что мертвый король сакрален вдвойне (как король и как дух), но потому, что акт осквернения чего-то сакрального, как и акт цареубийства, есть насмешка над тем, кто это совершает.

Марцелл раскаивается, но дело сделано. И всем не по себе. Тогда Бернардо и говорит, что причина ухода короля – все-таки петух, и Горацио хватается за эту версию.

Впрочем, пойманный на вранье или некомпетентности, Горацио всегда умеет выкрутиться.

ГОРАЦИО: Можно было, не торопясь, досчитать до ста.

МАРЦЕЛЛ И БЕРНАРДО: Дольше, дольше.

ГОРАЦИО: Не в тот раз, когда я видел его (перевод М.Морозова, I, 2).

У него какое-то странное, отличное от других людей чувство времени:

ГАМЛЕТ: Который час?

ГОРАЦИО: Думаю, что без малого двенадцать.

МАРЦЕЛЛ: Нет, уже пробило.

ГОРАЦИО: Разве? Я не слыхал. Значит, приближается время, когда бродит Призрак (перевод М.Морозова, I, 4).

При этом Горацио знает, чтó надо сделать, чтобы понравиться Гамлету. Когда тот говорит, что Горацио – «самый справедливый изо всех людей, известных ему», он кривится: «О дорогой милорд!..», и Гамлет вынужден оправдываться, мол, он не хотел льстить, зачем, мол, льстить бедняку, у которого нет дохода даже для того, чтобы кормиться и одеваться. По версии Гамлета Горацио не является рабом страстей, поэтому Гамлет допустил его «в сердцевину своего сердца».

Кроме Гамлета у Горацио во всем мире нет близких людей: «Не знаю, из какой части света может мне быть прислано приветствие, если не от принца Гамлета» (перевод М.Морозова, IV, 6).

После высылки Гамлета Горацио приходит с доносом на Офелию. По так называемому Второму кварто (издание 1604 г.) – с неким джентльменом, по Первому фолио (посмертное издание 1623 г.) – один. По Второму кварто он сам произносит слова: «’Twere good she were spoken with; for she may strew dangerous conjectures in ill-breeding minds» («Хорошо бы поговорить с ней, так как она может посеять опасные предложения в злобных умах» (перевод М.Морозова, IV, 5).

По Первому фолио он своим рассказом подводит королеву к произнесению этих слов, и именно Горацио сообщает и о начале восстания Лаэрта и призывает короля спасаться.

По сырой штукатурке сюжета Шекспир прочерчивает графью поступков Горацио (выделим полужирным курсивом те события, которые мы достраиваем исходя из логики текста):

Горацио пришел с доносом на Офелию, которая говорит о смерти отца и о том, что мир полон подлости. Потом по приказу короля («Follow her close; give her good watch, I pray you») последовал за Офелией, чтобы «обеспечить ей хороший надзор».

Сразу исполнить поручение нового хозяина ему не удается, поскольку восстание Лаэрта уже началось, и Горацио вынужден спешно вернуться, чтобы еще раз предупредить короля.

Лаэрт ворвался в королевские покои следом за Горацио.

Вновь приходит Офелия, чтобы окончательно попрощаться со всеми и одарить цветами всех, кто после погибнет от яда (Лаэрта, короля, королеву).[5]

Офелия вновь уходит. Поскольку король своего приказа не отменял, Горацио вновь последовал за ней. (Эта ремарка, как и многие другие, в тексте пропущена, но понятно, что когда король начинает перетягивать Лаэрта на свою сторону, Горацио на сцене уже нет.)

Король уводит Лаэрта беседовать с придворными.

Горацио провожает Офелию до ручья, а после сообщает королеве о том, что Офелия утонула, и уходит к себе ждать решения свой участи. Слуга докладывает ему, что явились какие-то матросы с письмами. Матрос (на самом деле – пират) вручает Горацио три письма от Гамлета (одно адресовано Горацио, другое королю, третье королеве). Горацио читает письмо, адресованное ему, но вместо того, чтобы, как просит Гамлет, «устроить доступ к королю» тем, кто принес письма, передает два письма через Клавдио (начальника королевской канцелярии, попавшего на эту должность, очевидно, благодаря созвучию своего имени с именем короля.)

Пользуясь случаем, Горацио бежит из Эльсинора.

Король в это время склоняет Лаэрта на свою сторону.

Королю передают два письма от Гамлета. Появляется королева и со слов Горацио рассказывает королю и Лаэрту о смерти Офелии…

Мало того, что у Горацио нет алиби, он еще и сам себя уличает, когда в сцене на кладбище из двух реплик Гамлета мы узнаем, что о восстании Лаэрта (равно как и о смерти Офелии) он принцу не рассказал. Прав Первый могильщик: «…Если вода идет к человеку и топит его, это значит, что он не топился (а утоплен – А.Ч.). Итак, тот, кто не виноват в своей смерти, не сокращает своей собственной жизни».

Не ошиблась и королева: смерть Офелии – именно мутная и темная смерть. И эта смерть – вопрос жизни и смерти самого Клавдия, ведь безумная Офелия одним своим видом может поднять и второе восстание против ненавистного датчанам режима (как подняла она первое). И во всей Дании есть только три человека, которые это понимают: сам король, джентльмен-соглядатай (от его услуг Шекспир, впрочем, в поздних редакциях отказывается) и Горацио, который предупреждал королеву (а до нее, конечно, и короля) именно об этой опасности.

Предупреждая короля о восстании (и тем давая ему возможность подготовиться к встрече с Лаэртом), Горацио произносит монолог, в котором четырежды повторено имя Лаэрта. Эта многократность Шекспиру нужна для того, чтобы зритель сопоставил эти слова с вроде бы случайной фразой Гамлета, оброненной им для Горацио во время похорон Офелии:

Его зовут Лаэрт. Весьма учтивый

И благородный юноша...

Вернувшийся из ссылки Гамлет не знает, что Горацио прекрасно известно, кто такой Лаэрт. Значит, Горацио не рассказал своему другу о восстании Лаэрта и о собственном поведении во время оного. Всё это настолько не укладывается в образ «благороднейшего друга» и «справедливейшего из людей», что тот же М.Морозов просто исключает Горацио из сцены доноса на Офелию.

Меж тем у Шекспира сценическое развертывание образа «лучшего друга» весьма логично: Горацио уже начал делать карьеру по шпионскому ведомству, заменив отъехавшего во Францию Рейнальдо. (Ведь Гамлет сослан в Англию и, скорее всего, его уже нет в живых!) Оставшись в Эльсиноре без покровителя и денег, Горацио вынужден пойти на жалование к королю. Нет, он не станет доносить на Гамлета, ибо сам был его активным соучастником в заговоре против короля. Но поручения короля исполнять ему придется. Так что мнение Л.С.Выготского, согласно которому Горацио – образ наблюдателя, не принимающего никакого участия в развитии сюжета, как мне представляется, – всего лишь остроумная натяжка, обусловленная психологической «установкой» Гамлета (и сочувствующего принцу зрителя) видеть в Горацио друга и только друга. Именно Горацио спускает курок трагедийного сюжета, решая, что надо сказать Гамлету о Призраке, он отдает приказ бить покойного короля алебардой и т. д.

Некий Господин и Горацио не ошиблись, утверждая, что безумная Офелия – вызов государственной безопасности. Скоро начнется мятеж против Клавдия, и повстанцы во главе с Лаэртом штурмом возьмут замок. Но пока гроза только собирается.

 «Последуйте за нею по пятам, и обеспечьте ей хороший надзор, прошу вас!..» (IV, 5)

KING: Follow her close; give her good watch, I pray you.

Это сказано королем вслед Офелии. Но несколькими страницами раньше вслед Гамлету тот же Клавдий говорит: «Follow him at foot; tempt him with speed aboard…» («Последуйте за ним, пока не поздно…» – IV, 4).

«Следуйте за ним по пятам…» Это первая фраза монолога короля, в котором он впервые называет вещи своими именами и приказывает английскому королю убить Гамлета. Видимо, каждое время создает подобные эвфемизмы для распоряжения об убийстве. Вот неполный набор из других времен и культур: «Скажи ей, чтоб она царевича блюла…», «Сделайте ему предложение, от которого он не сможет отказаться…», «Позаботьтесь о нем…», «Проводите его…» и т. п.

Зритель уже знает, что высказывание Клавдия, начинающееся со «следуйте за…», должно заканчиваться смертью того, за кем пошли «по пятам» или «совсем близко». Знают это и королевские слуги. И словечко «close» в своем омонимическом значении – весьма прозрачная подсказка, что им надо делать.

В «Короле Лире» Эдмунд, отдавая офицеру пакет с приказом убить Лира и Корделию, говорит почти теми же словами: «…go follow them to prison» – V, 2), то есть ступайте проводить их в тюрьму. Совпадает и мотивация: если Офелию надо «проводить» потому, что она своим видом побуждает датчан к восстанию, то Лир и Корделия вызывают такое сочувствие среди солдат, что Эдмунд боится, как бы те не перешли на сторону пленников. По наблюдению студентки Анастасии Крыловой, в том же «Короле Лире» герцог Альбанский провожает на смерть свою изменницу-жену пожеланием «Go after her: she's desperate; govern her» («Следуйте за ней, она обезумела, направьте ее»). После чего приходит Джентльмен с кровавым кинжалом и сообщает, что Гонерилья только что закололась. (И это сообщение, как правило, тоже принимается режиссерами и зрителями за чистую монету.)

В Генрихе IV вслед уведенному под стражей Глостеру король говорит:

Милорды, что найдете наилучшим,

То делайте от нашего лица… (III, 1)

                                                                                                                                                                                                                                            (Перевод Е.Бируковой.)

Нетрудно догадаться, что случится с Глостером через несколько страниц.

Итак, перед нами просто общее место, шекспировский штамп.

После королевской просьбы следовать по пятам Офелии и обеспечить ей хороший надзор следует ремарка: «Горацио выходит». А король-отравитель говорит о «яде печали», которым отравлен ум Офелии (IV, 5).

Шекспировский зритель (во всяком случае те несколько знатоков, мнение которых, по словам Гамлета, куда ценнее мнения всех прочих) помнил текст Евангелия, видимо, чуть лучше, чем зритель ХХ или XXI века:

«И после сего куска вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: чтò делаешь, делай скорее.

Но никто из возлежавших не понял, к чему Он это ска-  зал ему.

А как у Иуды был ящик, то некоторые думали, что Иисус говорит ему: «купи, чтò нам нужно к празднику», или чтобы дал что-нибудь нищим.

Он, приняв кусок, тотчас вышел; а была ночь».

 (От Иоанна, гл. 13, ст. 27–30.)

На зрительском непонимании того, зачем выходит Горацио (ремарка сохранилась), играет Шекспир. И подсказывает нам устами короля:

«Следуйте за ней по пятам. Внимательно следите за ней, прошу вас… Горацио выходит. О, это яд глубокого горя. Причиной всему смерть ее отца. О Гертруда, Гертруда! Когда приходят печали, они приходят не одинокими лазутчиками, а целыми батальонами!..» (перевод М.Морозова).

 «Одинокие лазутчики» ¾ это сказано королем о несчастьях, но произнесено вслед Горацио и Джентльмену без лица и имени, реальным соглядатаям Клавдия.

Скоро Гертруда первой оплачет смерть Офелии:

«Над ручьем наискось растет ива, которая отражает свои листья в зеркальном потоке. Туда пришла она с причудливыми гирляндами из листков, крапивы, маргариток и тех длинных пурпурных цветов, которым откровенные на язык пастухи дают грубое название, а наши холодные девушки называют пальцами мертвецов. Когда она взбиралась на иву, чтобы повесить на свисающие ветви сплетенные ею венки из цветов и трав, завистливый сучок подломился и вместе со своими трофеями из цветов она упала в плачущий ручей. Широко раскинулась ее одежда и некоторое время держала ее на воде, как русалку, и в это время она пела отрывки старых песен, как человек, не сознающий своей беды, или как существо, рожденное в водяной стихии и свыкшееся с ней. Но это могло продолжаться недолго, пока ее одежда не отяжелела от воды и не потащила несчастную от мелодичной песни к тенистой смерти» (перевод М. Морозова, IV, 7).

Кто это видел и кто слышал?

Королева говорит со слов Горацио и Некоего Господина. Шекспир ясно дает это понять, сначала упоминая о непристойных фаллообразных цветах, а после о «завистливом» или «предательском» сучке.

Шекспироведы нередко отождествляют поэзию с поэтичностью. И правят того, чья поэзия поэтична «бледным огнем» светлячка (не зря же Набоков его присвоил!), а не сентиментальной романтикой и тем более «риторикой».

С XVI в. до наших дней muddy – грязный, перепачканный, непрозрачный, мутный или помутившийся» (если речь о рассудке). Если речь о литературном стиле, то этим прилагательным определяется «темный» стиль, если же о свете, то это «тусклый», а не «тенистый» свет. (Тенистый – shady.)

В монологе Гертруды много лжи и много от пересказа чужих слов. Хватает в нем и откровенной похабщины. Если же  говорить о высокой лирике, то она звучит лишь в трех последних строках:

Вы помните поваленную иву,

Которая полощет над ручьем

Свою листву?.. Офелия туда

Пришла в венке – в нем были маргаритки,

Яснотка да кукушкин горицвет,

И длинные мясистые цветы –

Да вы их знаете! – простолюдины

Зовут их коротко и непристойно,

А девушки – «перстами мертвецов»

И дремликом… Едва взошла на ствол,

Желая и его венком украсить,

Завистливый сучок и подломился.

В цветах она упала в тот поток,

Плескалась, будто в нем и рождена

Русалкою, беды не сознавала,

И все-то пела песенки свои...

Но долго это длиться не могло:

Намокло платьице, отяжелело,

И захлебнулся тот напев прозрачный

В объятьях мутной смерти.

Кроме того, как заметил лингвист С.Л.Николаев, в оригинале этот монолог наполнен стилистическими метами «чужой речи». И это речь именно Горацио. Приведу цитату из статьи С.Л.Николаева «Лингвистические заметки о “Гамлете”»:

«...для Горацио характерно частое употребление именно латинизмов, что естественно для «университетского жаргона» того времени, когда преподавание велось на латыни и этот язык был среди учёной публики разговорным. Латинизмами переполнены обе его длинные реплики. Однако в «саге о Старом Гамлете» они макаронистически вплетены во вполне слэнговую речь, для которой характерны разговорные аллегровые формы (appear’d, prick’d, in’t, design’d и т. п.) и оксюморонные («стёбные») сочетания разностилевой лексики (Hath <…> shark’d up a list of lawless resolutes to some enterprise that hath a stomach in’t – в этом пассаже грубоватые разговорные shark’d up и to have a stomach in something соседствуют с a list of lawless resolutes to some enterprise). «Доклад» Горацио, в отличие от «саги», стилистически «серьёзен» и не содержит разговорных аллегровых форм, однако так же переполнен учёными латинизмами. Для речи Гертруды латинизмы в таком количестве, разумеется, не характерны – их у неё ровно столько, сколько было необходимо интеллигентной женщине для выражения непередаваемых «простым английским языком» абстрактных понятий. Но в рассказе о смерти Офелии она неожиданно употребляет целый ряд на первый взгляд ненужных в данной ситуации «учёных» синонимов обычных слов, при этом в странном для неё (но характерной для «саги» Горацио о поединке Старого Гамлета и Старого Фортинбраса) соположение противоположных по стилю слов (латинское+английское) даже в самой поэтической его части (fantastic garlands – liberal shepherds– pendent boughs – weedy trophies – coronet weeds – chanted snatches – creature native … indued unto that element – melodious lay). Разумеется, эта стилистическая странность может объясняться крайним волнением женщины, однако не исключено и то, что в своей основе этот рассказ – пересказ только что услышанного сообщения Горацио, для которого именно такой стиль был характерен».

Можно, конечно, допустить, что «одинокие лазутчики» пошли «по пятам» за Офелией без задней мысли. Но тогда придется поверить, что они спокойно наблюдали, как она упала в ручей (не в море, озеро или реку, а именно в спокойный ручей, в чьей зеркальной глади отражается ива), любовались ею, слушали отрывки из народных песен, и были столь зачарованы, что позволили Офелии пойти на дно. Уже одного этого рассказа, по-моему, достаточно, чтобы понять, что случилось с Офелией на самом деле. Не обратить внимания на вопиющую несуразицу может лишь Лаэрт, который в шоке от известия о гибели сестры.

И разве не звучит издевательством то, что «это продолжалось недолго»?..

Заметив похабщину, звучащую в монологе Гертруды, спросим себя: что это, если не знак чужой, в данном случае мужской речи? Ведь королева сама не видела, как утонула Офелия, и пересказывает с чьих-то слов.

После высылки Гамлета Горацио остается жить в замке, его обслуживают королевские лакеи, а король, которому до того Горацио не был даже представлен, называет его «добрый Горацио» и на кладбище просит присмотреть за принцем.

Сцене с визитом пиратов, видимо, предшествовала не попавшая в дошедший до нас «текст слов» интермедия, в которой Офелия выходила к ручью, напевала и собирала цветы, а за ней издалека следили двое неизвестных лиц (по последней шекспировской редакции «Гамлета» – один неизвестный). Потом она падала в воду, якобы продолжая петь свои песенки, а они продолжали следить за ней, и только когда песня прерывалась, доставали из ручья и выносили ее бездыханное тело на берег. Потом один из этих неизвестных, скажем, откидывал капюшон, и потрясенный зритель видел, что это Горацио.

Можно предположить, что Горацио сам и утопил Офелию, хотя для такой работы он вряд ли пригоден. Да и в тексте мы не нашли прямых указаний на такое развитие сюжета. Вспомним, что и мертвого короля алебардой бьет не Горацио, а Марцелл (хотя и по приказу Горацио). Впрочем, одно косвенное указание все же существует, но о нем ниже (см. с. 287–290).

Если же пантомимы не было, то мы должны поверить, что Горацио проигнорировал «просьбу» короля «следовать за ней по пятам» и «обеспечить ей хороший надзор». И король почему-то не только не разгневался на него, но, напротив, после того и стал звать его «good Horatio».

Офелия утонула очень вовремя (для Клавдия). Ну совсем как несостоявшийся ее свекор, вот так же вовремя умерший во сне в саду.

Есть ли у Горацио алиби? Нет. И потому он торопится исчезнуть из Эльсинора прежде, чем все узнают об убийстве Офелии. Ему было велено следовать за Офелией по пятам, он описал королеве, как та утонула, и теперь ему надо бежать. (А вдруг король назначит следствие и все свалит на Горацио?) Поэтому он не исполняет просьбы Гамлета и не устраивает матросам доступа к королю и королеве, а сам передает письма через некоего Клаудио, а тот с придворным направляет их королю.

После высылки Гамлета в Англию Горацио идет на службу к королю-отравителю. Напомним, что в Эльсиноре швейцарцы (Бернардо, Франциско, Марцеллус) ¾ не только стражники, но и соглядатаи (Рейнальдо). На кладбище Горацио делает вид, что не знает, кого хоронят «по усеченному обряду». Но происходит очень любопытный диалог:

ГАМЛЕТ: Какое бесчувствие. Копает могилу – и поет.

ГОРАЦИО: Привычка закалила его сердце.

ГАМЛЕТ: Ты прав. Пока рука от работы не загрубеет, и сердце чувствительно. (V, 1)

Горацио только что убил (или не спас) Офелию, а Гамлет убил Полония и отослал на смерть школьных приятелей. Гамлету приходится оправдываться перед Горацио за то, что он отправил на смерть Розенкранца и Гильденстерна. Горацио сам наведет его на эту тему. Аргументацией Гамлета Горацио, видимо, будет удовлетворен, поскольку она оправдывает, в частности, и убийство Офелии.

Г о р а ц и о

                                             Это значит,

Что Розенкранц и Гильденстерн спешат

К своей же гибели?

Г а м л е т

И что с того?

Они нашли занятие по вкусу

И этим сами смерть себе избрали.

Их кровь – она на них, а не на мне.

Ничтожество должно блюсти приличья,

А не соваться меж двумя клинками,

Когда противники дерутся насмерть.

Г о р а ц и о

Однако ничего себе король!.. (V, 2).

Горацио забыл, что недавно он не только не удивлялся душевным качествам короля, но и иронизировал по этому поводу над Гамлетом. А заодно и выведывал, что же сказал Призрак принцу:

Г а м л е т

…Тогда откроюсь.

Еще не знала Дания мерзавца

Подобного тому, кого мы знаем.

Г о р а ц и о

Однако, чтобы это сообщить,

Не стоило являться с того света. (I, 5).

Если допустить, что Горацио – искренний друг, то Шекспир при всей общепризнанной гениальности его поэзии – драматург-троечник. Только тогда понятно, почему он дал «верному другу» самое неподходящее имя (у Фонвизина оно звучало бы Курвец-Разумник). И выпустил Горацио с доносом («не в характере», как пишет шекспировед Игорь Шайтанов) в сцене предупреждения королевы о готовящемся восстании. (На сцене три человека, а в труппе «Глобуса» 12–15, зачем же выпускать в столь «нехарактерной роли» именно Горацио?) Потом тот же герой и тоже «не в характере» предупреждает (по Первому фолио) Клавдия о том, что бунт уже начался.

Каждое появление Горацио и почти каждая его реплика – или откровенно лживы, или прикровенно двусмысленны (Горацио делает только то, что выгодно ему в данную минуту).

Почему-то никто не задает и другого вопроса: что же Горацио не отправился в Англию вместе с лучшим своим другом? Если б он сам вызвался разделить с принцем его изгнание, разве бы Клавдий посмел запретить?

Но Гамлет прямо не попросил Горацио, и он преспокойно остается при дворе якобы ненавистного ему Клавдия. (Вспомним, что до встречи с Гамлетом Горацио, по его собственным словам, «друг этой страны» и поклонник «нашего правительства».) Шекспироведы не задают и другого простого вопроса (единственное исключение тут, как указал Игорь Шайтанов, – Харольд Дженкинс): почему это Горацио, живший по возвращении в Эльсинор не в замке, а где-то рядом (иначе б он встретил принца сразу), после высылки Гамлета остается в замке? И почему он вхож к королеве? И почему король, которому он при Гамлете и представлен-то не был, теперь дает ему поручения и обращается «good Horatio»?

«Лучший и единственный друг Гамлета» идет на службу к королю, уже прекрасно зная, что Клавдий – убийца отца его единственного друга.

Впрочем, Дженкинс заблуждается, говоря, что «роль служителя или советника при королеве странна для Горацио, и драматург скоро забывает о ней». Горацио не «служитель при королеве», а шпион Клавдия («вассал короля», как сказал бы Марцелл). Из шекспировского текста следует, что это король послал Горацио рассказать королеве об опасном сумасшествии Офелии. И что именно по наущению короля Горацио приводит Офелию к королеве. Доказательства? Да то, что сразу вслед за Горацио и Офелией в покоях королевы появляется сам Клавдий. И то, что именно Горацио выходит за Офелией, когда король просит «следовать за ней по пятам».

Спор Томаса Мора и Эразма Роттердамского, надо ли гуманисту становиться советником при правителе, разрешен Шекспиром. И автор «Гамлета» берет сторону Эразма, показывая, что получается из подобного хождения во власть.

Горацио, убедившийся, что Клавдий убийца, но «в силу обстоятельств» идущий к нему на службу, сам выбирает путь наемного убийцы.

Горацио – гениально прописанный Шекспиром идеальный ученик Макиавелли, который, как и Горацио, – итальянец. При нем нет подруги, его жена и муза – политика.

Попытаемся восстановить путь Горацио к сердцу Гамлета.

Итак, Горацио – швейцарец и в Эльсинор попал вместе с другими наемниками-швейцарцами. Здесь он пробыл совсем недолго. (Во всяком случае Гамлета-отца он «видел лишь однажды».) Узнав, что здешний принц учится в Виттенберге, Горацио сам отправился туда.

В Виттенберге он поставил на дружбу с Гамлетом и стал его конфидентом. Но Гамлет вернулся в Данию и влюбился в Офелию. В это же время Клавдий заводит роман с Гертрудой, убивает Гамлета-отца (это произошло четыре месяца назад), а менее чем через месяц женится на овдовевшей королеве и становится королем. Принц чует неладное, хочет бежать из Дании (университет тут, скорее, лишь повод для отъезда из прогнившей страны), но король его не отпускает.

Для оставшегося в Виттенберге Горацио известие о смерти Старого Гамлета – повод вернуться в Данию. (Ведь ему нужна не учеба, а Гамлет.) В Эльсиноре Горацио идет не к своему другу, а к землякам-стражникам. Те и рассказывают о появлении Призрака. Горацио решает лично убедиться в этом и лишь потом отправляется к Гамлету: судьба вновь дала ему шанс сблизиться с принцем.

Итак, при дворе Клавдия у Горацио есть выбор – взять алебарду стражника, устроиться в канцелярию; пойти в шпионы. Но первые два пути не обеспечивают возможности общаться с королем, а значит, не обеспечивают и карьеры.

Когда Гамлет уже смертельно ранен, Горацио демонстрирует желание отравиться:

ГАМЛЕТ: …Правдиво расскажи обо мне, обо всем, что со мной произошло, тем, кто не знает.

ГОРАЦИО: Об этом и не думайте. Я больше древний римлянин, чем датчанин. Тут еще осталось питье.

ГАМЛЕТ: Если ты мужчина, отдай мне кубок!..» (перевод М. Морозова, V, 2).

Макар Александренко заметил, что в этой сцене Шекспир делает отсылку к последней сцене собственного «Юлия Цезаря»: это там «идейный предатель» Брут кончает с собой, кинувшись на меч, который держит его раб. После чего раб переходит к победителю по наследству (совсем как Горацио, перешедший сначала на службу к Клавдию, а потом к Фортинбрасу).

«Юлия Цезаря» Шекспир ставит в 1599 г., то есть в то время, когда он уже обдумывает (или даже уже дописывает) «Гамлета». Видимо, Шекспир надеялся на понимание того постоянного и верного зрителя, который «попытку самоубийства» Горацио воспримет именно как пародию.

Впрочем, как заметил Сергей Николаев, раб служит господину верой и правдой и отдаёт за него свою жизнь, а Горацио служит только себе любимому.

Держа пустой кубок, в котором якобы еще осталась капля яда, Горацио знает, что Гамлет его остановит. Так и происходит.

А всего через пару минут Горацио забудет о своем горе. Вот он вещает Фортинбрасу и английскому послу:

«Как раз в минуту расследования этого кровавого дела вы прибыли с польской войны, а вы – из Англии, прикажите же, чтобы тела были положены на высокий помост перед всеми на виду. И разрешите мне рассказать не ведающему миру о том, как всё это произошло. И тогда вы услышите о смертоносных, кровавых и противоестественных деяниях, о случайных карах, нечаянных убийствах, о смертях, причиненных коварством и насилием, и, в заключение, о неудавшихся замыслах, павших на головы зачинщиков. Обо всем этом я могу правдиво поведать» (пер. М.Морозова, V, 2).

Гамлет не разгадал тайную цель возвращения в Эльсинор Горацио. Как не разгадал и тайну натуры Горацио. Наивный Гамлет будет до конца считать Горацио «лучшим из людей» и своим другом. И правильно: Горацио был за Гамлета и ни разу его не предал (случай с Офелией тут не в счёт, ведь Гамлет первый её бросил, а после Горацио за нею следил, на неё доносил, но в качестве слуги Клавдия). Он рассчитывал убрать Клавдия с Гертрудой и быть «Полонием» при Гамлете (хоть с Офелией, хоть без неё). И «перестроился» только после ссылки (фактической гибели) своего друга.

Цель жизни Горацио – стать вторым лицом в государстве, новым Полонием. У него не получилось дорваться власти и добиться достатка при Гамлете, не получилось при Клавдии. Но может получиться при Фортинбрасе. Горацио с ходу пытается подмять волю норвежца, чья судьба теперь отчасти в его руках. Но Фортинбрас приказывает перенести на помост не всех мертвых, как этого требовал Горацио, а только Гамлета.

При этом Фортинбрас еще не знает, что Гамлет передал Горацио свой голос за избрание норвежского принца новым королем Дании. (Хотя Горацио и намекнул на такой поворот событий.) Приведу здесь цитату из письма Сергея Николаева: «От Горацио зависит право Фортинбраса на королевство. Намёк на нечто недосказанное и важное сделан, Фортинбрас его понял и спешит уединиться в узком кругу знатнейших, в который он приглашает и... Горацио (ведь последний может и не отдать голоса Гамлета, вдруг конкуренты осилят?). Фортинбрас сразу же берёт Горацио в союзники и возносит его».

*     *     *

Злодей Клавдий за четыре месяца погубил три поколения датских монархов: старого Гамлета, принца Гамлета и его наследника. Убиты и две королевы: одна прошлая, другая – та, что могла стать будущей. Разумеется, после этого должна произойти смена династии.

Наказаны все, кроме прагматика Горацио, который должен стать Полонием при Фортинбрасе, но будет хуже Полония. У Полония при всей его глупости была душа. У Горацио ни души, ни детей, ни друзей. Это человек-функция, человек-чиновник. Новейший человек наступающего на Европу новейшего времени.

Время Горацио начнется после смерти Шекспира. Начнется с гражданской войны и Оливера Кромвеля, родившегося в 1599 г., то есть в тот самый год, когда Шекспир пишет «Гамлета», начнется с отнюдь не театрального топора, обезглавившего Карла I, с восемнадцатилетнего запрета театров. И только в последней четверти XVII века англичане вновь заинтересуются своим дореволюционным поэтом. К тому времени уже практически не останется тех, кто видел драматурга-Шекспира в постановке режиссера-Шекспира. И за пьесу Шекспира человечество примет тот «текст слов», который дойдет до нас по публикациям неавторизованных рукописей и почти без авторских ремарок.

Если верить Шекспиру, то драматургия ¾ это не слова, произносимые актером со сцены, и даже не само действие. Шекспировская драматургия – это некий энергоемкий разъем, пространство между действием и словами.

Так что дело не в проблеме Горацио, который уже не второстепенный, но пока все же и не титульный персонаж. (Мы потому так много о нем говорили, что Горацио более прочих – terra incognita «Гамлета».) Дело в примитивности и алогичности той сценической традиции, которую шекспироведение вынуждено защищать. Дело в отсутствии в тексте значительной доли авторских ремарок, которые могут быть реконструированы, хотя и с разной степенью надежности.

Но, как мне представляется, оправдать Горацио уже вряд ли удастся. Хотя бы потому, что аргументы традиционалистов не составляют системы.

Игорь Шайтанов в альманахе «Anglistica» (№ 9, Москва – Тамбов, 2002 г.) пишет, что я завожу «дело Горацио». Обвинение нешуточное: мол, даже если комментатор и прав, в его правоту мы никогда не поверим, поскольку помним, как в свое время был в таких ситуациях доказателен прокурор Вышинский.

Мне остается только согласиться: на уровне первой реальности метод Вышинского предназначен не для доказательства вины, а для расправы над «врагами народа», назначенными на эти свои роли Сталиным. (Андрей Платонов называл это «всенародной инсценировкой».)

Но данный метод Сталин с Вышинским и взяли для публичных своих постановок из реальности художественной.

 По законам жизни еще не факт, что тот, кто пошел за Офелией, ее и утопил. А по законам искусства Горацио – убийца (ибо иного автором не оговорено).

Горацио в глазах Гамлета – «философ-стоик, последователь Сенеки». И еще – «самый справедливый из людей». А для зрителя «Глобуса» – тот самый римский раб из поставленного в 1599 г. (непосредственно перед «Гамлетом») шекспировского «Юлия Цезаря», раб, который, как и Горацио, после смерти хозяина переходит к победителю в качестве трофея. И надо крепко заткнуть уши, чтобы вслед за репликой ломающего комедию с пустым кубком Горацио («Я более древний римлянин, чем датчанин!») не расслышать гомерического хохота Шекспира.

Мы начали эту заметку о Горацио с «Испанской трагедии» Томаса Кида, из которой, как принято считать, Шекспир и взял образ «друга-Горацио». Напомним, что у Кида враги убивают Горацио и вешают его тело на дереве.

Именно так в легендарные времена Древнего Рима должны были поступить с одним из знаменитых братьев Горациев. Тит Ливий столь блистательно описал эту историю, что трудно удержаться от пространной цитаты:

Было тогда в каждой из ратей по трое братьев-близнецов, равных и возрастом, и силой. Это были, как знает каждый, Горации и Куриации. /…/ Цари обращаются к близнецам, предлагая им обнажить мечи, – каждому за свое отечество: той стороне и до-станется власть, за какою будет победа. Возражений нет, сговариваются о времени и месте. Прежде чем начался бой, между римлянами и альбанцами был заключен договор на таких условиях: чьи граждане победят в схватке, тот народ будет мирно властвовать над другим. /…/

Подают знак, и шесть юношей с оружием наизготовку по трое, как два строя, сходятся, вобрав в себя весь пыл двух больших ратей. /…/ Трое альбанцев были ранены, а двое римлян пали. Их гибель исторгла крик радости у альбанского войска, а римские легионы оставила уже всякая надежда: они сокрушались об участи последнего, которого обступили трое Куриациев. Волею случая он был невредим, и если против всех вместе бессилен, то каждому порознь грозен. Чтобы разъединить противников, он обращается в бегство, рассчитав, что преследователи бежать будут так, как позволит каждому рана. Уже отбежал он на какое-то расстоянье от места боя, как, оглянувшись, увидел, что догоняющие разделены немалыми промежутками и один совсем близко. Против этого и обращается он в яростном натиске, и, покуда альбанское войско кричит Куриациям, чтобы поторопились на помощь брату, победитель Гораций, убив врага, уже устремляется в новую схватку. Теперь римляне поддерживают своего бойца криком, какой всегда поднимают при неожиданном обороте поединка сочувствующие зрители, и Гораций спешит закончить сражение. Итак, он, прежде чем смог подоспеть последний, который был недалеко, приканчивает еще одного Куриация: и вот уже военное счастье сравнялось – противники остались один на один, но не равны у них были ни надежды, ни силы. Римлянин, целый и невредимый, одержавший двойную победу, был грозен, идя в третий бой; альбанец, изнемогший от раны, изнемогший от бега, сломленный зрелищем гибели братьев, покорно становится под удар. И то не было боем. Римлянин восклицает, ликуя: «Двоих я принес в жертву теням моих братьев, третьего отдам на жертвенник того дела, ради которого идет эта война, чтобы римлянин властвовал над альбанцем». Ударом сверху вонзает он меч в горло противнику, едва держащему щит; с павшего снимает доспехи. /…/

Прежде чем покинуть место битвы, Меттий, повинуясь заключенному договору, спросил, какие будут распоряжения, и Тулл распорядился, чтобы альбанская молодежь оставалась под оружием: она понадобится, если будет война с вейянами. С тем оба войска и удалились в свои города.

Первым шел Гораций, неся три доспеха /…/ Его встретила сестра-девица, которая была просватана за одного из Куриациев; узнав на плечах брата плащ жениха, вытканный ею самою, она распускает волосы и, плача, окликает жениха по имени. Свирепую душу юноши возмутили сестрины вопли, омрачавшие его победу и великую радость всего народа. Выхватив меч, он заколол девушку, воскликнув при этом: «Отправляйся к жениху с твоею не в пору пришедшей любовью! Ты забыла о братьях – о мертвых и о живом, – забыла об отечестве. Так да погибнет всякая римлянка, что станет оплакивать неприятеля!»

Черным делом сочли это и отцы, и народ, но противостояла преступлению недавняя заслуга. Все же Гораций был схвачен и приведен к царю на суд. А тот, чтобы не брать на себя такой прискорбный и неугодный толпе приговор и последующую казнь, созвал народный сход и объявил: «В согласии с законом, назначаю дуумвиров, чтобы они вынесли Горацию приговор за тяжкое преступление». А закон звучал устрашающе: «Совершившего тяжкое преступление да судят дуумвиры; если он от дуумвиров обратится к народу, отстаивать ему свое дело перед народом; если дуумвиры выиграют дело, обмотать ему голову, подвесить веревкой к зловещему дереву, засечь его внутри городской черты или вне городской черты». Таков был закон, в согласии с которым были назначены дуумвиры.

Дуумвиры считали, что закон не оставляет им возможности оправдать даже невиновного. Когда они вынесли приговор, то один из них объявил: «Публий Гораций, осуждаю тебя за тяжкое преступление. Ступай, ликтор, свяжи ему руки». Ликтор подошел и стал ладить петлю. Тут Гораций, по совету Тулла, снисходительного истолкователя закона, сказал: «Обращаюсь к народу». Этим обращением дело было передано на рассмотренье народа. На суде особенно сильно тронул собравшихся Публий Гораций-отец, объявивший, что дочь свою он считает убитой по праву: случись по-иному, он сам наказал бы сына отцовскою властью. Потом он просил всех, чтоб его, который так недавно был обилен потомством, не оставляли вовсе бездетным. Обняв юношу и указывая на доспехи Куриациев, прибитые на месте, что ныне зовется «Горациевы копья», старик говорил: «Неужели, квириты, того же, кого только что видели вступающим в город в почетном убранстве, торжествующим победу, вы сможете видеть с колодкой на шее, связанным, меж плетьми и распятием? Даже взоры альбанцев едва ли могли бы вынести столь безобразное зрелище! Ступай, ликтор, свяжи руки, которые совсем недавно, вооруженные, принесли римскому народу господство. Обмотай голову освободителю нашего города; подвесь его к зловещему дереву; секи его, хоть внутри городской черты – но непременно меж этими копьями и вражескими доспехами, хоть вне городской черты – но непременно меж могил Куриациев. Куда ни уведете вы этого юношу, повсюду почетные отличия будут защищать его от позора казни!»

Народ не вынес ни слез отца, ни равного перед любою опасностью спокойствия духа самого Горация – его оправдали скорее из восхищения доблестью, нежели по справедливости. А чтобы явное убийство было все же искуплено очистительной жертвой, отцу повелели, чтобы он совершил очищение сына на общественный счет.

Итак:

– Старый Гамлет послал свой вызов Старому Фортинбрасу, предлагая тому биться на условиях, заключенных римским царем Туллом с диктатором альбанцев Меттием. Только вместо братьев-Горациев и братьев-Куриациев должны были сразиться сами короли Дании и Норвегии;

– Спор двух столиц решил один из братьев Горациев, который, судя по имени, был далеким предком шекспировского Горацио;

– Гораций убил свою сестру и должен был (как в пьесе Кида, очевидно, не хуже Шекспира знавшего труд Тита Ливия) быть повешен на дереве.

Шекспир выворачивает ситуацию наизнанку: его Горацио, который в пародийной форме нам и рассказал о поединке Гамлета с Фортинбрасом, не волнует слава его собственного предка. С античным Горацием его роднит только одно: если того потребуют интересы государства, он тоже, не задумываясь, убьет деву за одни только слова, пусть и сказанные ею в умопомрачении.

При этом Гораций убивает ту, что оплакивает врага государства, а его дальний потомок – ту, что оплакивает своего отца, единственного искреннего друга режима Клавдия.

Так деградирует государственная идея.

Публий Гораций – Герой. Горацио – подонок, наследовавший «свирепую душу» своего предка. Перерождение героя в политика и исследует Шекспир в образе Горацио.

Не обратили внимания шекспировские комментаторы и на другую параллель из римской истории, связанную с родом все тех же Горациев. В 449 г. до н. э. патриций Марк Гораций вступился за честь плебеев, в результате чего пал диктатор, узурпировавший власть в Риме. Поводом послужил иск диктатора к зажиточному плебею: диктатор отсудил у того дочь, объявив, что она дочь не своих родителей, а его рабыни. На глазах у римлян отец убил дочь, плебеи во второй раз в римской истории ушли из города. Марк Гораций с Луцием Валерием встали на сторону плебеев и свергли диктатора.

Диктатора звали Аппий Клавдий. И происходил он из того же рода, что и император Клавдий, живший полтысячелетия спустя. (Кстати, из рода Клавдиев пошел и плебейский род Марцеллов, так что имя одного из стражников, охраняющих Клавдия, можно тоже объяснить через историю Древнего Рима.)

Вот тот историко-культурный фон, на котором Шекспир предъявляет нам своего Горацио, героя только-только начинающегося новейшего времени.

В том и другом римском сюжете поворотным событием становится убийство девы. В начале европейской истории один Гораций убивает сестру и утверждает приоритет служения государству перед служением человеку. А через два века другой вступается за честь девы и дарует гражданские права половине римского населения.

И еще через тысячу лет их потомок причудливым образом совместит в себе черты обоих, столь непохожих Горациев, и по приказу короля отправится к «зловещему дереву», чтобы проводить в объятия «мутной смерти» невесту своего друга.

И в этом контексте фраза Горацио «Я более римлянин, чем датчанин!..» говорит о многом.

V. ЕЩЕ ЗАГАДКИ

Традиционное шекспироведение вынуждено изобретать свои собственные мотивировки поведения шекспировских героев. И коль скоро эти мотивировки не опираются на логику текста, они, как правило, просто наивны. Скажем, по Доверу Уилсону, Гамлет приходит в ярость, видя, как актеры предваряют «Мышеловку» пантомимой, но, к счастью, король ничего не понимает, ибо смотрит в другую сторону…

Во-первых, это Офелия, судя по ее реплике, не понимает, «что показывают». А король пока ничем себя не выдает, он смотрит пантомиму молча и, надо полагать, очень внимательно.

Во-вторых, если Гамлет и издевается над бессмысленными пантомимами, то ведь именно что над бессмысленными. И совершенно не факт, что у Шекспира пантомим и интермедий не было (их просто нет в дошедших до нас текстах шекспировских пьес, но ведь Шекспир-драматург писал для Шекспира-режиссера и не был заинтересован в тиражировании своих секретов).

В-третьих, если б Клавдий схватился за сердце уже при виде пантомимы отравления Гонзаго, Гамлет рукоплескал бы актерам, ведь это означало, что отравитель признался сразу.

Однако Клавдий выдерживает пантомиму. И только вербальный текст, тот текст, что накануне вписан в пьесу самим Гамлетом, его переворачивает.

Клавдия (и это важно Шекспиру) пробивает именно слово – пусть и полуграфоманское, но слово. Игорь Шайтанов пишет, что монолог Гертруды в моем переводе – свидетельство простодушия королевы, «доходящего до идиотизма».

Защищая традицию, мой оппонент традиционно забывает, что перед нами совсем не та Гертруда, которую мы видели в первых сценах трагедии.

После объяснения с сыном королева знает, что Клавдий – убийца ее мужа. И она говорит Гамлету, что не донесет на сына, ибо слово создается дыханием, дыханье – жизнью, но жизни-то в ней и нет, чтобы повторить услышанное. Иными словами, раскрыв матери глаза на Клавдия, сын нравственно ее убил, ведь Гертруда поняла, что она сама подписала мужу смертный приговор, когда пошла на интрижку с его братом.

Ставя «Мышеловку», принц пожалел свою мать и инвертировал последовательность событий. В пьесе Гамлета Луциан соблазняет вдову убитого им дяди. Однако в пьесе Шекспира все было иначе: Клавдий сначала соблазнил королеву, а после уже отравил ее мужа. Вот что Гамлету говорит тень его отца:

«Да, это кровосмесительное, это прелюбодейное животное колдовством своего ума, своими предательскими подарками – о нечестивый ум и нечестивые дары, имеющие силу соблазнять! – склонил к своей постыдной похоти согласие моей кажущейся столь добродетельной королевы. О Гамлет, какое это было падение! Отвернуться от меня, чья любовь была достойна тех обетов, которые я дал ей при вступлении в брак, и опуститься до ничтожества, природные качества которого были бедны по сравнению с моими! Но как добродетель никогда не вступит на путь греха, хотя бы сладострастие ухаживало за ней даже в небесном обличье, так похоть, хотя бы связанная узами с лучезарным ангелом, пресытится на небесном ложе и начнет пожирать отбросы…» (перевод М.Морозова, I, 5).

Эти слова мог бы сказать римский император Клавдий о своей жене Мессалине. Оттого-то наедине с матерью Гамлет будет беспощаден:

КОРОЛЕВА. О, какой опрометчивый и кровавый поступок!

ГАМЛЕТ. Кровавый поступок? Почти столь же дурной, добрая матушка, как убить короля и выйти замуж за его брата.

КОРОЛЕВА. Убить короля?

ГАМЛЕТ. Да, госпожа, я так сказал… (перевод М.Моро-зова, III, 4).

Королева пока еще ничего не поняла. Но Гамлет говорит, что Клавдий убийца брата, и все встает на свои места: «О, Гамлет, замолчи! Ты повернул мне глаза вглубь души…»

Что осознала королева, и что должны понять мы?

Гертруда осознала, что она соучастница убийства мужа, ведь отвергни она Клавдия, тому не имело бы смысла убивать Старого Гамлета. Рассчитывать на датскую корону Клавдий мог только, если у него уже была гарантия, что вдова пойдет за него. Так и Гай Силий сначала добился, чтобы Мессалина пошла за него замуж, а уже после стал готовить заговор против императора, но промедлил. История императрицы-шлюхи Мессалины и ее второго брака была слишком известна, чтобы Гертруда не поняла, в чем смысл обвинения, брошенного ей Гамлетом. (Подробней об этом на с. 295.)

После объяснения с сыном спасти Гертруду может только смерть. И она эту смерть находит, когда понимает, что в кубке, который Клавдий предлагает Гамлету во время поединка его с Лаэртом, не жемчужина, но яд.

Она знает, что вино отравлено, и перед смертью сама говорит об этом Гамлету. Гертруда пьет яд, спасая сына и сводя счеты с собственной жизнью.

Последнее прочтение принадлежит не мне, а московскому художнику и режиссеру Дмитрию Крымову. Но можно утверждать, что это не очередная режиссерская трактовка текста (ведь нет такого яда, который сообщал бы человеку о своем присутствии в его организме), это корректная реконструкция шекспировского замысла, проясняющая еще одно темное место пьесы, дошедшей до нас без многих авторских ремарок.

И если мы будем помнить, что королева знает, кто убил ее супруга, ее монолог о смерти Офелии будет не свидетельством «простодушия» или «идиотизма», а обвинением Клавдию. Это на ее глазах Клавдий поручил Горацио «следовать по пятам» за Офелией.

Гамлет не знает, что Офелию убили. Но Гертруда уже может о чем-то догадываться. Во всяком случае она тут же понимает, что за жемчужина брошена в тот самый кубок, который король столь настойчиво предлагает ее сыну. Да, в ней самой «нет жизни», но она способна перехватить роковой кубок, спасти сына и покончить с собой.

– Старый Гамлет подобен античному герою, спросившему у оракула: «Что будет, если я перейду пролив?» и получившему в ответ: «Ты разрушишь великое царство». Так и случилось, и в случае со Старым Гамлетом речь тоже шла о его собственном царстве. Перейдя пролив, отделяющий Данию от Норвегии, и захватив какие-то норвежские земли, Датчанин вызывает на поединок Норвежца и убивает того. Пройдет тридцать лет. Старый Гамлет не разгадает отношений собственной жены с собственным братом и погибнет, а его корона в конце концов достанется сыну Фортинбраса.

– Королева не разгадала загадки смерти Гамлета-отца. Эту тайну ей раскрывает Гамлет:

QUEEN GERTRUDE:         O, what a rash and bloody deed is this!

HAMLET:                             A bloody deed! almost as bad, good mother,

                                               As kill a king, and marry with his brother.

QUEEN GERTRUDE:         As kill a king!

HAMLET:                             Ay, lady, 'twas my word. (III, 4)

Переведем:

К о р о л е в а

Сколь опрометчиво и сколь кроваво...

Г а м л е т

Кроваво?.. Не кровавей, чем убить

Супруга-короля и выйти замуж

За егό брата.

К о р о л е в а

                        Чтό значит – «убить

Супруга-короля»?..

Г а м л е т

                                                                                                А то и значит.

Само имя Клавдия – это еще и напоминание о римском императоре Клавдии (из рода Клавдиев), женившемся на своей племяннице Агриппине (матери Нерона).

До Агриппины женою Клавдия была Мессалина, родившая императору сына Британника и после этого, если верить Тациту, не только объявившая о своем разводе, но и вышедшая замуж за Гая Силия.

Опасность государственного переворота была велика: в силу тогдашних законов Силию, чтобы стать императором, надо было всего-навсего убить бывшего супруга Мессалины.

В 48 г. н. э. Клавдий казнил Силия, а Мессалину убили его сторонники. А потом Нерон отравил Британника.

Римская пара Клавдий – Мессалина параллельна «датской» паре Клавдий – Гертруда. И не только потому, что известные всему Риму любовные подвиги Мессалины вошли в поговорку, и ее имя стало нарицательным именем блуда (Гамлет говорит, что Клавдий сделал его мать шлюхой), но и потому, что обе женщины в конечном счете погибли из-за своих мужей-Клавдиев.

Гертруда спровоцировала убийство своего мужа, пойдя на роман с его братом. Без этого Клавдию не было бы никакого резона убивать Старого Гамлета, ведь ему нужна была гарантия того, что королева немедленно пойдет за него замуж. (В противном случае на престол должен был взойти ее сын.)

В первом же своем монологе Клавдий объясняет механику своей коронации, сообщая придворным, что он стал государем, женившись на «владычице Дании».

– Лаэрт и Гамлет не угадали ни загадки положения Офелии, ни загадки ее смерти. Они так и не узнают, что она беременна и что по намеку короля проводил ее на смерть Горацио.

– Лаэрт не разгадал смысла песен Офелии. Он считает, что она поет про прошлое, а Офелия предсказывает будущее. Вот что она сообщает брату:

«Ты должен петь всё ниже, ниже... И звать его все ниже, ниже...»

«You must sing a-down a-down, An you call him a-down-a». (IV, 5)

Офелия поет это двустишие Лаэрту, предсказывая, что он спрыгнет в ее могилу и зазовет туда Гамлета.

Второй смысл пророчества в том, что именно Лаэрт предложит королю намазать свою рапиру ядом и убьет жениха своей сестры.

Не разгадывает смысла ее песен и король.

– Лаэрт не разгадал загадку смерти отца, хотя поверил, что того убил Гамлет. Не разгадал Лаэрт и замысел короля избавиться разом от обоих бунтовщиков – Лаэрта и Гамлета. Хотя Клавдий при нем проговорился, рассуждая о Ламоре («Он превзошел все, что я мог представить себе, и я намного уступаю ему в уменье принимать разные обличия и строить уловки!»). Не угадав намерений Клавдия, Лаэрт гибнет. Но перед смертью открывает Гамлету, что яд и в кубке, и на острие рапиры. Король разоблачен, и Гамлет его убивает.

– Горацио разгадывает механизм восстания Лаэрта. (Повод к бунту – слухи об убийстве Полония королем, к тому же безумная Офелия невольно провоцирует своим видом и своими речами датчан на выступление против ненавистного Клавдия.) Хотя предупреждение Горацио и запоздало, король успевает внутренне подготовиться к психологическому поединку с Лаэртом и переигрывает юнца.

«Последуйте за нею по пятам. Прошу вас!..»

«Follow her close; give her good watch, I pray you». (IV, 5)

Горацио, как мы уже знаем, тут же понял смысл этой фразы короля.

– Стражники-швейцарцы – наемники. Король платит им, и потому они за короля.

Видимо, все они (может быть, кроме Бернардо) гибнут, защищая короля от восставших датчан. Они просто поставили не на того государя, то есть тоже «не угадали». Верность за деньги – не менее опасное занятие, чем любовь за деньги.

VI. ЗАГАДКИ-МЕТАФОРЫ

«...размазал по льду залива польские сани...»

«...he smote the sledded Polacks on the ice». (I, 1)

Темная эта фраза Горацио проясняется, если взглянуть на карту западной Балтики. Самым коротким и удобным для нападения поляков на датчан был санный путь по замерзающему у берегов Балтийскому морю. Альтернатива – путь через Германию, но для прохода через немецкие земли нужно было получить такое же разрешение, какое у Клавдия просил Старый Норвежец для своего племянника Фортинбраса. Очевидно, Старый Гамлет нанес по полякам удар сбоку, из засады, когда их армия находилась не в боевом строю, а в санях, то есть в обозах.

Так что пастернаковские «выборные Польши», которых он посадил в эти сани, абсолютно ни при чем.

«И шепоток, который, как из пушки...» (IV, 1)

В оригинале образ восходящего по диаметру земли извержения, потрясающий по силе образ народного возмущения:

And what's untimely done; so haply slander,

Whose whisper o'er the world's diameter...

В моем переводе:

И шепоток, который, как из пушки,

Из жерла недр прямою бьет наводкой

Мучительным и смрадным изверженьем,

Взошедшим по диаметру земли, –

Просвищет мимо имени монарха

И поразит неуязвимый воздух.

Еще одна ключевая метафора «Гамлета» – метафора тлена, гнили и смрада. Она не раз возникает, если речь идет об Эльсиноре или о его нынешнем правителе.

Когда Гамлет с Горацио и Марцеллом отправляется на     эспланаду, они слышат гром пушки, и происходит такой разговор:

Г о р а ц и о

Милорд, что означают эти звуки?

Г а м л е т

А то, что наш король и ночью бдит.

На радостях надулся, ну и скачет.

И всякий раз, когда он осушает

Свой кубок, полный самым светлым рейнским,

Взамен его и в честь его фанфары

Пердят на всю округу.

Г о р а ц и о

                                         Такова

У вас традиция?

Г а м л е т

                       Ну, что-то вроде.

Традиция, к которой невозможно

Привыкнуть, даже если здесь родился... (I, 4)

Говоря о фанфарах, Гамлет произносит глагол «to bray», что значит издавать резкий неприятный звук или кричать по-ослиному. Но представляется, что сам образ труб, орущих всякий раз, как король осушает кубок, не оставляет возможности более мягкого перевода.

Начинаясь с вони, эта сцена тем же должна и закончиться. И действительно: Марцелл говорит, что в Датском королевстве пахнуло тленом. На это Горацио отвечает: «…heaven will direct it» («Небо его направит»). Но в оригинале речь не просто о гниении, а именно о тлене, могильном тлене датского государства, проступившем на поверхность вместе с явлением Призрака.

Полагаю, что в этом месте актер, игравший Горацио, выходил на авансцену, находившуюся под открытым небом (потолка в «Глобусе» не было), и махал рукой перед собственным носом. Если вообразить спертый дух зрительного зала «Глобуса», где у сцены стояли кадки с парашей и только отсутствие потолка обеспечивало и свет, и вентиляцию, станет ясно, что эта реприза должна была пользоваться оглушительным успехом.

Впрочем, верить шекспировским героям на слово может только очень наивный читатель. Это нередко относится даже к тому, что произносит Гамлет (не говоря уже о Клавдии, который сам проговаривается, что умением менять личины его превосходит лишь нормандец Ламор).

За неразгаданную загадку герои Шекспира платят одним – жизнью.

Из четырнадцати значимых персонажей «Гамлета» одиннадцать или двенадцать не проходят испытания загадками и гибнут. Это Гамлет-отец, Гамлет-сын, Клавдий, Гертруда, Полоний, Офелия, Лаэрт, Розенкранц и Гильденстерн, а также, вероятно, Бернардо, Марцелл и Франциско. И только один выживает. Это Горацио, который разгадал все загадки.

*     *     *

Ключ к замыслу «Гамлета» – Вторая глава Второго Соборного Послания апостола Петра, где премудрость Евангельских советов противостоит житейской «мудрости мира сего».

«Их речь полна мудрости мира сего /.../ Ибо произнося надутое пустословие, они уловляют в плотские похоти и разврат тех, которые едва отстали от находящихся в заблуждении...»  (Гл. 2, 17, 18)

«Надутое пустословие» – это Клавдий и Полоний, Горацио и Озрик, бездарные трагедии, разыгрываемые бездарными столичными трагиками, это священник, для которого «указание свыше» исходит аж от короля, это слог межгосударственных договоров, в коих любовь равняется венку из пшеничных колосьев, а также запятой, это Розенкранц и Гильденстерн. Ну а «плотские похоти едва отставших от находящихся в заблуждении» – это о Гамлете и Офелии.

А вот еще о Клавдии:

«Они получат возмездие за беззаконие: ибо они полагают удовольствие во вседневной роскоши; срамники и осквернители, они наслаждаются обманами своими, пиршествуя с вами»  (Гл. 2, 13)

Петр, как и Офелия, знает о грядущей своей мученической смерти.

Офелия, как и Петр, видя свое страшное будущее, полна оптимизма истинной веры. Петр пишет о наступлении времени лжепророков, времени, когда многие проповедующие Христа отпадут от него.

В такое же «переломное» время живет и Шекспир. За сорок лет до гражданской войны и диктатуры Кромвеля он видит, что дело прямым ходом идет к катастрофе: время вывихнулось и свихнулось.

Вторая глава Поучения апостола Петра обличает лжепророков и лжеучителей. В роли одного из таких деятелей выступает в 1 сцене I акта Горацио, весьма комично пророчащий падение Дании и сравнивающий свое время с кануном падения Рима.

Очевидно, что вторая глава этого Поучения весьма занимала Шекспира. «Плохая мудрость» тех, кого Святой Петр называет «сынами проклятия», – это то, что в конечном счете сделало Офелию сумасшедшей, погубило ее отца и брата.

То, что в Ветхом Завете было истинной «мудростью», стало новозаветной Благой Вестью о воскресении мертвых (отсюда церковнославянская калька «Благовествование» с греческого «Евангелие»). На это и уповает Офелия, окончательно прощаясь со всеми: «Да помилует Господь душу его и души всех христиан. Только об этом и молю. Господь с вами!»

Лжеучителя «вывихнувшего сустав времени» ¾ Клавдий, Полоний, Горацио, Озрик и прочие. Ибо они «обещают то, чего сами не имеют» (Гл. 2, 17–18). Таких апостол Петр сравнивает с «безводными источниками».

Утопление Офелии в ручье – жест почти ритуальный: в евангельском контексте ручей, в котором погибла Офелия, выглядит каплей нового всемирного потопа. В том же Втором Послании апостола Петра читаем:

«И если не пощадил первого мира, но в восьми душах сохранил семейство Ноя, проповедника правды, когда навел потоп на мир нечестивых»  (Гл. 2, 5)

Семейство датской короны гибнет именно «в восьми душах»: Гамлет-отец, Гамлет-сын, Гертруда, Клавдий, Офелия, ее нерожденный сын Робин, ее отец и брат. Во времена Ноя – восемь спасенных, во времена Гамлета – восемь загубленных (включая и не рожденного Офелией Робина, принца Датского). Это и есть шекспировская реализация метафоры «вывихнувшегося времени».

Гамлет говорит о «животном беспамятстве», а Фортинбрас над грудой августейших трупов – о «самоистреблении». Именно об этом и у апостола Петра:

«Они, как бессловесные животные, водимые природою, рожденные на уловление и истребление, злословя то, чего не понимают, в растлении своем истребятся»  (Гл. 2, 12)

Повторимся: Шекспир имел право писать так, чтобы в рукописи смысл интриги был понятен лишь ему самому, ибо не отдавал пьес другим режиссерам, он сам ставил то, что сам и написал. Отсюда и чрезвычайная скудность ремарок, и отсутствие интермедий в пьесах Шекспира.

Очевидно, пытаясь обезопасить себя от кражи текста конкурентами, Шекспир записывал лишь текст, который должен быть произнесен со сцены.

Если я прав в своей реконструкции шекспировского замысла, то четырехвековая история с трактовкой образа Горацио показывает, что у этого поэта можно было украсть разве что «текст слов». И когда на шекспировские спектакли приходили агенты его конкурентов и прямо в зале пытались стенографировать пьесу, они получали не пьесу, а всего лишь произносимые в ней слова. И не получали драматического ключа к ним.

Отсутствие шекспировской рукописи «Гамлета» (или подготовленного по ней самим автором издания) сыграло дурную шутку с читателем.

Дело было усугублено тем, что Шекспир все время выворачивает наизнанку клише и штампы своих предшественников и современников. И, как мы уже убедились, нельзя верить его героям на слово: герой может выдавать желаемое за действительное или лгать, может говорить одно, а совершать нечто противоположное.

Художественный зазор между словами и действием, собственно, и следует называть драматургией Шекспира.

Ткань шекспировской пьесы столь органична, что сама помогает читающему разгладить ее складки и разглядеть тайный ее орнамент. Надо лишь помнить, что у каждой шекспировской загадки есть разгадка, и сам автор сочувствует взыскующему смысла читателю, стремясь подсказать правильный ответ. Тот ответ, который поначалу и в голову не может прийти именно из-за его простоты и парадоксальности.

 Если судить по «Гамлету», общепринятое мнение об «условности шекспировской драматургии» – проблема нашего умения читать Шекспира.

Эта проблема, разумеется, куда шире, чем даже сама шекспировская драматургия.

Наше культурное знание на девять десятых основывается на мифологической модели, предложенной нам опытом и разумением предшествующих поколений. Но гений – современник не своих современников, а тех поколений, которые или способны его понять, или хотя бы приблизиться к пониманию.

«Гамлетовский» миф в том виде, в котором он сложился за четыреста лет, прошедших с первого пиратского издания пьесы Шекспира, как мне представляется, более не может быть питательной средой и источником вдохновения новых художников: этот колодец вычерпан до дна.

Да и в театральном и экранном «Датском королевстве», если судить по последним мировым постановкам и экранизациям, что-то прогнило: вроде бы все на месте, а заметных открытий почему-то нет.

Это значит, что открытие «Гамлета» еще впереди.

P.S. К выводу о том, что Офелию утопили, в 1997 г. пришел семнадцатилетний московский поэт Илья Тюрин. Вот что в его пьесе говорит один из ее героев драматург и завистник Эдвиг, автор «Пра-Гамлета», который только что увидел премьеру шекспировского «Гамлета» в «Глобусе»:

Офелия, родная! Кто тебя?
Чем тише, тем пронзительней ты плачешь,
Так, помню, ты внимательно ко мне
Приглядывалась с грубого помоста,
И вдруг в пространство говоришь: «Ему
Дала бы я фиалок, да завяли».
Ей-богу, так: «завяли», говоришь.
Вот я тебя и полюбил – тогда.
Повсюду бесполезные все рожи;
Один, спасибо, вышел до конца, –
Как будто горести большую долю,
Как встал – да так и вынес за собой.
Ему смотрел я вслед, а обернулся –
Тебя уж нет; «утоплена» – кричат.
И, в голосах скользя, через перила
Я вниз ползу – ах, ноги! сколько их!
Как будто в реку влез, где наводили
Мосты веками, а теперь ушли:
Гнилые сваи – в сапогах, босые –
Поддерживают тусклый небосвод.
Гляжу – лицо; ползу к нему по грязи:
«Который час?» – а он, не раскрывая
И глотки, в сто ладов орет: «Шекспир!»

Летом 1999 г. Илья Тюрин погиб.

Текст его драмы «Шекспир» см. http://ilyadom.russ.ru/dit4floor2/dit4bookshelf/shake.html